| Командировка с камерным оркестром
Редактор положил на стол очки и сказал, заикаясь чуть заметнее, чем обычно:
– Оркестр Мыльникова едет на гастроли в… (он назвал одну из небольших европейских стран). Поезжай вместе с ними, напишешь очерк, заодно отдохнешь, встряхнешься… Насчет фотографий не беспокойся: с оркестром едет сам Розенталь, так что иллюстративным материалом он обеспечит.
–Ты же знаешь – в музыке я ничего не понимаю!
– А тебе и не нужно что-нибудь понимать. Мало ли о чем ты писал – ты что, во всем был специалистом? Напишешь, как встречали, какое впечатление ребята Мыльникова произвели на тамошних ценителей. Все-таки не каждый день наши, снежногорские, в Европе гастролируют.
– А деньги на командировку откуда? Ты же сам гонорар за прошлый месяц еще не выплатил.
– Я с Мыльниковым договорился, средства на поездку им выделены из областного бюджета, а будет там человеком больше – какая им разница? В общем, поезжай. Да смотри, не потеряй голову: там, говорят, в оркестре есть одна виолончелистка… Ну что ты, я шучу.
Редактор нахлобучил на нос очки и уткнулся в гранки, давая понять, что разговор окончен.
Готовиться к поездке – не только чемодан собирать. Надо и теоретически подковаться, и с персонажами будущего очерка заранее сориентироваться. Загляну для начала в энциклопедический словарь, там на все случаи жизни найдутся подсказки.
«КАМЕРНЫЙ ОРКЕСТР, небольшой оркестр, основу которого составляет струнная группа, дополняемая клавесином, духовыми. Ныне также ударными. В репертуаре преимущественно музыка 17–18 вв. (концерты с солирующими инструментами, кончерто гроссо, сюиты и др.), а также современные произведения».
Да, прямо скажем, небогато. «Кончерто гроссо» – это почище, чем с детства пугающее меня своей непонятностью слово «крещендо». А что известно по истории вопроса?
Отыскал проспектик, который оркестр Мыльникова обычно берет с собой, отправляясь на гастроли.
«Снежногорский камерный оркестр, которым руководит Александр Мыльников, завоевал известность и признание не только в нашей области, но и далеко за ее пределами. Считаясь оркестром любительским, он объединил человек двадцать пять профессиональных музыкантов – преподавателей музыкального училища и музыкальных школ. оркестр числится при областном доме народного творчества в качестве самодеятельного коллектива. Созданный шесть лет назад, он уже спустя всего три года занял первое место на престижном конкурсе. Репертуар оркестра свидетельствует о хорошем вкусе его художественного руководителя: симфония Вивальди, концерты Корелли, Баха и Генделя, Чайковский и Моцарт, Гайдн, Хачатурян, Шостакович… успех сопутствовал музыкантам на последующих гастролях в России и за рубежом, где они получали сердечный прием энтузиастов – истинных ценителей музыки и восторженные рецензии в местных газетах».
Суховато написано, как будто не о творческом коллективе, а о футбольной команде. Ну ладно, на первый случай сгодится.
С Александром Юрьевичем, руководителем оркестра, я не был близко знаком, но, конечно, знал, что он вкладывал всю душу в пестуемое им детище. Сплотив коллектив любовью к музыке (а что еще он мог обещать его участникам?), он бесконечными репетициями мучил музыкантов, добровольно вверивших ему свои дарования, добиваясь идеальной сыгранности, предельной выразительности звучания, такой передачи замысла гениальных композиторов, какую именно он, Мыльников, считал единственно возможной. К нему я и обратился по вопросу о практических шагах, связанных с моим участием в поездке.
Он переадресовал меня к некой Зинаиде Григорьевне из дома народного творчества. Эта дама неопределенно среднего возраста, которая разговаривала со мною начальническим тоном, не скрывала своего недовольства: вот, мол, еще один нахлебник появился. Мало того, что за счет оркестра едут художники со своими картинами, да фотограф Розенталь, да, само собой, Татьяна Петровна, начальница областного управления культуры, да заместительница ее, без которой Татьяна Петровна – ни шагу, так тут еще этот корреспондент. Знаем мы таких, с Александром Юрьевичем ест-пьет, а потом сам же про него какую-нибудь гадость напишет.
