---

 «Это письмо придет к тебе не скоро. Очевидно, Охотское море покроется льдами, и письма твои не дойдут. Ну, что же делать:

"Коль нет цветов среди зимы,

Так и грустить о них не надо”…»

Из письма отца, начатого 11 октября 1936 г.



На автобазу № 3, в поселок Спорный, отец прибыл с первой группой лиц, осужденных за КРТД – «контрреволюционную троцкистскую деятельность», 17 августа 1936 года. Всего в группе было 13 человек, в том числе и старший брат Давид, а отец был старшим группы. Спустя две недели прибыла вторая группа из 10-14 человек, старший группы – Иван Мазуров, осужденный за КРТД на три года. В конце сентября прибыла третья группа из 9 человек, старший – Шалико Кацерава.

В сентябре все три группы вселились в палатку № 9.

Первоначально отец был старостой барака, а завхозом коллектива был выбран Константин Беленький, один из немногих жителей палатки, имевших высшее образование. Специальность у него была уникальная - историк-экономист по Китаю; он владел английским и китайским языком. В лагерь он попал с должности редактора газеты политотдела Зайсанского тракта в Казахстане – «за КРТД», хотя сам никогда не считал себя троцкистом.

В начале октября на собрании был выбран старостат, в который вошли представители двух групп, слившихся в один коллектив, - Иван Автономов и Шалва Кацерава. Кто-то сказал, что в старостате должно быть три человека, чтобы в случае разногласий вопросы решались большинством голосов. Тогда в старостат довыбрали одного из самых старших членов коллектива – сорокатрехлетнего осетина Тебо Теблоева, педагога по образованию, который уже восьмой год отбывал сроки ссылки и заключения. Он был осужден постановлением особого совещания при НКВД «за КРТД» на пять лет исправтрудлагерей 26 мая 1936 года - в тот же день, что и отец.

Ведение хозяйственных дел поручили Волковыцкому и Сурову, которым отец передал кассу, образовавшуюся из «членских взносов» – отчисления 20 процентов от заработной платы.

«Живу я не в Нагаево, а на 450 км северо-западней. На автобазе № 3. Жизнь, в общем, неплохая. Несравненно лучшая, чем в Минусинске. Работаю электриком. Ставка моя 400 руб. Но буду, очевидно, получать больше. На руки должен получить 120 руб. Остальное вычитается за питание, одежду и т.п. В отношении питания тоже неплохо. Правда, немного однообразно. Ведь ты сама знаешь, как на севере кормят – консервы. Мясо – консервы, молоко – консервы. Вот рыба – и соленая, и свежая. Ловим ее сами. Форель и хариус. Занятно. Вода холодная. Уж снег на земле, а мы по горло в воде бродим с бреднем. Давид меня ругает, но я никак не могу отказаться от такого удовольствия. Очень приятно потом у железной печки греться. Тело все так и горит. И хотя бы насморк!

Живем на берегу реки Оротукан. Тунгусское название, в переводе означает "Священная река”. Кругом живописные сопки и лес, лес без конца. Только это не наш уральский лес, а жидкий и невысокий. Север. Глушь порядочная. Но это даже лучше. Настоящая целина. И наряду с этим – наша автобаза, это большое налаженное хозяйство, имеющее более ста машин, несколько гаражей, мастерские и т.д. Жизнь на автобазе очень интенсивная. Работа круглые сутки. По шоссе беспрерывно снуют авто. Дорога неплохая, особенно в первой своей части от Магадана. Построена по американскому типу. На каждые 50 км бензиновые колонки, а через 100 км крупные поселки».

Из письма отца, начатого 11 октября 1936 г.

