| Неохоцкое море (окончание)
XXI
В ту ночь на побережье только в доме рыбака Дзин Гэнъитиро горел огонь. Неожиданно в окно сильно постучали. у дверей, еле держась на ногах и поддерживая друг друга, стояли пять рослых мужчин, кое-как одетых и насквозь вымокших. Они что-то говорили на непонятном языке. Гэнъитиро понял, что в море произошла какая-то авария, впустил иностранцев в дом и побежал к своему младшему брату Дзин Гэндзо, который жил по соседству. Разбуженный Гэндзо со сна решил, что это советский десант высадился на остров, и быстро облачился в свою форму матроса спасательной службы, чтобы достойно встретить противника. После боев на Халхин-Голе, известия о которых донеслись и до их поселка Саруфуцу, от коварных русских можно было ждать любых враждебных действий.
Однако в доме брата Гэндзо увидел дрожавших от холода людей в мокрых трусах. Они жались к печке в столовой, но не могли согреться. Сообразительный Гэнъитиро понял, что потерпевшим бедствие нужно было согреться изнутри, и дал им крепкую водку "Сётю”, после чего они пришли в себя. Они даже развеселились, разглядывая друг друга, когда накинули на плечи старенькие кимоно из гардероба Гэнтъитиро, не налезавшие на их крупные фигуры.
А Дзин Гэндзо выполнил то, что повелевал ему долг: он сообщил о происшествии инспектору Такэиси Исаму, начальнику полицейского участка в ближайшем городе Вакканай.
Почти одновременно майор Танабэ Риити, начальник отделения штаба по строительству оборонных сооружений в округе Соя, узнал по телефону от местного отделения губернского управления, что принят сигнал бедствия от советского судна «Индигирка», которое потерпело аварию в море в районе Хамаонисибецу, близ поселка Саруфуцу, и просит о помощи.
 пароход "Индигирка”, принадлежащий Дальстрою, 23 октября 1939 года вышел с грузом из Владивостока. В начале ноября "Индигирка” подошла к одному из рыбозаводов в Тауйском районе и встала в устье реки Армань. Там был передан на берег груз, и затем на борт поднялись сезонные рабочие с семьями. рабочих разместили в твиндеке четвертого, кормового трюма. вечером первого декабря пароход прибыл в порт Нагаево, чтобы отправиться во Владивосток последним рейсом в навигацию этого года.
Пароход "Индигирка"
В порту под конвоем были доставлены на судно 835 заключенных, отбывших свои сроки наказания, и 50 человек заключенных-подследственных, направленных на пересуд.
Отсидевшие свое зэки были поселены во втором и третьем трюмах, а подследственных загнали в первый, носовой трюм. над ними расположились конвоиры. Начальник охраны в кожаной куртке с револьвером запретил рабочим даже подходить к носовой части судна.
Капитан Лапшин – конечно, он знал, на что шел, когда на старости лет оставил привычную, обставленную средствами навигационного ограждения и до мелочей знакомую Балтику и приехал сюда, на Дальний Восток, где от маяка до маяка были сутки пути, а то и более. Он решил освободиться, наконец, от мелочных придирок начальника пароходства, не считать каждую копейку, заработать на остаток дней. Он не испытывал душевной привязанности к немолодой «Индигирке». он хотел, чтобы ему просто дали делать его привычное капитанское дело, и понимал, что тут, в системе НКВД, придется нарушать правила безопасности мореплавания, но надеялся, что с ним эти сухопутные швабры из Управления Северо-восточных лагерей будут обращаться достойно, как бы играя с ним в некую игру, в которой исход заранее известен, но обреченному на проигрыш дают возможность «сохранить лицо». Все оказалось не так. Едва он раскрыл рот, чтобы подстраховать себя, заявив, что «Индигирка» – грузовое судно – вообще не приспособлена к перевозке пассажиров, как ему тут же без обиняков было сказано, что, если он будет позволять себе ссылаться на какие-нибудь «объективные причины», то ему живо найдут место в том же первом трюме. Мальчишка, старший сержант госбезопасности, обращался к старому капитану на «ты» и орал на него.
