Проза Владимира Вейхмана
Главная | Регистрация | Вход
Четверг, 28.03.2024, 23:15
Меню сайта
!
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

На учебной шхуне

В Таллин поезд пришел около часа дня. Я был голоден: един­ственной пищей сегодня было, купленное на какой-то станции яблоко («Белый налив», – думал я). Рассчитывая пообедать на судне, тут же направился в порт. Хоть у меня и был «паспорт моряка», одна корочка которого обеспечивала беспрепятственный допуск в любой порт, дежурный на проходной долго вертел его в руках, листал страницы, переводил взгляд с фотографии на мою физиономию и снова на фотографию. Судна в порту не оказалось. В дис­петчерской мне сказали неопределенное: «Подход ожидается», и больше ничего узнать я не смог.
 
Багаж мой был невелик: маленький чемоданчик, в который были втиснуты смена белья, казенные брюки-клеш и форменка-«суконка», да книжечка стихов Алексея Лебедева и томик Багрицкого. На мне же был дешевенький спортивный костюм, почему-то называвшийся «лыжным», считавшийся непромокаемым серый плащ, на голове – неизменная мичманка с «крабом», а на руках – коричневые перчатки из мягкой кожи, предмет моей гордости, купленные в Польше при заходе туда на предыдущем моем судне, где я работал матросом. Стояло теплое начало сентября, и перчатки были вовсе не по погоде, но как они красиво выглядели, мне казалось, что прохожие обращают на них почтительное внимание.
 
Я отправился бродить по завораживающим улочкам Старого Таллина («Вана Таллинн», как говорили эстонцы), поглазел снизу вверх на уходящий в бесконечность шпиль кирхи Олевисте, дошел до башни «Толстая Маргарита». Потом вернулся назад, по зажатой между крепостными стенами улице-лестнице Люхике Ялг («Короткая нога»), где два легко вооруженных воина могли остановить толпу нападающих, неповоротливых в своих тяжелых рыцарских доспехах, поднялся на Вышгород и смотрел оттуда на Таллинский залив, словно надеясь увидеть на подходе мою трехмачтовую шхуну – «Профессор Визе». Ничего я, конечно, не увидел, спустился на милую улицу Виру – Невский проспект или Бродвей эстонской столицы, скромно посидел в кафе, а времени до вечера еще оставалось предостаточно… Да и вечер-то не сулил ничего обнадеживающего: надо было позаботиться о ночлеге, а где его найдешь в чужом городе?
 
Но курсант на то и курсант, чтобы соображать и действовать. Встретив ребят из Таллинской мореходки, узнал, где находится их общежитие-казарма, и направился туда. Мне показали свободную койку, я укрылся одеялом чуть ли не с головой и затаился, когда вошел дежурный офицер, то ли искавший кого-то, то ли просто проверявший порядок. Хотя какой там порядок мог быть в этом битком набитом двухъярусными койками помещении со свисавшим с потолка патроном, из которого выкручена лампочка?
 
Проснувшись поутру, я мгновенно собрался и отправился в порт. «Профессор Визе» уже стоял у причала.
 
Первый знакомый человек, которого я увидел, едва ступив на борт судна, был Михаил Моисеевич. То есть, в обиходе, для моряков всех возрастов, просто Миша, миша Рабинович, радист, «Маркони» – прозвище, которым бывалые моряки называли судовых радистов еще с тех времен, когда не был утвержден приоритет Александра Степановича Попова в изобретении радио. Прозвище это впоследствии исчезло из обихода, но называть радистов «Поповыми» все-таки не стали. Миша был непохож на самого себя, каким я знал его три года назад, во время своей первой плавательной практики на баркентине «Альфа». Раньше это был жизнерадостный, сочащийся теплым юмором весельчак, у которого для каждого была в запасе мягкая шутка, поднимающая настроение даже в минуты трудные. Говорили, что Миша начал работать радистом еще до войны и что в военные годы он дослужился до майора, был награжден боевыми орденами. На «Альфе» он всегда появлялся на людях одетым с особенным флотским шиком, который присущ настоящим морским волкам, а довоенный флажок Совторгфлота на мичманке был предметом общей зависти курсантов-салажат, на бескозырках которых была пришлепнута заурядная блямба с якорьком.
 