 Колымское шоссе… Его строительство началось в 1932 году, и первый участок был проложен от бухты Нагаева до реки Магаданки – сейчас это центральная часть города Магадана. За год с небольшим временная дорога была доведена до поселка Мякит, что на 275 километре. В мяките разместился штаб автотранспортников, а дорога пошла дальше и в 1935 году дошла до реки Колымы – это 450 километров от бухты Нагаева. В Палатке, на восьмидесятом километре, расположилась автобаза № 1, а в Спорном, не доезжая до реки двух десятков километров, - автобаза № 3. Летом 1935 года была введена в строй паромная переправа через Колыму, а дорожные работы уже велись на левом берегу, от поселка Дебин. Тяжелая дорога шла через перевалы, один за другим: Карамкенский на высоте 798 метров, Яблоновый – 927 метров, Болотный – 960 метров, Дедушкина Лысина – 980 метров. И это только до Мякита. Бригады заключенных были брошены на строительство моста через Колыму, руководство Дальстроя рвалось к золотым кладовым Ягодного, Берелеха, Сусумана…
 

II

 «А живем, между прочим, в утепленной палатке. Ничего – не холодно. Сплю, во всяком случае, под одним одеялом, а когда сильно топят печи, приходится укрываться простыней. Правда, с пола холодно, но валенки спасают. Зимней одеждой мы обеспечены полностью. Я получил прекрасный пушистый и легкий полушубок – даже носить жалко. Ну там валенки, теплые брюки и тужурка и т.п. – это само собой разумеется».

Из письма отца, начатого 10 ноября 1936 г.

 О колымской палатке писал в своих воспоминаниях А. Яроцкий – один из немногих уцелевших заключенных, прибывших на Колыму вместе с отцом:

«…Площадка в 21 метр длины и 7 метров ширины, настилается пол из досок, а если их нет, то из накатника диаметром 10 см, кладется нижний повязочный брус, в нем делаются дырки для стоек, ставятся стропила, конек – и каркас готов, на нем натягивается полотняный подпалатник, затем брезентовая палатка… Окна вмонтированы в саму палатку, двери отсутствовали, их заменял откидывающийся в сторону брезент. Если в палатке были установлены двухэтажные нары вагонной системы, то в ней помещалось 60-70 человек, а на сплошных нарах гораздо больше… В проходе ставили две печки из железных бочек с жестяными трубами, которые выводились прямо кверху. Летом умывались на улице, зимой в палатке из жестяного умывальника. Зимой палатку засыпали до крыши снегом, поливали водой и топили печи метровыми дровами непрерывно, в результате на верхних нарах был "Ташкент”, пониже около нуля, а на полу 5-10 градусов мороза».

Арматурная карточка отца подтверждает, что во времена Берзина заключенных на Колыме одевали еще неплохо:
 

Народ в палатке № 9 собрался пестрый. Это только в документах НКВД всех одинаково именовали троцкистами.

Были ли в коллективе действительно убежденные сторонники взглядов Л. Троцкого? Ответить на этот вопрос с исчерпывающей полнотой не только трудно, но, наверное, и невозможно; но заключенные, считавшие себя сторонниками Троцкого, конечно, были.

Открытым и явным сторонником Троцкого считал себя Исаак Зуммерград. Об одном он жалел – что не знает последних работ Троцкого, которые были опубликованы после его высылки за границу. Зуммерград при всяком удобном и неудобном случае повторял, что ВКП(б) не является коммунистической партией, что в ней остались только отдельные подлинно коммунистические элементы. Поддерживая идеи Л. Троцкого, он говорил: «Я считаю необходимым создать новую партию и IV-ый Интернационал, ибо у III-го Интернационала атрофированы чувства в защиту интересов рабочего класса. Путь к освобождению рабочего класса – только через насильственное свержение существующего строя вооруженным восстанием…»

В деле Давида Мильнера значилось: троцкист с 1926 года– с 16 лет. Он был наборщиком; в 1929 году арестован по обвинению в хищении шрифта из типографии и печатании оппозиционных листовок. При обыске у него была изъята «подготовленная к печати» обложка к книге И.Т. смилги, ближайшего сподвижника Троцкого. Мильнер был осужден по статье 58-10 и выслан на Урал на три года. В 1931 году, по отбытии срока, лишен права проживания в 12 крупных городах. В 1933-м приговорен к трем годам заключения в политизоляторе, в 1935-м – к трем годам исправительно-трудовых лагерей.