Тут еще одна неприятность. отказался идти в рейс и оставил судно старший помощник капитана. Значит, придется идти в рейс с двумя штурманами и передвинуть по должности оставшихся помощников. Вопреки обычной практике, капитан перевел на должность старпома не второго, а третьего, самого младшего по должности помощника капитана. Новоиспеченный старпом Крищенко и образования-то приличного не имел, он только что окончил краткосрочные штурманские курсы, но капитану показалось, что у него житейский опыт побольше, чем у Песковского, оставшегося вторым штурманом. А за третьего помощника капитану придется нести вахту самому.
 8 декабря 1939 года в 10 часов пароход "Индигирка” вышел из Нагаево с назначением следовать во Владивосток без груза, с 1134 пассажирами на борту и экипажем из 39 человек.
На 1173 человека – пассажиров и членов экипажа – на судне имелось две спасательных шлюпки, по одной на каждом борту, вместимостью по 40 человек каждая, 12 спасательных кругов да спасательные пояса по количеству членов экипажа.
Пропуск заключенного, отбывшего срок в колымском лагере
В трюмах и твиндеках грузового судна не только каких-нибудь удобств не было, но даже и деревянных нар. Каждый, как мог, ютился на пайолах – деревянном настиле из горбыля, едва прикрывавшем железную палубу, кое-как подметенную после перевозки кормов для скота. Кто-то сидел на чемодане, кому повезло – пристроился на досках. в неотапливаемых трюмах некуда было спрятаться от декабрьского холода. Чтобы меньше мерзнуть, закрыли почти наглухо люки, и еще тошнотворнее стал спетый дух помещений. Когда от холода стало вовсе невмоготу, матросы расчистили место в угольном бункере, и туда перевели семейных промысловиков и женщин с детьми. Тусклая лампочка освещала людей, вповалку лежащих на палубе. После холодного трюма казалось, что там светло и уютно. Можно было прислониться к теплой переборке, отделяющей бункер от машинного отделения.
К вечеру 11 декабря подошли к проливу Лаперуза. погода резко ухудшилась. Похолодало, дождь сменился сильным снегом. Ветер зашел к северу и постепенно усилился до штормового. В этих сложных гидрометеорологических и навигационных условиях судоводители «Индигирки» оказались явно не на высоте, проявив недопустимую самонадеянность и словно забыв извечное штурманское правило, призывавшее всегда считать себя ближе к опасности. Запутавшись в обстановке, капитан приказал лечь на курс, ведущий, как оказалось, прямо на прибрежные скалы.
На ходовом мостике вахтенный матрос первым увидел, что слева по носу как бы фосфоресцирует вода. Он доложил об этом вахтенному второму помощнику, но тот не поверил: «Тебе показалось». А капитан только что сошел с мостика. Но уже через две-три минуты впереди стали отчетливо видны какие-то огни и белые пятна. Это были буруны на подводных камнях Тодо.
Запоздалые попытки уклониться от опасности не помогли. В 2 часа 20 минут судно ударилось подводной частью левого борта о скалу. Оглушительный, подобный взрыву удар сопровождался треском разрываемого металла и скрежетом его по камням. От удара заклинился гребной винт, и поврежденное судно стало полностью неуправляемым. Погас свет во всех помещениях. Скользя по верхней палубе, покрытой снегом и корочкой льда, побежал замерять уровень воды в льялах вахтенный матрос. Еще минут двадцать накренившееся на левый борт судно несло по воле ветра и течения.
Потом один за другим пароход получил несколько сильных ударов в правый борт и резко накренился уже на этот борт. Механики во избежание взрыва котлов выпустили из них пар. Над дымовой трубой взвился смерч раскаленных углей. Волны все дальше забрасывали пароход на камни.
