| Обратный отсчет
Когда поезд приближается к последней станции, невольно хочется оглянуться назад и попытаться увидеть пункт отправления. Ретроспектива открывается в обратном порядке, и, вглядываясь в нее, как бы ведешь обратный отсчет. Дядя Георгий Горностаев помнится мне почему-то в полувоенной форме: на нем гимнастерка защитного цвета, но без введенных совсем недавно погон, брюки галифе, сапоги (а, скорее всего, валенки – февраль на Урале месяц холодный), на плечах – не то какая-то куртка, не то просто ватник-стеганка; нет, больше ничего определенного вспомнить не могу, разве еще только то, что он был молодым и жизнерадостным.
Как он попал в наш тыловой город – не знаю, не было похоже, что он из размещенного здесь госпиталя, возможно, прибыл в краткосрочный отпуск к эвакуированным сюда родственникам, а, может быть, приехал с заданием редакции.
Мама тогда сочиняла стихи на злобу дня для районной газеты, где она нередко печаталась. Обращаясь к меткам времени, содержащимся в стихотворении, нетрудно установить, что действие происходило в феврале 1943 года: в январе от немецко-фашистских захватчиков был освобожден Воронеж, а в феврале – Курск. Значит, мне шел девятый год, и я учился в первом классе. Первые две строчки у мамы сложились легко:
«Наши заняли Воронеж,
Тут фашистов не догонишь!»
Дальше этого места дело никак не шло, мне было огорчительно смотреть на мамины творческие мучения, и, узнав, что она споткнулась на строчке «Наши заняли Курск», после не длительного раздумья, предложил продолжение: «Мы себе выбрали курс», а дальше, войдя во вкус стихосложения, завершил:
«Мы всех фашистов навек разобьем
И снова привольно себе заживем!»
Дяде Георгию, которого мама познакомила с плодами нашего совместного творчества, рифма «Курск – курс» понравилась, и он, помнится, меня похвалил.
…Спустя годы я попытался отыскать стихотворения Георгия Горностаева, чтобы узнать, что за поэт похвалил меня. Увы, всеведущий Интернет не хранил в своих закромах сочинений дяди Георгия. Вот, разве что отрывочки из двух его поэм, цитируемые в статье Сергея Наровчатова, опубликованной в журнале «Смена» в 1949 году.
Например, четыре строчки:
«Нет в мире места лучшего
Для мысли смелой самой.
Москва – маяк, и луч его
Над полем, над лесами».
Впрочем, строчек насчитывалось четыре только в моей интерпретации: в подлиннике каждая строчка разрезана пополам, чтобы получилось «лесенкой», по Маяковскому.
Стихи, прямо скажем, так себе, но не зря же именно их цитирует Наровчатов, чтобы проиллюстрировать «творческую победу, одержанную молодым автором». Хотя он отмечает, что первая поэма Г. Горностаева «далеко не совершенна: шероховатости поэтической формы и языка, недостаточно четкая обрисовка отдельных образов, нестройная композиция», но – напоминаю – статья написана в 1949 году, в самый разгар кампании «по борьбе с космополитизмом».
И Наровчатов уловил суть момента и весьма кстати лягнул «буржуазного космополита Д. Данина, безуспешно пытавшегося охаять интересную и талантливую вещь молодого автора».
Но все-таки, при всей политической ангажированности Сергея Наровчатова, ему нельзя отказать в поэтическом вкусе, и о второй поэме Горностаева он пишет: «в ней мало действия, встречаются почти прямые перепевы отдельных, широко известных строк В. Маяковского, образная ткань поэмы страдает иногда некоторой вычурностью».
Насчет «прямых перепевов Маяковского» – Горностаев даже дает герою своей поэмы «Кремлевские звезды» фамилию «Храпов», столь схожую с фамилией «Хренов», принадлежащей герою стихотворения Маяковского «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка». Неожиданно для себя обнаруживаю, что стихотворение Маяковского написано необычным для поэта революции ямбом, где для большей выразительности в рефрене опущен безударный слог:
Сливеют
губы
с холода,
но губы
шепчут в лад:
«Через четыре
года
здесь
будет
город-сад!»
А что же Горностаев? Не менее неожиданно обнаруживаю у него тот же ямб!
Прикажет партия:
да мы!..
Детей и жен своих оставим!
На полюс хоть
среди зимы!..
Но классический ямб сменяется чем-то «безразмерным», в равной степени не подпадающим и под чеканную поступь ритмики Маяковского:
Коммунизм увидим сами!
И попрощался с нами.
Увы, слишком мало у нас под рукой поэтического материала Георгия Горностаева, чтобы судить, насколько верно он сам следовал провозглашенной им позиции.