Я попытался уверить Зинаиду Григорьевну, что никаких гадостей писать не собираюсь, на что она возразила: у нас в оркестре строгий порядок, так что извольте никуда не опаздывать и выполнять все, что вам скажут. Я в душе удивился: обычно говорят, что музыканты – народ расхлябанный, а тут прямо воинская дисциплина.
Властная рука Зинаиды Григорьевны чувствовалась во всем, имеющем отношение к организации поездки. Она энергично и напористо распоряжалась от имени Мыльникова, который держался как бы в тени, безучастно отрешившись от предотъездной суеты. Через несколько дней у той же Зинаиды Григорьевны я получил билет на самолет до Москвы, и она сообщила мне время и место сбора.
Уже в самолете я увидел, наконец, полный состав нашей делегации. Перелет до Москвы прошел без происшествий. Музыканты бережно удерживали свои инструменты, а художники полпути пили водку из позаимствованных у бортпроводниц пластмассовых чашечек, пока, наконец, не заснули в креслах.
В московском аэропорту мы сразу ощутили разницу здешнего климата с нашим. У нас, в Снежногорье, еще стояла затянувшаяся бесснежная осень, а здесь резкий, холодный ветер пронизывал легкомысленную демисезонную одежку, на морозе покраснели носы. Музыканты выходили из самолета каждый со своим инструментом. Хорошо было флейтистке, которая легко несла маленький футлярчик, а уж виолончелисткам и особенно контрабасисту пришлось похуже, но, похоже, они были привычны: как говорится, «своя ноша не тянет».
Труднее всего пришлось художникам: каждый из них вез по десятку, а то и больше, тщательно упакованных картин.
Инструменты, картины, чемоданы и дорожные сумки – всё погрузили в автобус, заранее заказанный Зинаидой Григорьевной. Между этим скарбом разместились и люди, кто как смог; те, кому места на сиденьях не досталось (там поместились громоздкие инструменты – виолончели и контрабас), примостились на чемоданах в проходе. Тут, наконец, я попытался угадать, какая же из трех виолончелисток та самая, на которую намекал мой редактор. Наверное, вот эта, стройная, высокая, с тонкими чертами чистого лица, с пушком над верхней губой (удивился самому себе, что я обратил на это внимание). другие музыкантши, называвшие ее Ларисой, или, чаще, Ларой, относились к ней как-то особенно, не так, что ли, по-свойски, как друг к дружке, а она воспринимала это как должное.
Автобус почему-то не трогался с места. Оказывается, не разрешает ГАИ – автобус-де перегружен, а дорога плохая, гололед. Инспектор оркестра, контрабасист, отправился на переговоры с гаишниками. Они довольно долго о чем-то переговаривались, размахивая руками, затем контрабасист возвратился в автобус, а милиционеры отошли в сторону метров на тридцать и, подняв воротники полушубков, топтались на холоде, поглядывая в нашу сторону. Зинаида Григорьевна распаковала большую картонную коробку и достала несколько банок: маленьких – это красная икра – и побольше – это крабы. Инспектор выскочил из автобуса и выложил баночки прямо в снег под придорожной березой, а затем возвратился в салон. Милиционер махнул рукой в меховой перчатке – по-видимому, дал «добро» на отъезд, потому что автобус наконец-то отправился.
В гостинице Зинаида Григорьевна ушла решать вопросы нашего расселения, а мы остались ждать в вестибюле. Ждать пришлось очень долго, и мы с певцом Пирожковым обрадовались, когда вошли, наконец, в выделенный нам на двоих номер.
С Соломоном Лазаревичем Пирожковым, солистом областной филармонии, до сей поры я не был знаком лично. Он показался мне человеком общительным, и я был доволен, что меня поселили именно с ним.