Капитан приказал радисту подать сигнал бедствия и лихорадочно пытался догадаться, где находится судно. Ближайшим берегом от места, в котором он считал себя по счислению, был мыс Соя Мисаки, его он и назвал радисту.
На сигнал ответила береговая японская станция, какой-то японский пароход и советский пароход «Маныч». К сожалению, он находился слишком далеко, и на его помощь рассчитывать не приходилось.
Капитан послал старшего помощника организовать вывод людей из трюмов, вода в которых быстро поднималась. Но никакой продуманной схемы эвакуации просто не существовало. В полной темноте на судне началась паника. Кричали женщины, плакали дети, ничего не понимая. Пассажиры из угольного бункера вылезали на палубу, пытаясь за что-нибудь на ней ухватиться. Во втором трюме от сильного крена упал переносный трап, и люди никак не могли оттуда выбраться. Вода была уже во всех каютах правого борта.
Капитан, вцепившись в поручни мостика, один за другим зажигал фальшфейеры, которые неправдоподобно ярким светом равнодушно освещали несущийся наискосок снег, встающую дыбом палубу и карабкающихся по ней людей. из первого трюма, в котором наглухо были заперты заключенные, несся истошный вопль многих десятков глоток. «Выводи людей!» – крикнул капитан стрелку, ногами загонявшему на место лючину, подпираемую снизу рвущимися из трюма заключенными. То ли стрелок не слышал, то ли от своего начальства у него инструкция была такая, но он не только не выпустил никого, а, сорвав с плеча винтовку, выстрел за выстрелом всадил под топырящуюся лючину всю обойму. Рев взвился до какого-то звериного уровня, но лючина, закрывавшая выход, больше не пошевелилась.
Конвоиры, сопровождавшие бывших заключенных, при первых же ударах судна о камни куда-то исчезли. самые шустрые из урок, выбравшиеся наверх первыми, несмотря на очевидную всем смертельную опасность, загородили выход из четвертого трюма и стали деловито шмонать выбирающихся на палубу пассажиров-промысловиков.
Как только судно село на камни, получив крен на правый борт, капитан подал команду приготовить к спуску правую шлюпку. Но боцмана опередили какие-то пассажиры, вскарабкавшиеся на шлюпочную палубу, цепляясь за выступы надстройки. Они больше мешали, чем помогали матросам спустить шлюпку на воду, и, когда она повисла на шлюп-талях, прижатая к борту, пытались перерезать крепления своими золингеновскими бритвами.
Человек десять – члены экипажа и пассажиры – рискнули запрыгнуть в скачущую на крупной зыби и бьющуюся о борт шлюпку. Стремительно, как будто бы за ним кто-то гнался, по накренившейся шлюпочной палубе пробежал начальник охраны и последним спрыгнул в шлюпку. Боцман, не дожидаясь команды капитана, перерезал фалини. Шлюпку отбросило волной, понесло к берегу, и на бурунах она опрокинулась.
Из-за сильного крена спустить вторую шлюпку было невозможно.
Каждый следующий удар волны накренял судно все больше и больше. С кормового трюма был сорван брезент, лючины вырывались с места и уносились прочь. Валы беспрепятственно накатывались в люк, выхватывая из трюма беспомощно барахтавшихся людей, которые тщетно пытались за что-нибудь уцепиться. Бурлящая вода смывала с палубы и тех, кому удалось выбраться наверх в поисках спасения.
С чувством ужаса и осознанием своей беспомощности капитан оцепенело повис в рулевой рубке, удерживаясь за ставшую почти горизонтальной тумбу машинного телеграфа, не в силах добраться по двери, оказавшейся у него над головой. Просунувшийся в дверь старпом и помогавший ему матрос с трудом вытащили капитана за ворот полушубка. Едва они добрались до шлюпочной палубы, как рулевую вместе с радиорубкой разбило и унесло в море.
 Судно полностью легло на правый борт на глубине девяти метров, на четыре метра выглядывая из воды. Ушли в воду мачты, сорвало дымовую трубу. Комингсы – ограждения люков – почти полностью ушли под воду. До берега было метров восемьсот.