Фамилия «дяди Георгия» моего раннего детства встретилась мне году в 50-м, когда на страницах «Литературной газеты» развернулась дискуссия на тему «Традиции Маяковского и современность», зачинщиком которой и был Горностаев. Помнится, он видел традицию своего учителя, прежде всего, в том, чтобы следовать формальной стороне его поэтики, то есть ритмическому рисунку стиха и пресловутой «лесенке». Поддержка позиции Горностаева была весьма хилой, активно выступил разве что известный своей воинственностью критик Семен Трегуб. Он причислил к «школе Маяковского» всего трех поэтов: Николая Асеева, Семена Кирсанова и, конечно, Георгия Горностаева. Последний был окончательно добит оценкой его произведений: «И вот новый поворот светящейся грани поэтической призмы»…
Этот панегирик вызвал дружный хохот товарищей по перу, и упоминаний о поэте Георгии Горностаеве с той поры мне не встречалось до того самого времени, когда Евгений Евтушенко, составивший антологию «Строфы века», включил его в число 875 русских поэтов ХХ века…
* * *
Люди моего поколения это время называют «до войны». Мне шел шестой год, и мы с мамой жили в довольно большом уральском селе, где мама работала киномехаником в сельском клубе. Иногда она брала меня с собой в клуб, даже тогда, когда не крутила фильмы. Запомнилось, что однажды я был там, когда в зале шло какое-то заседание, должно быть, по случаю какого-то революционного праздника. В зале мне было совсем неинтересно, и мама оставила меня в комнатке за кулисами. В куче клубного инвентаря я нашел нечто, что мне очень понравилось: это были маски, изображавшие поросячьи морды и что-то подобное. Конечно, я тут же напялил одну из масок и выскочил на сцену перед экраном, радостно выплясывая и стараясь попасть в такт музыке, которую играл самодеятельный духовой оркестр. Зал залился дружным хохотом, что меня еще больше подзадорило, а оркестр, который, как оказалось, играл «Интернационал», сбился с ритма и вместо торжественной мелодии издавал разрозненные и фальшивые звуки.
Мама, конечно, утащила меня за сцену. Произошедшее грозило ей большими неприятностями, но как-то сошло без ощутимых для мамы – и для меня – последствий.
Мама обладала выраженными художественными способностями. Она неплохо рисовала, в особенности ей удавались изображения скачущих во весь опор коней, но она писала и пейзажики – и акварелью, и маслом. Она любила поэзию, и под ее началом я заучивал наизусть стихи Николая Тихонова, Веры Инбер, Александра Безыменского, а позже, в годы войны, – Демьяна Бедного и Константина Симонова.
Мама и сама писала стихи; сейчас, вспоминая ее поэтические опыты, я не могу сказать, кто из поэтов оказывал на нее наибольшее влияние – возможно, Лермонтов, но, не исключаю, что Виктор Гусев, дедушка и тезка известного ныне футбольного комментатора. А еще мама, вдохновленная только что вышедшей книгой «Малахитовая шкатулка», сочиняла «сказы» – о лебединой верности, опираясь на топоним – название горы Лебяжки в Невьянске, об озере Тургояк в Челябинской области и тому подобное. Сам Павел Петрович Бажов, которого мама познакомила со своим творчеством, посоветовал ей, «девоньке», не увлекаться сочинительством «из головы», а опираться на подлинное народное творчество, собирая и записывая «бывальщины» – живые рассказы пожилых людей.
На меня эта рекомендация Павла Петровича, по моему малолетству, конечно, не распространялась, и я, поощряемый маминой заинтересованностью, сочинял какие-то фантастические истории с запутанными сюжетами, а мама некоторые из них записала и послала Николаю Алексеевичу Куштуму, который работал тогда методистом Свердловского областного дома народного творчества.
 В ответном письме Куштум посулил, что из меня может получиться акын или ашуг. Насчет акына я знал: это как Джамбул, а вот кто такой ашуг, плохо представляю себе до сих пор.
Еще Куштум в том же письме пытался подбодрить маму в ее творческих поисках, процитировав Маяковского:
«Светить − и никаких гвоздей!».
Николай Куштум
Его же Николай Алексеевич цитировал и в другом письме, датированном 28 октября 1940 года (письмо сохранилось):
«Хорошие вещи получаются не сразу. Помните, Маяковский писал:
Поэзия – та же добыча радия.
В год − работы, в грамм − труды.
Изводишь, единого слова ради,
Тысячи тонн словесной руды».
Странно, что Куштум ссылался именно на Маяковского. Поэт Куштум не был ни агитатором, ни горланом-главарем, его собственная поэтическая манера чрезвычайно далека от громыхающих ритмов «Левого марша»:
«За четыре улицы от знакомых окон,
Где в плену черемухи профсоюзный сад,
Я тебя встречаю вечером глубоким,
Слов и поцелуев рассыпаю град.