Из окна нашего номера открывался прекрасный вид на Кремль и храм Василия Блаженного. Но первоначальное радостное чувство быстро улетучилось: в номере стояла стужа, почти как на улице. Я потрогал батарею отопления: от нее исходил ледяной холод. Соломон Лазаревич был обеспокоен больше меня: ведь ему, певцу, нужно хранить голос – свой инструмент – от переохлаждения. Я отправился к дежурной по этажу. Она, не прерывая телефонного разговора, объяснила, что об аварии в системе отопления администрации известно, но сегодня ничего исправить нельзя – уже поздно, а с утра ремонтники этим займутся. Перевести нас в другой, отапливаемый номер, тоже невозможно, так как в гостинице свободных номеров нет.
Я объяснил ситуацию Соломону Лазаревичу, мы оба немножко поворчали, но усталость после долгого перелета быстро взяла свое, и мы, бросив свои куртки поверх тощих одеял и укрывшись с головой, заснули.
С утра Мыльников объявил оркестрантам, что все на два дня свободны и вольны заниматься своими делами. Начальница областной культуры, наполнив вместительную сумку дарами снежногорской природы, вместе со своей заместительницей отправилась в министерство, мой сосед по номеру уехал куда-то на весь день.
Вечером возвратились мы в гостиницу практически одновременно и первым делом в номере потрогали батарею. Она по-прежнему была ледяная. Разумеется, новая дежурная по этажу и знать не знала об обещании своей предшественницы и, как и та, уверяла нас, что завтра непременно отремонтируют. Наше обращение к дежурному администратору первоначально не возымело никакого действия, и лишь после очень долгих препирательств нам было выдано еще по одному одеялу. Вид на Кремль и на собор Василия Блаженного не согревал так же, как и накануне.
Разумеется, на третий вечер батарея осталась столь же невозмутимо холодной. Однако реакция дежурной по этажу на наше бурное негодование была совершенно неожиданной: «Что же вы раньше дежурной не сказали? У нас свободных номеров сколько угодно, надо было только сказать, и вас сразу перевели бы в теплый номер. Вот, пожалуйста, выбирайте». И она провела нас по пустующим номерам, чтобы мы выбрали подходящий.
Третью ночь в Москве мы провели в блаженном тепле.
В иностранной столице всех разместили в недорогой гостинице на окраине, только Мыльников был поселен отдельно, в центре города. Мы с Пирожковым снова оказались вдвоем в одном номере. Соломон Лазаревич первым делом достал из дорожного чемодана свой концертный костюм и приспособил его на привезенную с собой специальную вешалку: пусть отвисится, на нем не должно быть ни одной морщины. Достав новенькую видеокамеру, он тщательно ее разглядывал и, наконец, поделился со мною сокровенным. Ни в Снежногорске, ни в Москве он не нашел для нее футляр, который называл странным словом «кофер» и который рассчитывал найти, наконец, здесь, в европейской столице.
Мы постепенно разговорились и подружились. Соломон Лазаревич родом был из Киева. его родители погибли в Бабьем Яре, а он чудом спасся от гибели и через всю жизнь пронес память о своих близких. Когда Пирожков был призван в армию, его талант был замечен, и он сначала выступал в армейской самодеятельности, а потом служил в ансамбле группы войск. Заочно закончил консерваторию, чем очень гордился. голос у Соломона Лазаревича – превосходный лирический тенор – прекрасно сочетался с его классически строгой и в то же время глубоко эмоциональной манерой исполнения. Но армейский ансамбль был распущен, и Пирожков вернулся в родной Киев.
Как солист театра еврейской песни он быстро получил признание в городской еврейской общине. Соломон Лазаревич на своей привезенной из Германии «Волге» часто ездил к Бабьему Яру и подолгу в одиночестве стоял у могилы своих близких, пытаясь вспомнить их стершиеся в памяти лица и мысленно повторяя недавно выученную молитву «Эль мале рахамим»: «…Господь милосердный, укрой их под сенью крыл своих навеки и приобщи к сонму вечно живых души их!..»