Яков Козлов заявлял на допросах что он – политзаключенный-коммунист. Экономист по образованию, активист Левого фронта искусств – ЛЕФа, он еще в 1929 году за участие в троцкистской оппозиции был сослан в Среднюю Азию на три года, в декабре 1930 года – в Западную Сибирь на оставшийся срок; в январе 1932-го срок продлен на два года. В сентябре 1932 года заключен в Верхне-Уральский политизолятор. В политизоляторе вел себя сдержанно, среди заключенных пользовался авторитетом, был выбран лагерным старостой; убеждений своих не изменял. В январе 1935-го приговорен к заключению в концлагерь на три года, но уже в мае, во изменение предыдущего приговора, был сослан в Ялуторовск на оставшийся срок. Постановлением особого совещания при НКВД от 26 мая 1936 года – тем же, которым был осужден и отец, - приговорен к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет. В бумагах НКВД Яков Козлов проходил как неисправимый троцкист.

В списке заключенных-троцкистов, привезенных в июле 1936 года на пароходе «Кулу» в бухту Нагаева, под вторым номером значился Яков Агрон. Агрон был троцкистом, так сказать, взаправдишным. Когда в апреле 1937 года его спросили на допросе: «Сохранили ли вы свои троцкистские убеждения в лагерях?», он ответил: «Я сохранил убеждения большевика-ленинца (троцкиста)» и расписался под этими словами в протоколе.

Он не скрывал веры в грядущее восстание рабочего класса, которое свергнет ненавистный сталинский режим. При аресте в лагере у Агрона изъяли «контрреволюционное стихотворение»:

«…Нашим ранам воля не приснится:

Под конвоем пуль

Добываем золото в теснинах,

Пробиваем путь.

…Мертвецы без ямы и без гроба,

В отпуску могил,

Тащим тачки острых камней злобы

И песков тоски.

Не бросал я гулких взрывов бомбы,

Не взводил курка, -

Все равно разбудит ночью темной

Конвоир-тоска.

Будут грустно в небе плакать звезды

Каплями дождя,

Слезы ветра, сочные, как гроздья,

И пустой подвал.

Бесконечность пошатнется о бок,

Прогремит наган,

О ступени переломит ребра,

В спину пнув, нога.

И по трупам нашим, как по шпалам,

Поезда помчат,

И, как крик о мести, эти скалы

Загудят во мхах.

Из болота мы к борьбе не встанем,

Но средь серых мшин

Нашу месть зажгут огнем восстаний

Люди у машин».

Однако часть заключенных, проживавших в палатке № 9, решительно отмежевывалась от троцкизма. «Я не троцкист», - заявил на допросе Арнольд Соесон, исключенный в 1932 году из Ленинградского технологического института за «контрреволюционные троцкистские выступления». В феврале 1933 года Соесон был арестован, в мае – приговорен «тройкой» ОГПУ Ленинградского военного округа к заключению в концлагерь сроком на 10 лет, с припиской к приговору: «Досрочное освобождение нежелательно».

«Никакого участия ни в какой троцкистской организации я не принимал», - говорил Тебо Теблоев.

Виктор Акимович Воинов, токарь, осужденный в июне 1936 года «за КРТД», как и кондитер-карамельщик Алексей Филиппович Калмыков, трижды осужденный за последние семь лет, вообще заявлял: «Я не противник существующего строя».

Николай Житин был до ареста добросовестным инструктором обкома ВКП(б) Центрально-Черноземной области, ни в каких оппозициях не состоял.

Слесарь-лекальщик Николай Григоросудло, как только мог, отрицал свою принадлежность к числу «идейных» троцкистов.

Давид Вейхман, подписывая протокол допроса, аккуратно зачеркивал относящееся к нему и другим заключенным из палатки № 9 слово «троцкисты» и заменял на «осужденные за КРТД». «К троцкистской оппозиции я не примыкал и членом ее не являлся», - утверждал он.

Отец писал в протоколе допроса твердым, уверенным почерком: «Участником контрреволюционной группировки (троцкистской) себя не признаю».
 