Всё уже обдумано. Сколько песен спето!
Мы с тобой поженимся в первый выходной.
Около зеленой клумбы Горсовета
Я тебя впервые назову женой…»
Эти бесхитростные строчки подобны и другим, содержащимся в книжечке «Лесная родина», изданной в 1937 году. Название книжки не случайно: Николай Санников (такова настоящая фамилия ее автора) взял поэтическое имя Куштум по названию крохотного лесного поселка Куштумга, где он родился:
«У подножья Таганая
Выйду с поезда, скажу −
− Здравствуй, родина лесная,
Я тобою дорожу.
По твоим крутым отрогам
В теплый полдень, не спеша,
Ветры бродят по дорогам
И шуршат по камышам…»
Молодой поэт был делегатом первого съезда Союза писателей СССР и даже выступал на съезде. Будучи одним из руководителей уральской писательской организации, он, конечно, не мог остаться в стороне от бурных событий 37-го года, когда повсеместно выискивались «враги народа», но, насколько известно, не запятнал свое имя шельмованием собратьев и доносами. В его стихах той поры эта грань времени никакого отражения не получила, он продолжает писать о чем-то личном:
«Ты стоишь предо мной, виноватишься,
Слезой в мое сердце катишься,
Только зря, дорогая красавица,
Ты упреками нынче бросаешься…»
Еще помню, как с мамой мы ездили в Свердловск, у нее были какие-то дела к Николаю Алексеевичу. По-видимому, по поводу семинара собирателей народного творчества, который то ли состоится, то ли нет. Разговор этот был мне неинтересен, и я запомнил только поразившие меня высокие колонны здания Свердловской филармонии.
Семинар все-таки состоялся, и фотография ее участников с полупрофилем мамы на первом плане была опубликована в «Иллюстрированной газете» в феврале 1941 года, на предпоследней странице. Первые страницы этого номера были украшены фотографиями маршала Ворошилова и посвящены его шестидесятилетию (разумеется, о том, что недавно маршал был снят с должности наркома обороны за провал финской кампании, в «ИГ» не было ни слова). А на последней странице, среди прочего, размещена фотография, на которой германские военные в красивой форме красиво ведут взятого в плен британского маршала авиации.
* * *
Дядя Толя Климов запомнился мне большим и добрым человеком. Наверное, мама вместе со мною встретилась с ним, знакомым по былым встречам в Салехарде, году в 40-м в доме свердловского журналиста Владимира Смирнова, который тоже был ей знаком по северу. За точность деталей и обстоятельств ручаться не могу − все ли мог понять и сохранить в памяти мальчик, не достигший шести лет? Что уж точно помню, так это то, что Климов был писателем, подготовившим удивительную книгу «Мы из Игарки», авторами которой были школьники из этого города. Эта книжка в синей обложке была у мамы, и она любила повторять запомнившиеся ей строчки из нее:
«Далеко еще та сторона,
А другую уже не видать…»
Разговоры взрослых не были мне интересны, и я с удовольствием вскарабкался на колени дяди Толи, попросив его что-нибудь мне нарисовать. Сначала он нарисовал корабль, потом − самолет, а уже потом, по моей настоятельной просьбе − летчика. Летчик получился хоть куда, просто загляденье. Он был в комбинезоне и шлеме с большими очками, сдвинутыми на лоб, с рукавицами раструбами на руках и унтами на ногах (это дядя Толя подсказал мне название летчицкой обуви − унты).
Несколько лет этот рисунок сохранялся у меня, потом куда-то затерялся − что возьмешь с мальчишки военного лихолетья! А о том, кто такой был дядя Толя и как его судьба была связана с судьбой моих родителей, я узнал уже позже.
Анатолий Матвеевич Климов был ровесником моего отца (родился в 1910 году) и с юности был привержен сочинительству. первые литературные навыки Климов приобрел в литобъединении «Степь» в городе Троицке Уральской (теперь − Челябинской) области, который он считал родным. там же он работал в редакции газеты «Вперед».
В конце 1931-го − начале 1932 года Анатолий Климов был направлен за Полярный круг, на работу в выездных редакциях Ямало-Ненецкого национального округа, где встретился с Владимиром Смирновым, с которым крепко подружился. Вскоре они стали жить и работать в Обдорске (теперь − Салехард), в редакции газеты «Няръяна Нгэрм» (в переводе с ненецкого − «Красный Север»).
В этой же редакции работала и моя мама, Людмила Степанова, а мой будущий отец, Вениамин Вейхман, в марте 1932 года решением Уралобкома ВЛКСМ был командирован в Обдорск в качестве руководителя Уральской северной экспедиции, выезжавшей с целью изучения методов комсомольской работы среди молодежи северных народов Урала. Там они все и познакомились.