Японские спасатели на "Индигирке"
майор Танабэ Риити приказал Домону Мицуо, капитану крохотного судна "Сосуй-мару” из спасательного отряда «Кита-Нихон», немедленно выйти в море. Капитан объяснил уважаемому господину майору, что его судно не приспособлено для плавания в такую нехорошую погоду и что нужно подождать ее улучшения. Уважаемый господин майор, в свою очередь, объяснил господину капитану, что ему, Танабэ Риити, кодекс самурайской чести не позволяет ждать улучшения погоды, когда речь идет о спасении жизни людей, терпящих бедствие, и что он полностью берет ответственность на себя. Если же с судном «Сосуй-мару», управляемым уважаемым господином капитаном, случится беда, то он, Танабэ Риити, в соответствии с древним самурайским обычаем сделает харакири. Это довод произвел на господина капитана определенное впечатление, однако он высказал господину майору предположение, что кодекс самурайской чести не пострадает, если господин майор лично возглавит спасательное предприятие, выйдя к месту бедствия на скромном «Сосуй-мару». На том и порешили.
 Но стихия оказалась равнодушной к древнему самурайскому обычаю. Шторм не позволил «Сосуй-мару», вышедшему из порта Вакканай, обогнуть мыс Соя, и заставил возвратиться обратно. Только на следующий день, когда непогода несколько улеглась, «Сосуй-мару» вместе с двумя другими судами – «Санье-мару» и «Карафуто-мару» смог подойти к месту кораблекрушения.
Японские спасатели, оказывавшие помощь после кораблекрушения "Индигирки"
Все оставшиеся в живых пассажиры и члены экипажа были сняты спасателями, кроме тех, что оказались запертыми в трюмах, люки которых были залиты водой. Таких оставалось человек двести. Когда шторм поутих, жители рыбацких поселков на своих лодках добирались до месте катастрофы и, ныряя в люки затопленных трюмов, вытаскивали находившихся там людей.
16 декабря удалось доставить автогенный аппарат и сделать вырезы в бортах. Из трюмов живыми было извлечено 28 человек, один из которых все-таки скончался.
Всего было спасено четыреста двадцать восемь человек, а погибло семьсот сорок один. По числу жертв это была одна из крупнейших морских катастроф XX века.
Всякое повидавший комендант владивостокской тюрьмы, выводивший капитана дальнего плавания Николая лаврентьевича Лапшина на расстрел, так и не понял, почему последними словами, которые произнес осужденный, были: «Семьсот сорок второй…»
«Облака плывут низко-низко, слышно, как плывут волны на побережье Онисибэцу, где мы вспоминаем о прошедшей трагедии.
И только слышен печальный шум волн. Души умерших остаются здесь навечно.
Ах, пароход "Индигирка”, пароход "Индигирка”!
На побережье очень печально дует ветер».
XXII
Таким разъяренным капитана я еще не видел. «Я! капитан! – выкрикивал он. – И я! никому! не позволю! со мною! такие шутки! шутить!!!» «Успокойтесь, Василий данилович, скажите лучше, что случилось!» Капитан несколько опомнился: «Положил на левую шлюпку сапоги свои просушить. Прихожу сейчас за ними, а одного сапога нет». Он снова начал багроветь. «А под банками смотрели?» «Смотрел, конечно. И под банками посмотрел, и под чехлом – нет сапога. Боцману сказал – пойди, посмотри, он тоже не нашел. Ну что за глупые шутки». «Василий Данилович, я сам пойду посмотрю. Кому один сапог нужен – завалился куда-нибудь».
Я забрался в шлюпку и все, кажется, перебрал. Нет сапога. Боцман повторил мне то же, что я говорил капитану. Кого еще спросить? Разве что буфетчицу – может быть, она свои постирушки на шлюпке сушила, хоть я ей это и запретил, а затем нечаянно либо сама сапог прихватила, либо кто-то действительно, шутки ради, не зная, что сапог – капитанский, ей подкинул. Хотя, конечно, подобные предположения из области фантастики.