IV

Впрочем, эти допросы были потом, а пока что обстановка в Спорном представляется безмятежно-благополучной:

«Это письмо я пишу во время своего ночного дежурства. В цехе я один. Чисто, тепло, шумит динамо, светло. Аккумуляторы заряжаются нормально. В большие окна цеха видно, как проходят и уходят авто. Это тоже все очень парадоксально. Завтра выходной день, а в ночь на выходной почти всегда очень мало работы. Моя работа связана исключительно с электрооборудованием автомашин. Идет успешно. Гладко. Претензий ко мне никаких нет. Правда, в начале, зная одну теорию, много непонятного было, ну, а теперь почти все освоено. Начал я работать с 1 сентября.

…Возвращаюсь к Спорному (это поселок, где я живу – автобаза). Климатические данные здесь гораздо лучше, чем у моря. Осадков мало. Лето и осень были прекрасные. Сейчас считается зима. Снегу еще очень мало, но со дня на день ждут крепких морозов.

21/X. Прости, что так долго задержал окончание этого письма. Правда, не было времени. Даже приятно, что чувствуешь себя занятым человеком, а не болтающимся без дела. Итак, наступила зима. Сегодня - 31. Но мороз как-то даже и не ощущается. Посмотрим, как будет дальше…»

Из письма отца, начатого 11 октября 1936 г.

 По вечерам нередко устраивали концерты. Пели песни – «Ермака», «Черного ворона», но «идейные» троцкисты все больше затягивали то «интернационал», то «Варшавянку» с переделанным текстом, а то почему-то «Марш анархистов». читали стихи – свои и чужие; больше – классику, но прозвучало и переданное кем-то стихотворение Гавриила Саянского, находившегося в Скалистой, на 522 километре. Саянский был одним из наиболее активных лагерников, в самой резкой форме выступавшим за права политзаключенных. «Рубят лес» называлось его стихотворение: лес рубят – щепки летят…

Виктор Баранов, в прошлом – слесарь-инструментальщик, обладал замечательной памятью и завидным даром рассказчика. Романы, повести, анекдоты он мог рассказывать часами; живая интонация, богатая мимика его пользовались такой популярностью, что даже из других палаток приходили специально, чтобы послушать Баранова.

Но в особенности пользовался популярностью остроумный конферанс Павла Сурова. Его зычный голос и язвительные шуточки рассеивали тяжелое впечатление от мрачных стихов Агрона:

«…Холоднее, чем снега пустыни,

И огромней, чем ее пески,

В сердце одиночество застынет,

Ледяные ломкие куски.

 
Как мираж, скала разлуки встанет:

Грусти нежной темные глаза,

И вокзальный звон глухой расстани,

И конвой, и вечер, и слеза.

 
Сумерками сизыми густыми

Так же вот провел тебя конвой.

Вижу в жути каторжной пустыни

Белый холод каторги другой.

 
…Ветер Казахстана дик и страшен,

Жуток и полярной ночи бред.

Мне грустить среди степных миражей,

Под сияньем северным тебе».

Лирическое стихотворение далекого от профессионализма поэта: а в нем «конвой», «каторжная пустыня», «дикий ветер Казахстана»… А, в общем-то, извечная тема: любовь и разлука.
 

 V

 Объединение политических заключенных, проживавших в палатке № 9, сложилось еще в августе, когда старостой барака был отец. Никакого специального названия у этого объединения не было, его чаще всего называли просто «коллектив». Цель существования «коллектива» была самая простая: организовать совместное питание, решать другие бытовые проблемы. На разные бытовые нужды решили выделять по 20 процентов от заработка, но это решение выполнялось не очень строго: вносили в общую кассу, кто сколько сможет, а потом сбор средств совсем разладился.

Не все жители палатки соглашались питаться из общего котла и, соответственно, не все вошли в «коллектив»: в начале сентября в нем насчитывалось 23 человека, а через два месяца – около сорока. Главным требованием коллектива, с которым он обращался к лагерной администрации, было получение причитающегося заключенным продовольствия на руки, сухим пайком. Баранов как-то сказал одному из зэков-«бытовиков» : «Мы не хотим питаться в лагерных столовых, где всех заключенных кормят помоями». Насчет помоев он все-таки преувеличил, но, в общем-то, своя готовка – вкуснее.
 