Но заработать сколько-нибудь приличную пенсию на Украине было невозможно, и Пирожков запер свою «Волгу» в гараж и отправился в неведомое Снежногорье…
Каждое утро автобус забирал всех музыкантов, чтобы отвезти на репетицию. Прежде чем подать команду водителю, инспектор оркестра вопрошал: «Все?!» и получал громогласный общий ответ: «Все!». Мне показалось, что кого-то среди артистов не хватает. Нет кого-то приметного, кого? Я ведь не всех еще наперечет запомнил в лицо. А где та самая виолончелистка, на которую намекал мой редактор? Нет Ларисы! Верно, ее и на общем завтраке я не видел. Ни кто-нибудь из музыкантш, ни инспектор-контрабасист не выражали никакого беспокойства.
К началу репетиции появившаяся откуда-то Лара занимала свое место в оркестре, демонстрируя, словно напоказ, непринужденность поведения. Затем в зале появлялся Александр Юрьевич, проходил на дирижерское место, здоровался со всеми и поднимал свою палочку. Музыканты были одеты кто в чем, сам Александр Юрьевич – в джинсах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Только Лариса в ярком нарядном платье заметно выделялась среди буднично выглядевших коллег, в особенности, когда ей не удавалось притушить обращенный к Мыльникову благодарный взгляд. Я невольно одернул себя: какое мне до этого дело! Не писать же мне в газету об этой любовной истории.
Я охотно посещал репетиции, пытаясь поглубже, как говорят у нас в газете, «войти в материал», и делал для себя все новые открытия. Я узнал, что камерный оркестр составляют струнные инструменты: скрипки, альты, виолончели, контрабас, а также фортепиано. Скрипки подразделяются на первые и вторые; они различаются по высоте звучания. На сцене расположение инструментов идет слева направо (глядя от дирижера) от верхних голосов к нижним. Должно быть, это – азбучные истины, и если я о них напишу в своем очерке, то, скорее всего, буду выглядеть в глазах читателей невеждой, который с самодовольным видом пытается их поучать.
Дирижер упорно заставлял оркестрантов повторять одну и ту же музыкальную фразу, то всех вместе, то группой инструментов, а то и по одному. «Друзья мои, работать, работать, работать!..» – повторял Мыльников, когда кто-то позволял себе отвлечься и расслабиться. Замечания он делал как-то по-детски, высоким голосом, в котором не было и намека на недовольство или негодование; он просто делал свою привычную работу, и музыканты делали ее вместе с ним, так же по-детски огорчаясь, когда что-то не получалось, или выражали улыбкой удовольствие, когда выходило, как надо.
Время от времени Александр Юрьевич садился отдыхать, и иногда в эти паузы концертмейстеры – руководители групп инструментов – оттачивали слаженность звучания.
Было очевидно, что Александр Юрьевич любит свой оркестр, а оркестранты любят его. кто-то – как старшего товарища (старшего не по возрасту, а по таланту!), кое-кто – слегка критически («и я бы мог не хуже!»), а по большей части – беззаветно, всей душой, видя в нем не только прекрасного музыканта, но и замечательного человека, за которым не жалко пойти хоть на край света. Впрочем, наше Снежногорье и есть самый настоящий край света, в который были влюблены и сам Александр Юрьевич, и все участники его камерного оркестра, в котором они нашли свою судьбу.
В свободное от репетиций время музыканты ходили по магазинам в поисках не только разных модных штучек, но и особенного товара – струн и колков к своим инструментам, которые, говорят, в Снежногорске приобрести невозможно. А я совершал прогулки по городу в компании с Соломоном Лазаревичем, который был озабочен приобретением «кофера».
