Одиссея капитана Радыгина (продолжение 1)

но в редакциях охотнее брали именно те стихи, которые «на ходулях». Анатолий в душе с Игорем был, пожалуй, согласен. он сконфуженно помалкивал, хотя в уме уже перебирал варианты, заменяя пафосные абстракции конкретными, осязаемыми образами:

…Эсминец тонул. Над его флагштоком

Дымился изорванный в клочья флаг,

И пел радист о море далеком,

В котором геройски погиб «Варяг»…

*     *     *

началось все с того, что майор Лазуркин, командир роты, раздавая курсантам стипендию, удерживал с каждого по десять рублей. На какие цели − он четко не говорил, но что-то бормотал насчет выпускной фотографии, такая, дескать, традиция. Кому была охота портить отношения с ротным почти накануне выпуска! Каждый расписывался в ведомости и отходил, пересчитывая радужные бумажки. Один Анатолий возразил: «А покажите, на каком основании мы должны сдавать эти денежки? И как это так − мы расписываемся за одну сумму, а получаем другую?». Жора Афанасьев дернул его за рукав: «Пойдем, Толик. Ничего ты не докажешь, себе же хуже сделаешь». Но Анатолий продолжал настаивать: в его крохотном семействе не то что десятка, каждый рубль был на учете. Лазуркин побагровел: «Вы что, курсант Радыгин, за всех беретесь решать?». − «А если бы и за всех, что это за поборы. Это вам не добровольно-принудительный заем, и тот пора бы отменить, а тут плати неизвестно за что». − «Вот как вы заговорили, Радыгин, значит, вам и государственные займы развития народного хозяйства не нравятся? Я вынужден доложить в политотдел о ваших несоветских настроениях, там вам объяснят, какие такие "добровольно-принудительные"».

Уступить майор Лазуркин никак не мог: поборы шли хоть и на небольшую, но все-таки прибавку к его зарплате, а обращаться по начальству Радыгин не станет: он получил вполне ясный намек.

Не знал Лазуркин настырного курсанта: нет, тот именно обратился по начальству, да еще рапортом, в письменном виде.

*     *     *

Боб Стаховский сидел «на тумбочке» дневальным по роте, когда к Лазуркину пришел офицер из политотдела. Дверь в кабинет командира роты была прикрыта неплотно, и Боб слышал почти все, о чем там они говорили.

− Ты что, майор, понимаешь, какой над тобой кирпич висит? Как ты мог допустить, чтобы на тебя такие рапорта подавали? Проведут дознание по форме, и загремишь ты из вооруженных сил, как пустая жестянка по булыжникам!

Что отвечал Лазуркин, было слышно плохо, а вот высокий голос политотдельца доносился до тумбочки вроде бы и без препятствий.

− Ты пойми, пока твой Радыгин в училище, покоя тебе не будет, комиссия докопается до самого того! А как говаривали при Лаврентии Павловиче: «Нет человека − нет проблемы». Усек, Лазуркин?

Тот что-то пробурчал, похоже, что согласился.

Снова политотделец:

− А дай-ка мне его личное дело. Давай хорошенько посмотрим. Вот − карточка взысканий и поощрений. Это куда же ты глядел? Взысканий − ни одного. А поощрений − вот твоя благодарность за выпуск стенгазеты к седьмому ноября, вот – к первому мая. А вот свежая −. за сценарий к выступлению ротной художественной самодеятельности. Да ему орден надо давать, а не из училища отчислять!

А вот и анкета. Ну, надо думать, тут все, как обычно: «не был», «не состоял»… Нет, постой, постой, постой… Вот оно! Что же ты молчал?! Пляши, майор, как там вождь говорил: будет и на нашей улице праздник!!

− Бу-бу-бу… − это опять Лазуркин.

− Ты посмотри − тут его собственной рукой написано: «Радыгин Анатолий Владимирович. Национальность − русский» А через три строчки: «Мать − Шульман Саломея Рувимовна. Понимаешь − Рувимовна! Национальность, естественно, − еврейка! Да твой Радыгин − полужидок!!! Агент Джойнта! Сионист пархатый!