VI

«…Живу я по-старому. Работаю, читаю и т.п., что может делать человек, когда ему надоедают окружающие ему люди, с которыми в силу обстоятельств пришлось жить вместе. Хорошо, что мы все время вместе с Давидом, а то бы совсем "решка”. Давид очень беспокойный. Раньше я его таким не знал. Все свободное время крутится и вертится. Обзаводится хозяйством – баночки, скляночки, проволочки. Такая наклонность часто является предметом для моих шуток, но всегда бывает прав он, т.к. каждая, на мой взгляд, дрянь в определенное время становится просто необходимой. Тебе ведь известно, какой я непутевый в этих вещах. Все еще довлеет отрыжка старой богемы. Живем, в общем, с ним дружно. Но в принципиальных вопросах иногда происходят жаркие схватки. Обычно в такие моменты на все помещение громко провозглашается: "И пошел брат на брата”».

Из письма отца, начатого 10 ноября 1936 г.

 Стремительно промчался октябрь, пошел ноябрь. Там, на «материке», Сталин и Жданов отправили из Сочи телеграмму членам политбюро: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнутдела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года». Невзрачный карлик Николай ежов, достигший к тому времени поста секретаря ЦК ВКП(б), безоглядно преданный Сталину, предопределил это решение, обвинив Главное управление госбезопасности НКВД в чересчур либеральном отношении к находящимся в заключении оппозиционерам. С приходом Ежова на должность наркома внутренних дел были обречены на смерть колымские политзаключенные, а вместе с ними и почти все сотрудники органов НКВД, служившие при Ягоде, да и сам Ежов через неполные четыре года будет метаться вдоль стенки тюремной камеры, инстинктивно пытаясь уклониться от пуль бериевских подручных.

Но медленно доходят до колымской глубинки столичные новости.

Второго ноября «коллективу» отказали в выдаче сухого пайка. Козий, помощник начальника подлагпункта «Спорный», предложил питаться из общелагерного котла. Теблоев и Автономов, члены старостата, пошли к представителю НКВД в Спорном – Климцову. Климцова обращение старостата застало врасплох: ему совсем не хотелось ввязываться в историю с сухим пайком, сначала он пообещал поговорить с Козием, а потом посоветовал ходатаям самим пойти к Козию и решить с ним все вопросы. Пришли к Козию. Неласково встретил Степан Петрович незваных гостей, ох, неласково. От этих троцкистов, которые выставляют себя политическими заключенными, да еще хотят получить такой режим, как большевики в царской ссылке, - одни неприятности. Никакого сухого пайка им не будет, пусть убираются, откуда пришли.

Вечером того же дня Автономов рассказал членам коллектива о неудачном визите к местному начальству. «Командование лагерей подталкивает нас к голодовке», - говорил он. «Мы вынуждены вести борьбу с лагерной администрацией – на работу не выходить, пока не добьемся своего». Алексей Санталов, горячая голова, числившийся в списках убежденных троцкистов, тут же поддержал требование о забастовке. Михаил Гуров выступил, как всегда, резко и категорично: «Мы не рабы, мы должны добиться своего, даже если для этого придется пожертвовать жизнью». Давид Вейхман попытался смягчить страсти и предложил обратиться с требованием о выдаче сухого пайка к представителю НКВД на Мяките, в ведении которого находились все автотранспортники. Так и решили: передать требование представителю НКВД и указать, что в случае невыдачи сухого пайка коллектив не станет работать. Возразил только Василий Шумский – заключенный, работавший заведующим столовой: «Обойдемся без сухого пайка». Фантастическая биография Шумского приводила в изумление даже видавших виды политических заключенных. Запорожский казак, он в 1917 году вступил в партию большевиков, прошел всю гражданскую войну на Украине от первого до последнего дня, был помощником военкома в Богунском полку у щорса, а, начиная с 1927 года, четыре раза исключался из партии: в первый раз – за активную троцкистскую деятельность, а затем трижды - за отрыв от партии, пьянство и бытовое разложение. Шумского кто-то припугнул: «Выйдешь завтра на работу – убьем». Шумский хоть и понимал, что это шутка, но при голосовании все-таки воздержался.

Коллективное заявление возымело свое действие: уже на следующий день Суров и Волковыцкий получили на всех сухой паек на неделю, до 10 ноября.

 К окончанию главы