Надо было обменять выданные нам командировочные доллары на местные деньги. Я предложил Соломону Лазаревичу зайти в банк или в обменный пункт, которых здесь, в центре города, я уже видел несколько. Пирожков возразил: в банке обменивают валюту по невыгодному курсу, а надо найти менял, которые могут предложить лучшие условия. Наверняка менялы тут найдутся, надо только постоять несколько минут неподалеку от обменного пункта. И вправду, не прошло и пяти минут топтания на месте с озабоченным видом, как к нам подошел худощавый молодой человек в потрепанном пальто и, настороженно оглядываясь по сторонам, спросил: «Господам угодно обменять валюту? Доллары, фунты, рубли?» Господам было угодно обменять доллары; курс, который он предложил, выгодно отличался от официального. Я простодушно спросил, какая ему польза от такого обмена. Путаясь в словах, меняла что-то быстро стал объяснять. он говорил, кажется, о предстоящей поездке за границу, но я не все понял – причем тут доллары, которые он собирается купить по цене выше банковской? Хотел сказать об этом Соломону Лазаревичу, но у того уже загорелись глаза, и он готов был тут же вытащить бумажник. «Нет, нет, – возразил молодой человек, – здесь нельзя. Идите осторожно за мною следом!» И он быстрым шагом направился к входу в какое-то роскошное здание – не то театра, не то почты, я не успел сообразить. Поспевая за ним, мы вошли в пустой вестибюль. «Скорее, господа, скорее», – нервно поторапливал наш вожатый. Пирожков приготовил стодолларовую купюру. «А вы?» – обратился он ко мне. У меня не было намерения участвовать в этом предприятии, но, видя решительность моего искушенного в подобных делах спутника, я тоже приготовил пятьдесят долларов. Молодой человек старательно, бумажка за бумажкой, отсчитал требуемую сумму здешних денег. Соломон Лазаревич вручил ему доллары и из рук в руки получил отсчитанные купюры, уже свернутые в аккуратную пачку. Лицо Пирожкова выражало удовлетворение от удачной сделки. Молодой человек исчез стремительно, как будто бы растворился в стене. Тут же в вестибюль ворвался высокий субъект, злобно заоравший на нас: «Уходите! Уходите! Нельзя! Полиция!»
Мы не успели понять, то ли он вызывает полицию, то ли предупреждает о ее приходе, то ли он сам переодетый полицейский, как под его бурным натиском вылетели из вестибюля. Высокий широкими шагами пересек улицу и растворился в толпе.
Мы зашли за угол. Соломон Лазаревич развернул полученную от менялы пачку. Снаружи в ней было несколько мелких купюр, а внутри – нарезанные газетные листочки. Певец взорвался негодованием: «Я его сейчас поймаю! Я в полицию заявлю!» Мне не без труда удалось отговорить его от бессмысленных попыток восстановить справедливость. Что эта пара жуликов обдурила нас, было совершенно ясно, но как у нас на глазах этот «меняла» подменил одну пачку другой? С его мастерством могла соперничать только его наглость.
Поостыв, расстроенный Соломон Лазаревич предложил: «Давайте, никому не будем рассказывать, как нас обманули». Что мне оставалось делать, как не согласиться?
Неудача не охладила рвение Пирожкова в поисках кофра для видеокамеры. Трудность заключалась в том, что кофрами, сумками, футлярами для фото- и видеоаппаратуры торговало множество магазинов, а моделей было в них неисчислимое количество. Каких только мы не повидали: из полиуретана и полиэстера, нейлона и натуральной кожи. Рекламные объявления зазывали: «Новаторское изобретение, обеспечивающее эффективную защиту видеокамеры от песка, пыли, грязи и всех остальных факторов окружающей среды!» Они обещали оснащение кофра ремнем, который позволяет носить камеру через плечо, прельщали застегиваемым на «молнии» отделением с мягкими стенками и внутренней перегородкой на липучках. Ах, как разбегались глаза у Соломона Лазаревича, какие муки он испытывал, не в силах остановиться на какой-то модели, как он, огорченный нелепой утратой ста долларов, пытался скомпенсировать ущерб, выбрав «кофер» подешевле, но в то же время получше!
