|  Неохоцкое море
I
«Моря бывают охоцкие и неохоцкие, - рассуждал начальник рейса на среднем рыболовном траулере "Альгениб”. – Охоцкие моря - это Азовское, Черное, Средиземное. А неохоцкие – Чукотское, Берингово, Охотское…»
Из моих окон, с высоты седьмого этажа, открывается вид на «охоцкое» Средиземное море. Серовато-сизая даль, протирающаяся на полгоризонта, безжизненна; только два балкера-навалочника в ленивой истоме дремлют на якорях в ожидании выгрузки. Наверное, у кого-то вид этого моря порождает в воображении корабли древних египтян или финикийцев, рыцарей-крестоносцев или генерала Бонапарта.
Перед моим внутренним взором встают совсем другие, далекие от этих мест моря, со злой иронией названные «неохоцкими».
«…Но жизнь не вычеркнуть из жизни», - написал когда-то Илья Эренбург.
В начале 60-х я был избран по конкурсу на должность старшего преподавателя рыбного института во Владивостоке. Подходил к концу учебный год, и надо было подумать о заработке во время длительного преподавательского отпуска, да и в море выйти хотелось, возвратиться на время к своей родной профессии судоводителя.
Я поделился своими соображениями со студентом-заочником Шпильбергом, капитаном-наставником одной из баз флота, в ведении которой находились научно-поисковые суда. Шпильберга я знал довольно давно по рассказам Григория Петровича Швалова, капитана СРТ «Альферас», на котором я начинал свою судоводительскую карьеру. Григорий Петрович тогда только что окончил штурманские курсы; Шпильберг преподавал на них мореходную астрономию. Приближались государственные экзамены, а слушатели осознали, что их познания в астрономии донельзя скромны. Они поделились своими сомнениями с преподавателем. «Ничего, - сказал Шпильберг, - ваш выпуск у меня не первый. Соберите с носа по… (он назвал небольшую сумму) и положитесь на меня».
Настал день экзамена. За большим столом комиссии, покрытым зеленым сукном, члены государственной комиссии – капитаны с золотыми нашивками. К большому столу приставлен маленький столик, на котором Шпильберг разложил экзаменационные билеты. Перед членами комиссии дежурный слушатель по указанию Шпильберга поставил два графина со светло-коричневой жидкостью, похожей по виду не то на крепкий чай, не то на квас.
Слушатели по одному подходят к столу комиссии, докладывают по форме председателю и, будто бы сомневаясь в выборе, нерешительно берут билеты. На самом деле нерешительность вызвана совсем другим: не ошибиться бы, не взять чужой билет, а не тот, выученный наизусть, местоположение которого на маленьком столике заранее известно.
Пока первые вошедшие слушатели готовятся к ответу, председатель комиссии пододвигает к себе графин и наливает полный стакан. Сделав первый глоток, он останавливается, брови его, переломившись, лезут вверх, он как бы с некоторым недоумением глядит на своих коллег, затем решительно опрокидывает стакан до дна. Брови возвращаются на место, а в строгих глазах появляются живые искорки.
И другие члены комиссии не преминули приложиться к графину, правда, принимали утоляющий жажду напиток дозами поскромнее: хоть все они и закаленные морские волки, но все-таки возраст… Вот уже лица членов комиссии порозовели, тесные воротнички сияющих белизной сорочек расстегнуты, тугие морские узлы черных галстуков ослаблены.
Меньше «четверки» никто за свой ответ не получил. Когда комиссия удалилась, слушатели – теперь уже штурмана дальнего плавания – допили оставшийся коньяк и от души благодарили деловито собиравшего отработавшие билеты Шпильберга.
II
Шпильберг подыскал мне должность старшего помощника капитана на СРТ «Альгениб», который заканчивал ремонт и скоро должен был выйти в рейс, по срокам совпадающий с моим отпуском. На «Альгенибе» отправлялась в Охотское море совместная советско-японская экспедиция по оценке запасов лососевых и определению путей их миграции.
Судно стояло в бухте Диомид, а я жил на Второй Речке, в противоположном конце Владивостока. Рано утром я отправлялся на попутном транспорте к паромной переправе и садился там на катер, который перевозил меня на другую сторону бухты Золотой Рог, на мыс Чуркина. Затем по горбатой улице поднимался на самую верхушку полуострова, откуда уже открывался вид на бухту Диомид. Спускаясь под гору, я искал среди постепенно вырастающих мачт судов, стоявших у причалов Диомида, мачты «Альгениба», и сердце стучало учащенно, и я прибавлял шаг, пока, наконец, не убеждался: вот он, «Альгениб», он не сгорел, не затонул за ночь, и куда это я так тороплюсь, ведь до начала рабочего дня еще двадцать минут, а мне хватит десяти, чтобы не спеша дойти до своего причала.