Снова «бу-бу-бу» Лазуркин. И опять − гость:

− Вы поймите, товарищ майор, что мы не вправе засорять ряды военно-морского флота кадрами сомнительного национального происхождения. Партия постоянно обращает наше внимание на то, что лица еврейской национальности составляют большинство среди врачей, среди адвокатов, даже, говорят, среди секретных физиков. И мы не вправе допустить, чтобы в решительный час борьбы с империализмом и сионизмом на главных командных пунктах наших кораблей стояли офицеры, в безоговорочной преданности которых делу коммунистической партии мы не были бы уверены.

После длительного «бу-бу-бу» майора политотделец завершил коротко и резко:

− А это вы уж сами думайте, майор. Но только помните − это не ваше личное дело, это дело государственной важности.

Боб был сам не рад тому, что услышал разговор двух офицеров, и поспешил отодвинуться подальше от дверей: если обнаружится, что он подслушивал, ему несдобровать. «Неясно, что они такое придумали, вряд ли что-то уж очень серьезное, но Толика надо предупредить, чтобы был поосторожнее».

*     *     *

Николай Герасимович Кузнецов думал о том, что ему недолго еще носить звание Адмирала флота Советского Союза. «Что же, не в первый раз меня разжалуют, я готов служить военно-морскому флоту в любой должности и в любом звании. Вот как теперь, после снятия с поста главкома, называется моя должность? Странное какое-то название − "В распоряжении министра обороны СССР". А какие от министра, от Жукова, поступают ко мне распоряжения? Никакие, когда нас вместе вызывали в ЦК, он сквозь меня глядел как сквозь пустое место, ни единым словом ко мне не обратился − вот такие у него "распоряжения". Нет, хорошая у него память, у Георгия Константиновича, хорошая − но недобрая. Отлично он помнит тот самый первый день, нет, ночь на 22 июня, когда я на свой страх и риск, ни у кого не спрашивая разрешения, приказал объявить на флотах наивысший уровень боевой готовности. И что же − моряки отразили налет германской авиации, практически не понеся потерь, А что же начальник Генерального штаба? Пока они с наркомом Тимошенко портянки на ноги наматывали, гитлеровцы нанесли Красной армии сокрушительный удар, уничтожив на аэродромах не успевшую взлететь авиацию.

Это кто ко мне, адъютант от нового главкома? Да, бумаги какие-то принес, Сергей Горшков, еще вчера мой первый зам, поручил мне разобраться в каких-то делах, не требующих его, главнокомандующего, вмешательства.

С чего начать? Начнем, пожалуй, сверху. Вот письмо, адресованное мне как главнокомандующему военно-морским флотом, − видимо, отправитель еще не знал, что я снят с этой должности. Ох, Сергей Георгиевич, хитрый ты, однако: дескать, раз тебе адресовано, так ты и разбирайся».

Письмо написала некая Саломея Шульман, сын которой, Радыгин Анатолий Владимирович, по ее мнению, несправедливо отчислен с четвертого курса высшего военно-морского училища имени Фрунзе. «Должно быть, двоечник какой, − подумал адмирал, − или грубейший нарушитель воинской дисциплины; за мелкие проступки из училища не отчисляют, тем более что до выпуска осталось всего ничего. Хорошо, что адъютант все бумаги по этому делу приложил − чувствуется моя школа.

За что же сынок этой Саломеи отчислен? Вот, она пишет − "за самовольную отлучку из расположения воинской части". Должно быть, злостный самовольщик, переполнил чашу терпения отцов-командиров. Заглянем в его автобиографию… "Закончил ремесленное училище по специальности слесарь-электромонтажник. Работал на сланцевой шахте, Учился в вечерней школе рабочей молодежи…". Ничего, биография подходящая, прямо пролетарская. Вот еще: "Мои стихотворения печатались во флотских и молодежных газетах" Поэт, значит».

Адмирал вспомнил свою любимую, «Краснофлотскую»:

 …На родном борту линкора

В небо смотрят мачты.

Я вернусь, подружка, скоро –

Не грусти, не плачь ты.

