| Одиссея капитана Радыгина (продолжение 2)
* * *
Анатолий почти физически страдал оттого, что стихи получались какие-то вымученные, обилие рыбацких терминов не помогает «весомо и зримо» овеществить поэзию рыбацкого труда, а только усложняет восприятие:
…На палубу шли, проклиная погодку,
Стучала машина, шипела лебедка,
И снова команда: «Отдать стопора!»
И снова по блокам ползут ваера…
Рывок за гайтан! И развязан куток,
И хлынул трепещущей рыбы поток…
А уж эмоции передаются самым примитивным способом − повторением одних и тех же слов, словно это не стихи, а шаманское камланье:
…И в горле застрял невеселый смешок:
Всплывает, всплывает, всплывает мешок!..
Зато как радуют внезапно родившиеся образные строчки:
Пароходы, усталые, как солдаты,
Пьют холодную воду в Тюва-губе…
Ах, если бы почаще приходила такая удача!
* * *
Устроившись на портовый буксир, Анатолий продолжает попытки попасть на суда загранплавания. Куда бы он ни пришел − в балтийское морское пароходство или в контору по перегону рыболовных судов на Дальний Восток, его встречало одно и то же: сначала любезный обиход кадровика («Да, судоводители нам нужны»), потом вопрос насчет наличия визы, а ввиду ее отсутствия − пухлая пачка анкет, форма которых сохранилась со времен Берии. заполняя их, нельзя было отвечать «да» или «нет», а нужно было: «Ни я, ни мои ближайшие родственники в плену или в оккупации не были». К анкетам следовало приложить по три фотографии, обязательно без бороды и с однотонным темным галстуком. На вопрос о том, сколько ждать ответа, неизменно следовало «заходите» или «заглядывайте», а при каждом очередном посещении − «Нет, ответ еще не поступал».
Сначала Анатолий пытался успокоить себя объяснением, что вчерашних флотских офицеров, демобилизованных по сокращению Вооруженных сил, было предостаточно, а мест, соответствующих их квалификации, не хватало. офицеры, уволенные в запас, по большей части воспринимали эту ситуацию как данность и терпеливо ждали, чтобы получить, в конце концов, иной ответ: «Зайдите в службу безопасности мореплавания» или «в механико-судовую службу». А анатолия по-прежнему встречали бесцветные глаза инспектора по кадрам.
«Ну, а дальше-то что? − спрашивал сам себя Анатолий. − Море-океан, по моему представлению, − общее достояние человечества, оно границами расчерчено только условно. Почему кто-то решает за меня, вправе ли я пересекать эти условные линии и под каким флагом мне выходить в океан? старику Нептуну безразлично, какой у тебя паспорт в кармане − серпастый-молоткастый или с этим самым, британским лёвою. Моряк − гражданин мира, и я хотел бы иметь судно, ну, скажем, вроде «Калипсо» Жак-Ива Кусто, чтобы выполнять океанографические исследования или метеорологические наблюдения по всему миру. или курсантов астрономии обучать. или − и я на это вполне согласен, ту же сельдь добывать в Северной Атлантике или где еще, но там, где я захочу».
* * *
День за днем становилось понятнее, что его «зажимают» по «пятому пункту»: его мать была еврейкой. Тут еще он поссорился с женой, и у него появилась другая женщина. Словом, всё пошло наперекосяк.
Стихи между тем он пишет бодрые, совершенно не соответствующие его душевному состоянию, всё прославляющие морское братство и беззаветную преданность советской родине. На патриотическую тематику всегда был спрос:
…Я верю в силу традиций
и вовсе не верю в сказки,
Но если опять тревога
взревет походной трубой,
Надев потертые шлемы,
надвинув старые каски,
Отцы с сыновьями рядом
встанут в походный строй!
«Все вроде бы правильно, − говорил сам себе Анатолий, − но до чего же невкусно, как будто солому жуешь. "Потертые шлемы"− это чуть ли не Окуджава: "…в пыльных шлемах комиссары…". А это что − "походный строй…походная труба…". Прямо-таки "труба − трубе − трубою…"». Ему самому было стыдно такого ремесленнического сочинительства, но что поделать, стихотворение, подобное этому, можно пристроить в какую-нибудь газетку или альманах. Хоть Куртынину в «Ленинградскую правду». На поэтических вечерах, которые устраивались то в политехническом институте, то в ДК промкооперации, можно было читать и более откровенные стихи, но их авторов зачисляли во фрондёры и если печатали, то разве лишь для придания пикантности поэтическому блюду.