Что случилось с Мишей? На нем надеты помятые, перепачканные краской хлопчатобумажные брюки, поверх не заправленной в штаны майки – такая же давно не стиранная хлопчатобумажная куртка. На ногах – стоптанные тапочки на босу ногу. Это на учебном-то судне, где появление на верхней палубе в тапочках вообще считается недопустимым! Но не одежда смутила меня. Многодневная рыжая щетина на его щеках переходила на голове в стоявшие торчком волосы, давно не знавшие стрижки. Миша стоял, как-то жалко прижавшись спиной к рубке, взгляд его, устремленный вовнутрь, ничего не выразил, когда я радостно с ним поздоровался (надо же! первым встреченным оказался старый знакомый!), и он лишь безучастно кивнул мне головой.
 
Впрочем, мне было не до размышлений по поводу этой встречи. Предстояло представиться старшему помощнику капитана и самому капитану, которые также оказались знакомыми мне по плаванию на «Альфе», как и боцман Петр Семенович, гроза первокурсников, а, в сущности, очень добрый и даже по-своему сентиментальный человек.
 
Меня определили штурманским учеником, исполняющим обязанности отсутствующего по штату третьего помощника капитана. Мое появление на «Визе» было очень кстати: капитан теперь освобождался от несения вахты, а ввиду отсутствия назначенного училищем преподавателя – руководителя практики, мне препоручили и значительную часть работы с практикантами – курсантами-первокурсниками.
 
Капитан, Николай Тимофеевич, тут же передал под мое попечение судовой хронометр, который хранился в его каюте. Отныне я должен был ежедневно в восемь утра приходить в капитанскую каюту и специальным ключом подзаводить хронометр: «На семь с половиной полуоборотов против часовой стрелки, до отметки "восемь” на счетчике!» – наставлял меня капитан.
 
Жить меня поселили в одну каюту со вторым помощником капитана, недавним выпускником военно-морского училища, уволенным в запас по сокращению вооруженных сил. Второй помощник, человек скромный, несколько стеснялся меня, старшекурсника ведущего гражданского морского вуза, и болтовне на вольные темы в свободное время я чаще предавался либо с боцманом, либо с разбитным вторым механиком, который, по привычке беззлобно поддразнивать Мишу, напевал: «Раз пошли на дело я и Рабинович…»
 
Место за столом мне было выделено в кают-компании – как говорится в словаре, «помещении для приема пищи лицами командного состава». Конечно же, я усмотрел в этом выданный мне капитаном наперед аванс доверия и изо всех сил старался оправдать его. Миша за столом не появлялся. Сначала я подумал, что, может быть, он столуется в другое время, так как занят приемом и передачей радиограмм, но быстро убедился, что это не так: он питается вместе с рядовым составом, в столовой команды, что ему по судовой иерархии совершенно не подобает! Может быть, Рабинович чем-то провинился и за это наказан таким необычным способом? Но ведь подобное наказание ни уставом, ни морским традициями не предусмотрено!
 
Я обратился за разъяснением к боцману, который на судах всего мира является старшим в столовой команды. Разъяснение меня удивило еще больше.
 
– Понимаешь, – сказал Петр Семенович, – он попросил капитана разрешить ему не посещать кают-компанию, а питаться вместе с матросами, так как у него нет подходящей одежды, чтобы питаться с офицерами (тут я подумал о своем дешевеньком спортивном костюме, в котором я являлся к столу). Капитан пытался Мишу убедить, что так не положено, а потом махнул рукой и согласился.
 
– Что же, у него и денег нет, чтобы купить хотя бы недорогой костюмчик? Куда же он их девает?
 
– А кто его знает. Жена от него давно ушла, вроде бы уехала в Израиль.
 
– А он?
 