«Ишь ты, как ловко срифмовано − "мачты − плачь ты", − подумал адмирал. Он всякий раз восхищался этой рифмой, когда «Краснофлотскую» пели Утесов или Козловский или когда ее исполнял самодеятельный хор на его любимом линейном корабле. − Так за какое же такое преступление молодого поэта − на флот, прямо как Тараса шевченко в солдаты, да без зачета курсантских лет, чтобы он там еще пять лет оттрубил рядовым матросом?».

Николай Герасимович надвинул очки и снова обратился к первому листочку − письму матери бывшего курсанта. «Это я во всем виновата, − пишет она. − Галина, жена Анатолия, сильно простудилась, думали − воспаление легких, а я-то не смогла отказаться от выезда на гастроли, да бросить надо было всё и дома сидеть, а как же бросишь, если копейки считали. Вот Анатолий, чтобы побыть с Сереженькой, ушел в самоволку. а поутру его прямо на КПП встретили − и дежурный по училищу, и командир роты. И в одночасье все и оформили, литер в зубы − и на Северный флот. Помогите, умоляю Вас, глубокоуважаемый товарищ адмирал, только на Вас вся надежда, а сына моего, Анатолия, как будто специально под отчисление из училища подставили. ведь ему каких-то полгода до получения офицерского звания осталось, а служить он будет верой и правдой, ведь он с мальчишек только морем да стихами и бредил».

Адмирал крепко задумался. С одной стороны, нарушение воинской дисциплины налицо, и этот мальчишка («мальчишка, хоть и отец пацана», − подумал адмирал), заслуживает наказания. «Но, − он снова повторил "Но!" − наказание должно быть соразмерно тяжести совершенного проступка. Виданное ли дело, чтобы за одну самоволку сразу голову рубить. А что же, будущие офицеры, будущие адмиралы и главкомы должны вырастать сплошь из пай-мальчиков, чтобы без сучка и задоринки? Нет, что-то тут не так, какой-то подтекст есть за этими − документами, рапортами, объяснительными… Он снова заглянул в письмо матери отчисленного курсанта и мысленно устыдил себя: «Как же я раньше этого не заметил: Саломея… Рувимовна… Шульман…»

Всю жизнь, начиная со службы командиром отделения во флотском экипаже, Кузнецов преследовал сквернословие, но тут пожалел, что не может облегчить душу крепким морским загибом: «На дураков, что ли, они рассчитывали?». он не сомневался, что дело Радыгина состряпано в политорганах, где, давно уже не стесняясь, тормозили всех, у кого, как в скверном анекдоте, в пункте пятом анкеты стояло «да» А что же Богденко, начальник училища, подмахнул приказ, не читая? Или он, боевой адмирал, испугался, − да кто за него заступится, когда подо мною, главкомом, кресло рухнуло? А как же он посмотрел бы в глаза героям Советского Союза с «пятым пунктом», таким, как любимец флота Израиль Фисанович, или храбрейшие из храбрых Цезарь Куников и Самуил Богораз?..

После долгой паузы адмирал нажал кнопку вызова адъютанта: «Соедини меня с Богдановым».

− Николай Георгиевич, здравствуйте! Тут вот какое дело. Из училища Фрунзе списан на флот курсант… Я тут разбирался − перегнули палку, за рядовую самоволку сразу и под жвака-галс. Сам понимаешь, отменить приказ об отчислении у меня власти нет, а обращаться «наверх» мне в моем положении − это только усугубить и без того накаленную обстановку вокруг парня. А мне мама его написала, Саломея Шульман, балерина, что ли. Ты понял меня? Приказывать тебе я не могу и не хочу, а вот о чем я тебя прошу. Я его направлю в твое распоряжение и напишу: "Использовать в соответствии с имеющейся квалификацией". А его квалификация − в академической справке: три курса окончил, да еще половину четвертого. Фамилия его − Радыгин, да, да, Радыгин, с выпускного курса. А его документы насчет успеваемости и прочего я лично проверил, там всё нормально.

 *     *     *

Серая громада крейсера подавляла своей несокрушимостью и невольно вызвала у Анатолия мрачные ассоциации: «Это с кем же я, маленький, хрупкий, никакой броней не защищенный, воевать собрался?». Он поднялся по трапу, механически отдал честь флагу, предполагая, что вахтенный спросит у него документы. Но стоящий у трапа матрос с повязкой на рукаве никакого интереса к нему не проявил, и тогда Анатолий сам обратился к нему − как пройти к вахтенному офицеру? Матрос неопределенно ткнул рукой куда-то вверх, и Анатолий еще какое-то время блуждал по гулким коридорам и стальным ступенькам.