Первый день нашего хождения не принес результатов. Когда мы отправились на поиски в следующий раз, у меня уже вызрело твердое решение во что бы то ни стало вынудить своего спутника сделать выбор. «Смотрите, Соломон Лазаревич, – говорил я ему, – вот этот кофр изготовлен как будто бы специально для вас! Вот тут написано, что он сделан из специального многослойного прозрачного листового материала, рассчитанного на длительную эксплуатацию! Где вы еще такой найдете? Переднее окно – обратите внимание! – изготовлено из высококачественного оптического стекла!» Соломон Лазаревич все еще колебался, но я нутром чувствовал, что он уже готов сдать позиции. Нужно было найти какой-то последний, неотразимый довод. «А вот, смотрите, Соломон Лазаревич, какое чудо! Вот вам кофр – исключительно прочный, хоть кирпичом по нему стучи! А легкий какой – всего 450 грамм! Но главное-то, вы только взгляните: он подвергся испытанию для использования на глубине до десяти метров! только представьте себе: возвращаетесь вы в наше Снежногорье, приходите на пляж, все лежат на песке, загорают. А вы ныряете на глубину десять метров и снимаете уникальный видеофильм о красотах нашего подводного мира! Осьминогов там разных, краба-стригуна, палтуса синекорого, а корюшку так целыми стадами!..»
То ли корюшка доняла солиста, то ли осьминоги, но именно этот кофр он чуть было не приобрел. Но потом вспомнил, что не умеет плавать, и все началось сначала. Кофр Пирожков купил без меня. А я купил большую сумку из синтетической ткани. Она очень понравилась Соломону Лазаревичу: необычайно легкая, в сложенном виде она была весьма компактна – так, плоский сверточек, зато в развернутом, рабочем состоянии она поражала своей вместительностью, хоть человека целиком в нее засовывай. К тому же, сумка снабжена нейлоновым ремнем необыкновенной прочности, пристегиваемым с помощью карабинчиков. Ее элегантность подчеркивалась нанесенными на бока надписями: «Нью-Йорк», «Мюнхен», «Париж» и еще какие-то города.
На первом концерте публики было немного, едва ли на четверть зала – реклама была чрезвычайно скромной, а без нее многих ли могли заинтересовать гастроли камерного оркестра из неведомо где находящегося Снежногорья? Зато какая это была публика! Похоже, все были друг другу знакомы: знатоки и ценители музыки, они-то понимали толк в дирижерах и оркестрах! До начала публика неспешно переговаривалась и разглядывала вывешенные в фойе картины снежногорских художников и фотографии Розенталя.
Александр Юрьевич вышел на подмостки весь бледный: было заметно, что он очень волнуется, и его вступительное слово было предельно кратким.
Музыка захватила слушателей с первых тактов. Несколько произведений, прозвучавших в начале, были мне незнакомы; во всяком случае, я не взялся бы воспроизвести (конечно, про себя) их мелодию. Слушая, я пытался найти какие-то слова для будущего очерка, но вскоре понял, что это дело безнадежное: музыку нельзя передать ничем, кроме как самой музыкой. Да и не нужно было ничего передавать, когда мир звуков захватывал и поглощал целиком. Тем не менее, я постепенно стал выделять голоса отдельных инструментов, улавливать их согласие и соперничество – наверное, в этом и заключалось понимание того высокого и прекрасного, что несет музыка.
Меня захватил светлый и пронзительный звук флейты. Из маленького инструмента изливалась томительная и сладостная грусть – мелодия из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». Слушатели проводили застенчивую солистку аплодисментами, а я еще раз с горечью ощутил невозможность передать словами то впечатление, которое произвела на меня музыка.
Пришел черед Соломона Лазаревича. На сцене появился, казалось, совсем не тот обремененный мелочными заботами пожилой мужчина, который со мной жил в одном номере и ходил по магазинам. Это был совсем иной человек, молодой и влюбленный, вовсе незнакомый мне, который чистым голосом обращался к возлюбленной с нежной серенадой:
«На призыв мой, тайный и страстный,
О, друг мой прекрасный,
Выйди на балкон…»
Музыкальные иллюстрации Георгия Свиридова к пушкинской «Метели» доступны пониманию даже самых неподготовленных слушателей, особенно знаменитый «Романс». Солирующая скрипка повела нежную и грустную мелодию о еще не разделенном чувстве. В мелодии не было жалобы, но была робкая надежда, высказанная простыми словами. Мелодию подхватила и повторила вся группа первых скрипок, а затем к ним присоединились вторые скрипки, аккомпанирующие первым и высвечивающие нюансы. Грусть стала нестерпимой, когда подключились меланхоличные альты с их матовым звучанием. И снова прозвучала та же мелодия, но уже повторенная вместе с виолончелями, придавшими звучанию теплоту и страстность, а густой и суровый тембр контрабаса преобразил печаль в торжественную уверенность в победе всепоглощающей любви.