III
 Среди судов, стоящих на рейде, без труда опознавался «Феликс Дзержинский», характерный изогнутый форштевень которого и скошенная назад труба напоминали о клиперах времен чайных гонок.
Пароход "Феликс Дзержинский"
Несколько лет назад на этом большегрузном пароходе работал старшим помощником капитана мой приятель Рюрик Мартьянов. В истории пересечения наших с братьями мартьяновыми жизненных путей было что-то мистическое, противоречащее всем постулатам теории вероятностей. Всё началось в военном 1944 году на Урале, когда меня, десятилетнего мальчишку, отправили в пионерский лагерь «Каменный мыс». Через широкий Невьянский пруд, напоминающий по размерам небольшое море, нас перевезли на барже, которую буксировал единственный на пруду катер, по странному совпадению носивший как раз название «Мартьянов». Катер был назван так в честь томского студента, бывшего в 1918 году невьянским комиссаром по просвещению и убитого во время мятежа «автомобилистов» – офицеров авторемонтных мастерских, эвакуированных из-под Петрограда, из Луги. В брезентовой палатке на Каменном мысу, в которой размещался наш отряд, верховенство с первых же дней лагерной смены закрепилось за братьями Мартьяновыми – Игорем, моим ровесником, и Рюриком, который был на три года старше. Авторитет братьев держался не на кулачном праве, как это часто бывает в мальчишеских компаниях, а на частом цитировании ими неизвестной нам книги «Республика "Шкид”» и тех замечательных песнях, которым они нас научили. Мне полюбились и «На пароходе все матросы грубы», и «В нашу гавань заходили корабли», и «В Кейптаунском порту». особенно всем нравилась последняя - о загадочном Кейптауне, в котором «Жаннета» поправляла такелаж – «где пиво пенится, где пить не ленятся, и клеши новые ласкает бриз!», и мы дружно горланили в пионерском строю: «Идут они туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина!».
Через много лет я шел по улицам прекрасного города Кейптауна, и в порту, в бассейне Виктория стояла моя «Жаннета» (не «Жаннета», конечно, а дизель-электроход «Обь»), и все время в голове звучала зажигательная мелодия – как оказалось, принадлежащая еврейской песне «Ба мир бисту шейн»…
А братья Мартьяновы вскоре куда-то уехали из нашего маленького уральского города.
Когда Высшее арктическое морское училище, в котором я учился, объединили с Ленинградским высшим мореходным училищем, Игорь Мартьянов оказался на одном курсе со мною. А Рюрик учился тремя курсами старше.
После окончания училища я поехал по распределению в Находку и там снова встретился с братьями Мартьяновыми, работавшими в Дальневосточном морском пароходстве. Рюрик к тому времени даже квартиру получил в Находке, а Игорь, обосновавшийся во Владивостоке, частенько наведывался к брату.
Позже нам с Рюриком даже пришлось поработать вместе. Игорь нелепо погиб, попав под электричку, перебегая железнодорожные пути на станции океанская под Владивостоком. Видимо, он спешил туда, где можно без труда…
Рюрик покинул Дальний Восток, и больше мы с ним не встретились.
iv
«Феликс Дзержинский», построенный как кабелеукладчик (вот откуда его характерно изогнутая носовая оконечность), до недавнего времени принадлежал к отряду судов Дальстроя – Государственного треста по промышленному и дорожному строительству в районах Верхней Колымы. Дальстрой, одно из главных звеньев всесильной империи Гулага, безраздельно властвовал на огромной территории колымского края, по площади равной Испании. На географических картах вплоть до 1954 года область его владычества обозначалась невразумительной надписью: «Районы, непосредственно подчиненные Хабаровскому крайисполкому». Все сообщение Колымы с «большой  землей» осуществлялось морским путем. морем в порт Нагаево, около которого был выстроен город Магадан, доставляли и промышленное оборудование для золотодобычи, и стройматериалы, и продовольствие, и несчетные контингенты заключенных – рабов страны победившего социализма.