На «Молотовске», судя по всему, он был не очень нужен, его определили «в распоряжение помощника командира корабля». Тому руки вчерашнего курсанта, хоть и штрафника, оказались кстати: он спихнул на него корректуру книги корабельных расписаний. одни моряки прибывали, другие убывали, и всякий раз нужно было отражать это перемещение и в боевом расписании, и в расписании по заведованиям, и по швартовкам, и по приборкам, и прочее, прочее, как велит Корабельный устав. парень, судя по всему, грамотный, и почерк у него хороший.

Анатолий одиноко сидел в одном из служебных помещений (как-никак, корабельное расписание − секретный документ!) и испытывал подобие удовлетворения от своего одиночества: в кубрике матросы раздражали его расспросами насчет того, как он из училища попал на корабль, что он такое жуткое совершил, что подвергся наказанию на всю катушку. Его ответу о самоволке никто не верил, за такое можно получить три наряда вне очереди, но чтобы списать на флот… нудная работа над расписаниями никакого удовольствия не доставляла, но и не отвлекала от непростых вопросов к самому себе. в голове Анатолия происходила переоценка ценностей, он утратил воспитанное со школьных лет любование внешними атрибутами морской профессии, разными там тельняшками и ленточками на бескозырке. он видел, как стремительно усложняется техника, и для ее освоения необходимо не умение тянуть носок на строевых занятиях («Старик Эйнштейн все-таки был прав!»), а приобретение глубоких и прочных знаний. Он размышлял даже не о несправедливости по отношению к себе; его поражала бездарная, бессмысленная растрата сил и средств, израсходованных на его обучение.

Анатолий не верил, не мог поверить, что это навсегда, беспросветная служба, в которой единственным признаком духовной свободы будут эти самые до тошноты надоевшие корабельные расписания, что капитан-лейтенант еще пять лет будет встречать возвращающихся из увольнения матросов, отбирать у них заныканные в потайных местах одежды бутылки водки и разбивать их о стальной борт крейсера. Потом, может быть, и он будет считать счастьем обхитрить «кап-лея» и протащить на корабль свою бутылку, чтобы распить ее с корешами в какой-нибудь «шхере» осточертевшего левиафана, и еще получить удовольствие от возможности подраться с «годками» или старшинками. А потом, через пять лет, кому он будет нужен? Несостоявшийся офицер, несостоявшийся поэт − он уже знал, что за годы, проведенные на стальной «коробке», он ничего достойного не сможет написать.

ему хотелось волком выть от безнадежности своего положения, и он держался на выработанной к двадцати годам воле, самодисциплине, да еще крохотной надежде на то, что маме, обратившейся к высоким начальникам, чего-нибудь удастся добиться. С иронией он обзывал себя «узником замка Иф». И уже ни во что не веря, рассматривал в штурманской рубке карты побережья Баренцева моря и прикидывал, сколько километров отсюда до Норвегии или Финляндии.

 *     *     *

− И вот, понимаешь, Жора, построили нас на плацу, красивых таких, в парадной форме, клеша отутюжены, в «корочках» солнце отражается − глаза слепит, и начальник училища каждому руку жал и вручал лейтенантские погоны. «Ну вот, − думаю, − сбылась моя мечта, теперь я офицер славного военно-морского флота». почему-то вспомнил тот день, как раз четыре года назад, когда нас вот так же выстроили на плацу, нестриженных, кто в чем одет, одежда на всех после прожаривания в санпропускнике как жеванная, и майор Лазуркин объявил: «Равняйсь, абитура! Начинаем делать из вас настоящих мореманов!». Вот, думаю, сделали. Поверишь ли, я чуть не прослезился. Ненавижу сантименты, но разве не вспомнишь, как труден был путь к лейтенантским звездочкам. А тут у микрофонов начальник строевого отдела: «…Приказ министра обороны… В связи с сокращением Вооруженных сил Союза ССР уволить в запас…» и тот же список, в том же порядке, вот и дошел до буквы «Р»: «…лейтенанта Радыгина Анатолия Владимировича…».