Аплодисменты не смолкали до тех пор, пока оркестр не повторил романс на бис. И снова звучали аплодисменты, и музыканты постукивали смычками по пюпитрам, и дирижер, усталый и счастливый, кланялся публике и, пожав руку концертмейстеру скрипок, переадресовывал восторг слушателей всем исполнителям.
Перед следующим концертом Пирожков попросил меня заснять его выступление видеокамерой. Он показал мне, куда смотреть, какие кнопки нажимать, и предупредил, что заряд аккумулятора надо экономить. С повадками работы телеоператоров я был знаком, имел представление о выборе подходящей точки для съемки и построении композиции кадра. Поэтому, когда начался концерт, я стал снимать коротенькие фрагменты для последующего монтажа, твердо помня наставление Соломона Лазаревича. Наконец-то и он вышел на сцену и начал пение. В это момент в окне видоискателя что-то замелькало, и я был вынужден прекратить съемку. Как потом досадовал мой сосед по номеру: первые кадры получились прекрасно, а что касается его самого, то удалось запечатлеть лишь, как он открыл рот!
С видеокамерой явно не все было в порядке. При полном заряде аккумуляторов она работала на запись всего несколько минут, а потом безнадежно отключалась.
Я ничем не мог помочь певцу и посоветовал ему обратиться к Владилену Розенталю – тот все-таки имел дело с фототехникой. Фотограф был сыном крупного снежногорского хозяйственника. В 1938 году отец был арестован по сфабрикованному «органами» делу и вместе с другими руководящими работниками, обвиненными во вредительстве и шпионаже, расстрелян. Владилен избегал разговоров о своем репрессированном отце. По-видимому, он считал, что это дело давно предано истории; и рассуждения о былой несправедливости были лишены для него всякого смысла.
Не имея надежды получить приличное образование, Владилен пристрастился к фотографии и шаг за шагом достиг в этом деле больших успехов. Начав с карточек на пропуска и паспорта, он, совершенствуя мастерство, стал фотокорреспондентом областной газеты. Его ценили за умение найти наиболее выразительный ракурс, привлечь красотой композиции, схватить в фотопортретах не только внешнее сходство, но и душу оригинала. Владилен занимал высокие места на конкурсах, его фотографии с удовольствием брали и центральные газеты и журналы. Овладев техникой цветной фотопечати, Розенталь перешел от репортажной съемки к пейзажному жанру и стал автором великолепных альбомов, представлявших чудесную природу Снежногорья.
Была в его поведении одна особенность, которая мало кому нравилась и к которой с уважением относились знатоки. Владилен никому не дарил своих фотографий, а только продавал их. Как настоящий профессионал, он ценил свой труд и считал себя вправе требовать за него достойной оплаты. С пианистом Сурмиловым они ежедневно ходили пить пиво и подолгу засиживались за уютным столиком. Со стороны можно было подумать, что медно-рыжий Розенталь и белоголовый Сурмилов обсуждают какие-то глубокомысленные концепции искусства; но разговор их был прост и бесхитростен. Они вели неторопливую беседу о достоинствах того или иного сорта любимого напитка, о прическах и кофточках проходивших мимо дам, о курсе доллара относительно местной валюты и других, таких же занимательных вещах.
Владилен с осторожностью взял видеокамеру в руки, проделал с нею те же манипуляции, которые проделывал Пирожков, но от попыток что-нибудь исправить решительно отказался: она у вас гарантийная, пусть посмотрят в мастерской. мое пребывание в иностранной столице заканчивалось.
Оркестр, продолжая свои гастроли, должен был посетить еще одну страну, а мне предстояло возвращаться домой. Кое-какой материал для очерка как будто накопился, хотя я еще не мог до конца четко представить себе, что с ним поделать, чтобы передать свои впечатления от выступлений оркестра.
| |