Дальстрой обзавелся собственным флотом, в состав которого, кроме стареньких судов вроде «Индигирки», входили и новейшие, закупленные за границей пароходы. В традициях дальстроя было давать лучшим своим судам имена наркомов внутренних дел СССР. Однако корабли долговечнее наркомов, поэтому приходилось время от времени их переименовывать. Прежнего наркома еще не успели расстрелять, а судну уже дали новое название. Так «Генрих Ягода» стал «Дальстроем», а «Николай Ежов» – «Феликсом Дзержинским».
Вымпел судов Дальстроя
Пароходы не виноваты в том, что в их холодных трюмах и заблеванных твиндеках зэки задыхались в духоте и умирали от голода. Пароходы не виноваты в том, что там на трехярусных нарах уголовники резались в карты, ставя на кон жизнь спутников по этапу - «фашистов»-политических, и тут же расплачивались за проигрыш натурой.
Вот выдержка из рассказа «изменника Родины» Виктора Масолова. В июне 1942 года, после харьковской катастрофы, в придонских степях их, безоружных, голодных, оборванных красноармейцев, немецкие танки сгоняли в тысячные кучи, как отары овец. Потом товарные вагоны в Германию, через три года - товарные вагоны из Германии через всю советскую страну, до Тихого океана. В порту Ванино грузили в трюмы парохода «Феликс Дзержинский». Курс - Магадан. За неделю пути кормили только раз - через люк впускали бочки с серой мукой, залитой кипятком. И они, обжигая руки, давя друг друга, выхватывали это месиво и совали, задыхаясь, в рот: быстрее всего люди теряют разум от голода. На рейде бухты Нагаева тех, кто умер в дороге, выбрасывали за борт, живые уходили в тайгу, опять за колючую проволоку, теперь уже «родных» лагерей. Выжили, вернулись единицы.
Пароходы – они железные, им все равно, что перевозить. Были в их истории и славные страницы – когда в годы войны дальстроевские суда «Дзержинский», «Кулу», «Советская Латвия», «Дальстрой» совершали рейсы через Тихий океан, доставляя из портов США и Канады во Владивосток, Находку, Петропавловск-Камчатский полученную по ленд-лизу военную технику и снаряжение для изнемогающей в смертельной схватке страны, а также продовольствие - кукурузную муку и яичный порошок, сухое соевое молоко и лярд, тростниковый сахар и свиную тушенку, прозванную в народе «вторым фронтом».
V
Подготовка к рейсу начинается с получения снабжения. С пачкой накладных прихожу на склад. Кладовщик равнодушно смотрит на мои бумаги: «Сурик железный двадцать килограмм… Сурика нет. Огнетушители шесть штук… Огнетушителей нет. Сапоги рыбацкие восемь пар… Сапог нет». «Как же так нет, - возмущаюсь я, - в материальной бухгалтерии наличие по картотеке проверяли». «Ну и иди в свою бухгалтерию, может, там тебе что дадут». Меня кто-то толкает в бок: «Мужик, ты не кипятись, беги-ка лучше в магазин, купи "бомбу”, до перерыва успеешь».
Что делать, иду в магазин, возвращаюсь с «бомбой» – большой бутылкой дешевого портвейна. Кладовщик объявляет: «Обед» и закрывает изнутри склад. На стол стелит газетку, на газетке режет на крупные ломти кусок соленой горбуши, ставит два стакана: «Ну, чиф (старший помощник капитана), давай, что у тебя там». Откупорив «бомбу», наливает стаканы до краев: «Поднимем, чиф, за знакомство». Ненавижу я эту жидкость, отнекиваюсь: «Да я же не пью» «Тебе сурик нужен?» «Нужен». «Так что же ты мне говоришь, что не пьешь?!»
После окончания перерыва боцман с матросами забирают и полученный мною сурик, и огнетушители, и сапоги… А я, пошатываясь, с мутной головой и гадостным ощущением в желудке, бреду на судно.
VI
Каждое приличное судно перед приходом в родной порт обязательно попадает во внезапно налетевший жестокий шторм, во время которого бьется и ломается судовое имущество. Если это случается на вахте третьего помощника капитана, то с приходом в порт в бухгалтерию представляются подкрепленные выпиской из судового журнала акты на списание биноклей, барографов, секундомеров, штурманских параллельных линеек и даже латунных транспортиров, которыми можно хоть орехи колоть. На вахте старшего помощника всегда бьется посуда. В результате в столовой команды и в кают-компании не остается ничего, что было бы способно разбиться или сломаться.