С этого самого дня и началась у меня совсем другая жизнь. И не Никиту персонально я возненавидел, а всю эту систему, которая многие миллионы народных денег в нашу подготовку вбухала, а потом единым махом взяла и выбросила нас, свеженьких, на улицу.

Но не о высоких материях надо было думать, а о том, как с профессией морского офицера-артиллериста жить дальше. Конечно, каждый сам по себе стал устраиваться. Кто-то стал преподавать в средней мореходке, другой определился девиатором (а много ли  девиаторов на торговый порт нужно − ну, двух, трех), а этот пошел в пожарную команду − тоже работа.

А я иных занятий, кроме плавания в море, себе не представлял.

На Черном море я недолго покрутился. там местные только тем и заняты, что ставят сети на калкана − рыба вроде камбалы, но вкуснейшая, − тебе калкана черноморского не доводилось пробовать? Ну, ты многое потерял! костей мелких в нем нет, жира только тонкая прослойка, и мясо такое нежное! Биологи говорят, что оно не накапливает ртуть из промышленных стоков, и потому особенно полезно. А витаминов, разных там микроэлементов, аминокислот − полный букет! И раны-то мясо калкана заживляет, и уровень холестерина в крови снижает, и предотвращает заболевание диабетом и даже раком!

Ты как, диабета не боишься? Это, говорят, пока молодой! А курортники и прочие отдыхающие за черноморского калкана любые деньги дают! Да кто же будет в рыболовецком колхозе работать, если за одну ночь браконьерского лова можно столько заработать, сколько в колхозе за год не получишь! рыбинспектора все куплены, ну точно как у Багрицкого: «…Черное море − вор на воре!..». А должность капитана флота − хоть сейчас получай, только будешь там вроде громоотвода или мальчика для битья.

Не по мне это было, и подался я на Север, в тюлькин флот.

Не зря же говорят: «Рыбак − он дважды моряк». Эх, правильно это, но я бы еще добавил: «…трижды пьяница…». Хочешь, верь, хочешь − не верь, но выталкивание траулера в рейс − целая операция с участием не только начальства, но и местной милиции. А особенно старпомами со стармехами усердствуют: не отправишься в рейс в назначенный день − выкладывай треть зарплаты за месяц, ну и, разумеется, лишение премии. Даже фольклор на сей счет сложился.

Говорят, значит, что не вяжущих лыка забулдыг хватали в вытрезвители и там заныривали в их бумажники. старпомы и стармехи смотрят в заблеванные "корки" и вслух мычат: "…матрос первого класса... Чиф? Тебе не надо?" Или: "Второй механик. Дед, тебе не надо?". Если надо, – за руки, за ноги и в кузов, на судно. А кадры и бухгалтерия уже задним числом оформляют перевод, судовую роль, тасуют папки, карточки, денежные ведомости и даже заботятся о барахле, если осталось на прошлой коробке, которой "не достиг"... после того как наберут пресную воду, никаких путей на берег или на бывшую «коробку» нет. И так просыпается бедный матрос или кочегар, только вчера пришедший с двух-трехмесячного рейса и нацелившийся хоть пару недель гульнуть на берегах, в какой-то незнакомой каюте, толкают его в бок незнакомые чумазые рожи, на вахту мол, вставай, уголь штивать, а он очами с похмелюги хлопает, где это, мол, я, и что за пароход, и берет либо лопату, либо шкерятник-нож и идет...

Ну, жора, я не скажу тебе, что тут все правда, но если даже правда только наполовину, каково с таким экипажем ходить в рейсы? А ведь ходил, и пожаловаться на моих соплавателей не могу, ведь они честно за заработком пришли, а я-то чего для себя хотел? Нет, ты мне скажи, я сам в себе хотел разобраться. штурманским искусством я отлично владел − учителя были неплохие, рыбацкие премудрости быстро осваивал, зарабатывал Сережке на пропитание и маме помогал. Ты о Галке? Да нет, разбежались мы, а излагать подробности − не мущинское это дело».

 К продолжению