Книга «Мы из Игарки» была написана по благословению Горького. «Действуйте смелее, − писал Алексей Максимович школьникам заполярного города. − Когда рукопись будет готова, пришлите ее мне, а я и Маршак, прочитав, возвратим вам, указав, что − ладно и что неладно и требует исправления».
Однако Горький ушел из жизни, и всю практическую работу по составлению и редактированию сборника произведений детей Игарки выполнил Анатолий Климов. Знаменитый французский писатель Ромен Роллан, с которым Климов состоял в переписке, по его просьбе обратился с письмом к пионерам Игарки (сентябрь 1936 г.): «…никогда не падайте духом перед трудностями. Трудности созданы для того, чтобы их превозмогать и чтобы, превозмогая их, стать более сильными».
В 1937 году книга была готова, и рукопись ее отослана Маршаку, который принял ее как образец нового творчества в детской литературе. А сам Климов был арестован органами НКВД как враг народа, и ему было предъявлено обвинение в преступных связях с заграницей − имелась в виду его переписка с Роменом Ролланом. Дяде Толе повезло: он полгода провел за решеткой, схватил в тюрьме туберкулез, но в конце 37-го его выпустили, «всего лишь» запретив проживание в крупных городах.
А книга вышла в 1938 году и как одно из лучших советских изданий вместе с «Малахитовой шкатулкой» П.П. Бажова была представлена на Всемирной выставке в Нью-Йорке.
 К концу 1941 года Анатолий Климов подготовил к печати новую написанную детьми книгу «Урал − земля золотая», но из-за войны она вышла только в 1944 году. Уже в начале 50-х я взял в библиотеке книгу дяди Толи «Северные рассказы» и из аннотации к ней узнал, что ее автор умер в 1945 году в родном Троицке. Ему было только 35 лет.
Из Интернета я узнал, что друг его, журналист Владимир Смирнов погиб на фронте. Странно, ведь мама говорила мне, что из всех друзей их компании Смирнов пошел дальше всех − спустя много лет после войны он работал в «Правде». Проверить, где истина, мне не удалось.
Чтобы проиллюстрировать рассказ об Анатолии Матвеевиче, я привычно обратился к Интернету, который выдал несколько фотографий. Вот одна из них − помнится, помещенная в книге «Северные рассказы». нет, не зря о нем написано, что он красиво одевался: «Он любил костюм с бриджами типа спортивного: с короткими брюками и гольфы с ботинками, обычно светлого тона, иногда в клетку. В таком костюме, элегантной шляпе он  походил на иностранца». Да, и на этой фотографии на нем та самая элегантная шляпа, мягкое кашне под приподнятым воротником пальто. Кого же он напоминает? Сергея Яковлевича Лемешева − может быть… Ах, нет, вот кого: Утесова с киношной открытки конца 30-х годов! Ну конечно, даже виски подбриты точно так же, как у Леонида Осиповича!
На другой фотографии, сделанной в Свердловске в 1941 году, Павел Петрович Бажов показывает что-то в большой книге Александру Серафимовичу. Автор «Железного потока» смотрит куда-то мимо, ему явно не до фотографирования. И вообще, как он попал в Свердловск? Возможно, в эвакуацию… А из-за плеча Бажова с веселой любознательностью в книгу смотрит молодой, красивый, со вкусом одетый Анатолий Климов…
 А на третьей фотографии, относящейся ко времени работы в газете «Няръяна Нгэрм», Анатолий (он слева, с папиросой в зубах), судя по подписи, снят с ненцами. Внимательно вглядываюсь: из трех оставшихся ненцем может быть только один, который в кухлянке, да и по чертам лица он выглядит аборигеном. Рядом с ним... нет, я ничего не могу о нем сказать, кроме разве того, что его нельзя отнести к малочисленным народам Севера. Остался последний, тот, который рядом с Анатолием. Он в белой рубахе навыпуск, подпоясанной ремешком, в распахнутой темной куртке… А лицо… Не может быть, ведь это же мой овал лица, и мои глаза, и мои залысины, только короткая челка, скошенная направо, нет, не моя, а моего отца, Вениамина Вейхмана, арестованного в 1935 году и исчезнувшего навсегда!
Ничего не поясняя, я показал фотографию дочери и сыну, которым уже за пятьдесят. Они прореагировали совершенно одинаково, задав вопрос: «А с кем это сфотографирован наш дедушка?». Вот к этой начальной станции привел меня обратный отсчет. Я и предполагать не мог, когда начал считать «четыре… три… два…», что приду туда, где ждет меня молодой отец, так и не узнавший, что я выйду на его след в бесконечной череде времен.
| |