– А что он? Кто его пустит? Кажется, сын у него есть, уже взрослый, но он об этом никогда не говорит. С бабами тоже не водится, ну и на берегу, раньше, бывало, мог выпить с кем из экипажа за компанию, а в последнее время – ни-ни, хотя, видно, иногда выпивает, но в одиночку, у себя в каюте – радиорубке.
 
– Но вы хоть пытались с ним поговорить, узнать, в чем дело?
 
– Да разве с ним поговоришь. Он вот уже несколько месяцев как замкнулся. Капитан да стармех, которые ближе к нему и по возрасту, и по положению, пытались с ним разговаривать. Да толку никакого. «Денег нет», – говорит, вот и всё.
 
Стоянка в Таллине была недолгой. Пересекли Финский залив и, после короткого захода в Выборг, встали на якорь на излюбленном капитанами учебных парусных судов месте – в проливе Бьёрке-зунд возле небольшого островка из архипелага Березовых островов.
 
Жизнь пошла размеренная и спокойная. С утра капитан с матросом Широковым отправлялся на один из ближайших к месту нашей стоянки островов собирать грибы. Старший механик со старшим помощником или третьим механиком на рабочей моторной шлюпке уходил куда-то в протоки и проливчики ловить рыбу. Вахтенными начальниками на судне оставались обычно второй помощник и второй механик. А я распределял на два вельбота[1] курсантов, свободных от вахты, и выходил с ними в пролив обучаться управлению шлюпкой на веслах и под парусами. Как нравилось всем слушать журчание воды вдоль борта, когда свежий ветер надувал парус и шлюпка, слегка накренившись, неслась по покрытым барашками волнам! Но круто к ветру, в бейдевинд[2], вельбот идет плохо, приходится двигаться галсами, и его так сильно сносит, что он скорее удаляется от намеченной цели, чем приближается к ней. Тогда приходится спускать парус, разбирать весла и по команде «Весла на воду!» откидываться к корме, занося лопасть весла подальше к носу вельбота. А далее – «И – р-раз! И – два! И – р-раз!..» Гребцы дружно откидываются назад, с силой загребая неподатливую воду, подчиняясь команде старшины шлюпки и равняясь на загребного – самого сильного гребца, сидящего справа на ближайшей к корме банке.
 
Наибольшее удовольствие доставляла высадка на остров Большой Березовый. Сентябрь был временем созревания гоноболя – голубики, которого на острове было великое множество. Я отпускал курсантов на вольный промысел, и сам занимался тем же делом: присев на корточки, собирал и горстями отправлял в рот крупные, сочные ягоды. Этим приятным делом можно было заниматься целый час, не сходя с места и не изменяя позы. Заметного труда стоило оторвать первокурсников от этого увлекательного занятия и снова посадить на вельботы, чтобы к обеду вернуться на шхуну!
 
После обеда я обычно проводил время в штурманской рубке, нагоняя упущенное в решении астрономических и навигационных задач. Меня радовало, что что-то начинало получаться, и астрономические вычисления уже не были для меня бессмысленным нагромождением цифр, вроде тех, которые я представил декану факультета, проверявшему отчет по предыдущей практике. Мне доставляло удовольствие производить определение местоположения судна и по трем пеленгам, и столь редко используемым способом – по двум горизонтальным углам, измеренным секстаном. Старший помощник наставлял меня в заполнении судового журнала, вскорости полностью перепоручив мне это непростое для новичка занятие, а второй помощник наблюдал за моим рвением с некоторой робостью.
 
У каждого было свое занятие, и скучать было просто некогда. Только Михаил Моисеевич почти не выходил из своей каюты, совмещенной с радиорубкой, общаясь лишь с капитаном, от которого принимал текст ежедневного диспетчерского донесения и вручал ему принятый по радио прогноз погоды. Да и это общение выглядело со стороны странно: Миша молча забирал у капитана бланк донесения или вручал ему прогноз. Можно было понять по выражению лица капитана, что он досадует на нежелание радиста разговаривать с ним, но никакой разговор не получался.
 