Буфетчица пошла смотреть в своем хозяйстве. Минут через двадцать подходит, глаза уже на мокром месте. «Что, – спрашиваю, – нашла?» Говорит, что не нашла, а вот плательная ткань, которая на скатерти была отложена, куда-то исчезла. «И хрусталь, – говорит, – пропал, а он ведь у меня на подотчете. Мне, – говорит, – теперь расплачиваться, а я не больше всех зарабатываю». «Посмотри, – говорю, – может, что еще пропало». Пошла еще посмотреть – нет столовых наборов, дорожки ковровые исчезли. Ну надо же, какие неприятности. До прихода в порт меньше полусуток, а тут такие сюрпризы. Да и не сваливать же все на бедную буфетчицу. Скорее всего, мне из своего кармана придется расплачиваться. Сходил, называется, на заработки.
Иду к капитану, так, мол, и так, что будем делать? Капитан – он не просто высшая власть на корабле, он наделен еще и функциями органа дознания. Не хочется капитану эти свои функции проявлять, по приходу, вместо отдыха – в милицию да к прокурору, да все оформить надо так, чтобы законно было. Позвали начальника рейса, стармеха, боцмана, тралмастера. Решили так. Пусть капитан форменного обыска не проводит. Прежде всего осмотреться надо хорошо. Для этого создать общественную комиссию: старпом, конечно, боцман – он все шхеры знает, и председатель судкома, помощник тралмастера. Начальник рейса пусть идет к японцам в каюту и развлекает их, как хочет, лишь бы они из своей каюты носу не высовывали. Тралмастер, самый старший из нас по возрасту, встанет у выхода из кормовой надстройки, чтобы никто туда-сюда по судну не бегал или пропажу за борт не выкинул. Всё. А если в шхерах – укромных местах ничего не найдем, тогда пусть каждый добровольно покажет комиссии свои личные вещи. На том и порешили.
В лаборатории биологов в укромном местечке нашлись упрятанные ковровые дорожки. Больше из утерянного в шхерах ничего не обнаружили, только в посту гидроакустика, в который никому, кроме самого акустика, доступа не было, обнаружили два бочонка с засоленным лососем. Неприятно так стало. Вроде жили единым коллективом, что выловили – то на общий стол, а тут куркуль нашелся, тайно для себя деликатесы готовил. А, ладно, пусть с ним капитан разбирается, мы другое ищем.
Подошла очередь смотреть личные вещи. «Начнем, – говорю, – с меня». Выдвигаю ящики своего рундука, распахиваю чемодан. Теперь к капитану. Данилыч , как и я, все показывает. И так во всех каютах в кормовой надстройке, потом идем в носовые помещения. Неприятное, скажу, это дело – чужие вещи просматривать. Но никто ни словом не возразил, все отнеслись с пониманием. Дошла очередь до приятеля моего, Вали Мухина. Над ним соседи по каюте подсмеивались: чемодан у него, как для трехгодичного кругосветного плавания. Валентин был весь взъерошен: «на каком, – говорит, – основании» «Да ни на каком, – отвечаю, – дело это добровольное, если возражаешь, никто настаивать не будет. Только пойми, Валя, что если мы до прихода в порт не разберемся, то на причале нас будет ждать милиция, а уж как она будет искать – это ее дело». Валентин вроде успокоился, раскрыл свой огромный чемодан, показал пожитки. Ничего, конечно, из того, что искали, там не было.
Перед приходом в порт капитан снял матросов с ночной вахты на приведение судна в порядок, покраску, приборку. А рулевыми стояли не занятые работой сотрудники. Со мной досталось стоять Вале Мухину.