в кают-компании «Альгениба» и для первых, и для вторых блюд использовались одни и те же помятые алюминиевые миски. Вилок, а тем более столовых ножей, вообще не было, а у некоторых алюминиевых ложек черенки были закручены винтом, словно кто-то на них испытывал мощь своих рук. Чай пили из железных кружек с побитой эмалью. Было еще два-три граненых стакана с выщербленными, как будто обгрызенными краями.
Такой ассортимент посуды не очень подходил для приема иностранных гостей. Получив в бухгалтерии деньги в подотчет, я отправился в ГУМ. В качестве консультанта со мной поехал матрос Куркан, который имел опыт работы подсобником в ресторане.
Разумеется, на прилавках посудного отдела ничего подходящего не было, но нам повезло. У Куркана оказалась в ГУМе знакомая – товаровед, и она вынесла откуда-то из подсобки и хрустальные рюмки, стопки, фужеры, водочные графинчики, и тарелки для супа, для вторых блюд и для закусок, и прочую мелочь. Закупили мы столовые наборы – ложки, ножи, вилки из нержавейки, и даже чайную посуду из недорогого японского фарфора с нежным рисунком, видеть которую на столе, как нам казалось, будет приятно гостям из страны Восходящего Солнца.
Хотели еще закупить скатерти для кают-компании, но их даже в загашнике не оказалась. Милая советчица-товаровед порекомендовала нам купить отрез плательной шерстяной ткани, из которой, по ее мнению, нетрудно было изготовить скатерти. Ну, и чтобы уж вовсе не ударить в грязь лицом перед иностранцами, купили ковровые дорожки, которые можно будет расстелить и в коридоре кормовой надстройки, и в каюте, где будут жить японцы. «Усталые, но довольные, они возвращались домой…» – процитировал Куркан фразу из школьного учебника.
VII
В порт Находка мы зашли, чтобы принять на борт японских участников экспедиции. наше судно поставили к причалу вблизи мыса Астафьева. По-своему знаменитым было это место. В солнечный день 24 июля 1946 года здесь принимал груз на Магадан «Дальстрой», один из самых крупных пароходов во флотилии одноименного треста – длиной 152 метра и водоизмещением 19 тысяч тонн. Его котлы работали на жидком топливе, что тогда было еще большой редкостью. Судно, построенное в 1925 году и плававшее под именем «Амело», в 1935 году было закуплено в Голландии. При перевозке заключенных трюмы парохода вмещали несколько тысяч человек.
 В 1945 году «Дальстрой» участвовал в Сейсинской десантной операции, получил серьезные повреждения, подорвавшись на донной мине, и сейчас готовился к первому после капитального ремонта рейсу.
Пароход "Дальстрой"
первый, носовой трюм парохода был наполовину заполнен аммоналом, предназначенным для проведения взрывных работ в рудниках и шахтах, для подрыва грунтов на открытых разработках чудо-планеты Колымы. Серый, слегка маслянистый порошок грузили насыпью, грейферами, как уголь, вопреки протестам капитана Всеволода Банковича, доказывавшего начальству, что такой способ перевозки взрывоопасного груза противоречит всем существующим правилам. Поверх слоя взрывчатки грузчики-заключенные уже начали укладывать штучный груз в деревянных ящиках.
во второй трюм принят еще более опасный груз – четыреста тонн тринитротолуола в резиновых мешках, тротила, используемого для взрывных работ на скальных грунтах.
На судне были приняты все возможные меры безопасности. Вахтенный у трапа отбирал у каждого, поднимающегося на борт судна, папиросы и спички; вахтенные матросы были поставлены и для наблюдения за соблюдением в трюмах правил обращения со взрывоопасным грузом. По палубе раскатаны шланги, в которые была подана вода под небольшим давлением, она струилась из пожарных стволов. в машинном отделении поддерживалась постоянная готовность немедленно дать полный напор в пожарную систему.
В обеденный перерыв работы на судне были приостановлены, грузчиков увели на берег. По трапу поднялся прибывший из Владивостока старший помощник Павел Куянцев, он сразу обратил внимание на несоблюдение требований к перевозке взрывчатых веществ. Капитан, давний друг Павла, с отчаянным озлоблением махнул рукой: к кому только ни обращался, всё без толку.
Стояла ясная, тихая погода. Умолкло пыхтение паровых лебедок и скрежет шкентелей по шкивам блоков грузовых стрел. Легкая рябь временами пробегала по поверхности бухты, бросая ласковые солнечные блики на покрытые густым лесом окрестные сопки. В сознании Павла, незаурядного художника, невольно просилась запечатлеться на холсте эта картина спокойствия и умиротворения.