А вечером, в кают-компании, на ужин была грибная жареха и жареная щука, удивительно вкусная. В отличие от щуки, выловленной в стоячих водах, она не пахла тиной, и, казалось, съесть ее можно сколько угодно. Спешить было некуда, штурмана и механики надолго засиживались в кают-компании. Деревянная шхуна – совсем не то, что железный пароход, здесь какая-то иная, не то лесная, не то домашняя аура. Воздух другой, и звуки в нем мягче, и тишина, которую усугубляет мерное похрапывание дизельного движка.
 
Некому было играть на пианино, установленном в кают-компании. В былые времена, еще на «Альфе», к инструменту подсаживался Михаил Моисеевич, его толстые пальцы ложились на клавиши, и с отрешенным лицом он играл Шопена, и вдруг, оживившись, но сохраняя отрешенно-безразличное выражение физиономии, переходил на потрясающие джазовые ритмы, собиравшие слушателей-курсантов у отрытых иллюминаторов кают-компании, вход в которую им был заказан.
 
Теперь же только капитан иногда откидывал крышку пианино и опускал на клавиши своего любимца – жалкого котенка. Тот, прежде чем спрыгнуть на палубу, успевал сделать несколько шажков по клавиатуре, и, слушая безобразные звуки, Николай Тимофеевич простовато шутил: «Я из него Шостаковича сделаю!»
 
 Одиночество – самая тяжелая профессиональная болезнь моряков, и в наибольшей степени ей подвержены капитаны и радисты. Капитан, в силу своего положения, ни с кем не может разделить груз своей ответственности, да и по возрасту он чаще всего старше других членов экипажа, которые смотрят на него снизу вверх. Если и возникает у капитана дружба или хотя бы товарищество, то обыкновенно со старшим механиком, возглавляющим пользующуюся большой автономией судомеханическую службу. На судах, где имеется только один радист, он по службе общается, пожалуй, только с капитаном. В своей радиорубке он слушает целый мир, писклявая дробь точек и тире, совершенно непонятная непосвященному, для него – открытая книга. Ему ничего не стоит обменяться по «кью-коду»[3] любезностями с какой-нибудь девушкой-радисткой, находящейся на другой стороне земного шара, а тут, в каюте, у него пусто и уныло, перед ним надоевший ящик передатчика, да свисают с переборки штыри антенного коммутатора…
 
Когда экипаж укладывался спать, а я был вахтенным по судну, то нередко засиживался в одиночестве в кают-компании перед зеленым глазком радиоприемника. Где-то там, далеко-далеко, Дюк Элингтон тянул свой «Караван», грохотали глушилки, подавлявшие «Голос Америки» или еще какие интересные радиостанции, Англия и Франция перебрасывали войска на Ближний Восток, где совсем недавно бравый Гамаль Абдель Насер национализировал Суэцкий канал. Английские лоцманы покидали канал, и, как стало известно старшекурсникам, наш декан, опытный капитан, собирался ехать лоцманом в Египет на заработки. Тревожно и неопределенно всё было в мире. Еще весной сбросили с пьедесталов статуи Сталина, ожидались какие-то перемены, а какие – не очень понятно…
 
В тот день погода стояла тихая, солнечная, как будто бы не последние числа сентября, а еще настоящее лето. Все штурмана и механики в благодушном настроении обедали в кают-компании, капитан, как всегда, во главе стола. У вошедшей буфетчицы, обслуживавшей столовую команды, выражение лица было тревожное, неспокойное, как будто бы с нею вошла тучка, прикрывшая солнце. Она что-то тихо сказала капитану, он так же тихо ответил ей, я услышал только окончание фразы: «…еще…».
 
Буфетчица вернулась через две-три минуты и, уже не таясь, доложила капитану: «Не отвечает». Николай Тимофеевич, досадливо морщась, пояснил всем нам: «Миша к обеду не вышел, каюта заперта, на стук не отвечает». Старпом, капитан, фельдшерица, стармех, я за ними, бросились к выходу.
 