Валя внимательно следил за картушкой компаса и отводил то вправо, то влево колесо штурвала. Вахта проходила спокойно. «Как вы думаете, Вениаминыч, найдут, кто у буфетчицы похитил все эти штуки?» «Валя, я, конечно, не специалист, но ведь профессионалам из угрозыска найти вора большого труда не составит. На судне нас всего двадцать девять человек. Капитан, стармех, начальник рейса, согласись, отпадают. Японцы, Миша-переводчик – тоже. И я, с твоего разрешения. Капитоновна, тралмастер – старые моряки, не станут они свою репутацию пачкать. Буфетчица – что, она сама у себя украла? Механики, моторист – они знать не знают не только о том, где это барахло лежит, но и что оно вообще существует. Сколько осталось – шестнадцать? Да тут никакой Шерлок Холмс не нужен, самый плохонький оперативник справится!»
До конца вахты мы к этой теме не возвращались.
Вскоре после завтрака меня пригласил в свою каюту капитан. Там за столом сидел Валентин, а на столе стояли потерявшиеся хрустальные стопки.
«Вот, Вениаминыч, – опередил капитана гидролог, – дай, думаю, в своем хозяйстве еще раз проверю. Открываю ящик для батометра, а там вот эти стопки и лежат. Значит, вор хотел и меня впутать, чтобы, если что, на меня подозрение упало». «Василий Данилович, – обращаюсь я к капитану, не глядя на Валентина, - есть у вас бумажные салфетки?» «Есть, – говорит, а что?» «Вы брали в руки эти стопки?» «Нет, не брал; впрочем, одной, кажется, вот этой, касался». «Значит, так. Сейчас я заверну эти стопки (я салфеткой, аккуратно, как это показывают в кино, взял стопку), мы их предъявим следователю. На одной из них есть отпечатки ваших пальцев, на каждой – отпечатки пальцев Валентина. Чьи тут еще будут отпечатки, тот и вор. Извините, я пошел дальше ваш сапог искать».
Через десять минут вышедший ко мне капитан произнес одно слово: «Сознался».
А сапог нашелся. Он как-то так неудачно попал под край полусвернутого брезентового чехла со шлюпки, что ни снаружи его не было видно, ни на ощупь он не обнаруживался.
XXIII
За японцами в порт пришел белый японский корабль. Швартовная команда в отглаженной белоснежной форме была выстроена вдоль борта и по свистку офицера четко, без суеты выбрала сброшенные с причальных тумб швартовы. Осака-сан и Иосида-сан с влажными глазами согнулись в низком поклоне. «Арригато!» – донеслось до нас. «Саюнара!» – ответили мы с капитаном.
Через несколько дней я списался с судна и вернулся в свой институт. Мне потом говорили, что моему преемнику больше всего мороки было с оставшейся паюсной икрой, которую было ни списать, ни пустить на стол. Выручил, как и меня когда-то, матрос Куркан. Он отнес икру в ресторан, в котором одно время был подсобным рабочим, и продал ее за хорошую цену. Вырученные деньги пошли на питание экипажу; впрочем, осталось и на хорошую выпивку.
XXIV
Зимой Шпильберг защищал дипломную работу. Темой его работы была экспериментальная проверка обнаруженного нашим заведующим кафедрой теоретическим путем явления, которое заключалось в том, что при определенном сочетании условий гирокомпас типа «Амур» вел себя аномальным образом.
Доложил Шпильберг все хорошо, надо было задать ему какой-нибудь вопрос. Я задал ему самый безобидный: «А на каком конкретно компасе вы проводили свой эксперимент?» «Вот на этом», – столь же уверенно ответил Шпильберг, показав на ближайшую к нему установку.
Спустя месяца три заведующий лабораторией принес мне на подпись акты на списание непригодного к использованию оборудования. В перечне был и гирокомпас «Амур». «Это который, – спросил я заведующего, не тот ли, что установлен слева от входа?» «Тот самый». «Так зачем же мы его списываем? Ведь Шпильберг совсем недавно выполнял на нем свой эксперимент». «Какой там эксперимент, – усмехнулся завлаб, – к этому компасу и питание-то никогда не было подведено».
| |