«Пожар в первом трюме!» - взметнулся крик вахтенного матроса. Капитан немедленно отреагировал: «В машине! Подать напор в пожарную систему! Открыть кингстоны, затопить носовые трюма!» Завыл гудок пожарной тревоги, его подхватили все стоящие в бухте суда.
в первом трюме из-под ящиков генерального груза струился легкий серовато-голубой дымок. В четыре ствола уже били в трюм мощные струи воды. Бежали к люку расписанные по пожарной тревоге члены команды с огнетушителями. «Боцман, спустить дополнительно с кормы штормтрапы!» – распорядился капитан.
Банкович немедленно отправил на берег свою жену Ольгу Митрофановну, жену четвертого помощника капитана, старика-пекаря и пятнадцатилетнего юнгу Севу, сына своего друга, капитана Петра Караянова. «Уведите их как можно дальше!» - поручил он подшкиперу Сырбо и матросу Лелюку.
А из первого трюма вдруг вырвался густой клубок черного дыма, и сразу же вслед за ним поднялся выше мачт ярко-желтый огненный факел. У трюма стало нестерпимо жарко, и члены экипажа со шлангами вынуждены были отступить.
«Экипажу покинуть судно! – распорядился капитан. – Старший помощник, обойдите помещения, проверьте, не остался ли кто в каютах!»
«Всё, никого больше нет», - доложил старпом. «Спускайся», - приказал другу Всеволод Мартинович и вслед за ним, последним, сошел на причал.
Члены экипажа отходили от судна как-то нерешительно, постоянно оглядываясь, не в силах поверить тому, что это их родной дом пылает всепоглощающим пламенем.
Павел Павлович Куянцев рассказывал потом, что, сойдя на берег, он, решив обождать капитана, замедлил шаг и через секунду почувствовал легкий толчок в спину, будто кто-то энергично и властно подтолкнул его. А в следующий момент его подняло в воздухе и бросило на что-то мягкое. Все потемнело, потом вода накрыла до пояса. Какой-то тяжелый предмет упал рядом. Схватившись за него, чтобы встать, задыхаясь от гари, он подумал: вот и конец! Но черное густое облако уходило в сторону, стало легче дышать. Теперь, кажется, можно и подняться на ноги. Рядом лежал стальной мусорный рукав судна в тонну весом. Он обернулся и стал искать глазами пароход и своих товарищей. У пирса не было не судна, ни складов, ни зданий, ни деревьев. Только сиротливо торчали из воды сваи, да чернела притонувшая корма парохода, а на ней - два тридцатипятитонных паровых котла, выброшенных из кочегарки. И все это покрыто черным мазутом. Всюду - вблизи и вдали - разбросанные взрывом покоробленные части судна. Со всех домов, расположенных поблизости, сорвало крыши, из окон выбило стекла.
Грузчики-заключенные, толпившиеся вдалеке, возле проходной, взрывной волной были вдавлены в скалу и расплющены; из месива раздавленных тел вытекал поток крови. Никто толком не сосчитал, сколько заключенных погибло.
Члены экипажа, оставившие судно позже, оказались в мертвой зоне, основная энергия взрывной волны прошла над ними. У большинства полопались барабанные перепонки в ушах, сорвало одежду, всех окатило мазутом. Недосчитались капитана; его нашли позже с затылком, раздробленным куском металла.
Всего из судового экипажа погибло семь человек, в том числе успевшие отойти за километр подшкипер, пекарь и юнга.
Радист Сидоров, разбуженный старпомом, вернулся в каюту за чемоданчиком и оказался на корме судна, когда прогремел взрыв. На проходившем рядом катере взрывом сбросило в воду старшину-рулевого вместе с рубкой, и высунувшийся из машинного отделения моторист махнул Сидорову рукой: «Прыгай сюда!» Катер, управляемый радистом, ушел к дальнему причалу, и ошарашенный Сидоров, которого моторист привел к себе домой, долго не мог придти в себя. Его считали погибшим и очень удивились, когда он нашелся.
Следствие сразу же стало отрабатывать главную версию: месть зэков-грузчиков, диверсия. Однако ее разрушили два произошедших вскоре один за другим случая самовозгорания аммонала, загруженного так же насыпью в железнодорожный вагон и в трюм парохода «Орел».
Жители Находки еще долгие годы рассказывали приезжим историю гибели «Дальстроя». В особенности все удивлялись якорю весом в пять тонн, заброшенному взрывом за сопку более чем на полкилометра от причала.
К продолжению
| |