На наши крики, на стук в дверь – никакого отзвука. Чуть ли ни все сразу стали заглядывать с палубы в оба иллюминатора радиорубки. Никого не видно – нет ни на койке, ни в кресле перед радиопередатчиком. «Что он, в рундук спрятался, что ли?» – предположил старпом. Никто не рассмеялся. «Зови боцмана, – скомандовал старпому капитан. – Топор пусть прихватит».
 
Боцман появился мгновенно, как будто бы он ждал совсем рядом. Присев на полусогнутых ногах, он просунул лезвие топора между дверью и притолокой. Отлетела щепка дверной рамы, и дверь раскрылась. Боцман, за ним капитан первыми ввалились в рубку.
 
Боцман, заглянув за раскрывшуюся вовнутрь дверь, выругался, словно выдохнул. Там, за дверью, в пространстве, не просматриваемом через иллюминаторы, висел Рабинович, самую малость не доставая ногами до палубы. Боцман перерезал штерт[4], затянутый на шее радиста, и, взвалив тело на плечо, перенес его на койку. Капитан приказал всем выйти, кроме фельдшера и старпома. Рабинович был мертв.
 
Уже самый поверхностный первоначальный осмотр показал, что Михаил тщательно подготовился к самоубийству. Судя по оставшейся упаковке, он проглотил целую пачку таблеток снотворного; чуть недопитая пол-литровая бутылка водки на столе и стакан возле нее словно говорили, что радист всячески старался подавить в себе естественное желание жить. Ему это удалось.
 
Капитан отдал распоряжения, необходимые в первую очередь: старшему механику – готовить машину, старшему помощнику – готовить судно к съемке с якоря и переходу в Ленинград, фельдшерице – составлять акт о смерти, боцману – отнести тело на корму и починить дверь, а мне – следить, чтобы до его, капитана, указания, никто в каюту не входил.
 
Когда, наконец, шхуна снялась с якоря, то по указанию капитана фельдшерица, боцман и я стали производить детальный осмотр каюты и составлять опись вещей погибшего. Нигде мы не нашли не только никакой предсмертной записки, но и даже никаких записей, кроме чисто служебного характера, ни одной фотографии. В разных местах каюты, на столе и под столом, около койки и в рундуках, лежало десятка полтора небрежно брошенных книг, в основном по радиосвязи. Я взял в руки первую попавшуюся; между ее листами, вроде закладок, было засунуто несколько новеньких, не измятых сторублевок. Я стал пролистывать все книги подряд, и почти в каждой из них находил денежные купюры, в большинстве – крупные. Всего набралась изрядная сумма, которой хватило бы не на один хороший костюм. я поделился этой мыслью с Петром Семеновичем, и тот, до последнего момента молча делавший невеселое дело перетряхивания вещей покойного, с нескрываемым озлоблением выдал: «Я-то пытался его встряхнуть, вернуть в человеческое состояние… А рейс-то был – не плаванье, а чистый курорт. Всё Мишка испортил, гад…» И заключил речь бесхитростным коротким ругательством, не прибегнув в этот раз к виртуозной матерщине, по части которой он был большой мастер.
 
За пошедшие с того времени долгие годы я много раз задумывался над тем, чем же меня тронула эта нелепая, ничем, казалось, не мотивированная смерть. и каждый раз мне казалось, что и я в ней чем-то виноват, что я даже не попытался разорвать эту тугую петлю одиночества, в конце концов затянувшуюся на горле этого маленького, жалкого, никому не нужного человека.
 
[1] Вельбот – шлюпка, имеющая одинаково острые образования носа и кормы и полные обводы корпуса.
[2] Бейдевинд – курс парусного судна, близкий к направлению против встречного ветра.
[3] Кью-код – используемые в практике служебной и радиолюбительской связи стандартные сочетания букв.
[4] Штерт – тонкий и короткий кусок троса.

 
Вход на сайт
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Copyright MyCorp © 2024
    Сайт создан в системе uCoz