Наташа Грудинина познакомила его с поэтом Юваном Шесталовым, который писал на языке манси − малочисленной народности на севере Западной Сибири. Даже не понимая ни слова, нельзя было не восхищаться напевностью его стиха, завораживающей, как шаманское камлание. Анатолий взялся переводить его стихотворения по подстрочнику автора. Это было необычайно трудно, но увлекательно, как разгадывание сложной шарады. Наталья Иосифовна хвалила Анатолия и даже в знак признательности несколькими штрихами изобразила на полях его тетради свой носатый профиль, увенчав его вместо шляпки корабликом с трубой и мачтами.
Однажды Анатолий встретил на Невском Жору Афанасьева:
− Мы отмечаем годовщину нашего выпуска, приходи, Толик, все ребята, кто сможет приехать, соберутся.
− Ну что же, я рад за вас, поздравь их за меня.
− А ты-то что − уезжаешь куда или как?
− Да сам понимаешь, я все-таки Черноморское училище заканчивал, буду вроде чужеродный элемент.
− Ну, это ты брось, ты у нас из своих свой. мы так тебя и называем: «наш поэт», понимаешь, наш. А то, что ты не в нашем «кадетском корпусе» диплом получал, так ребята же не виноваты. Обязательно приходи, ну и сам понимаешь, ждем от тебя стихотворного поздравления, будет как бы гимн нашего выпуска.
«Гимн» поддавался плохо, стихи получились натужными, как бывало всякий раз, когда сочинялось по заказу:
Спасибо, суровая школа,
За лучшие наши года,
За то, что не терпят прикола,
Не ищут стоянки у мола
Питомцы твои никогда!..
Собрались в ресторанчике у Казанского собора, каждый отчитался о своих успехах. Кто-то из тех, кто остался на флоте, дослужился до кап-лея, а те, кто попал на торговый флот, ходили в заграничное плавание.
На вечеринке с Анатолием разговорился бывший преподаватель Жарков, который в училище вел практику по минно-торпедному оружию. Он тоже был отправлен в запас и теперь работал в номерном НИИ («почтовом ящике», как обычно говорили): «Вы знаете, толя, я хорошо вас помню, я еще тогда говорил, что у вас аналитический склад ума».
Он задал вполне естественный вопрос: «А где вы сейчас работаете» и, услышав ответ «на портовом буксире», очень удивился: «Это с вашей-то головой растаскивать пароходы по акватории, как одесскому биндюжнику мешки с мукой?». Анатолия озадачило такое неожиданнее сравнение, а жарков продолжил: «Приходите-ка в наш институт, может быть, что-нибудь сообразим».
Визит в институт оказался столь же безрезультатным, как и посещение пароходства и других подобных организаций. Анатолий ощутил себя словно в сюрреалистическом пространстве четырех измерений, ограниченном невидимыми перегородками: и наружу не вырвешься, и внутрь не попадешь. Или как будто ты находишься на поверхности ленты Мёбиуса: куда по ней ни пойдешь, а всё останешься на единственной ее стороне. «И все горе, вся беда в том, − говорил себе Анатолий, − что эти деятели никогда прямо не ответят на вопрос, никогда не скажут: "Вот что, любезный, в этой профессии (или в этом городе) тебе места не будет, поищи что-нибудь другое, уж не взыщи!" Было бы неприятно, но хоть терпимо, а то принято вообще не отвечать, а они наблюдают, как ты тратишь годы, нервы, мечешься, как мышь под колпаком, и не знаешь, откуда падают беды. Если бы дело было в моей национальности − но ведь я по паспорту русский. Ну, пусть, "они" не выпускают меня, потому что мама моя − еврейка. Это при "пролетарском"-то "интернационализме"! Хорошо, пусть интернационализм − это только ширма, а на самом деле "там" сидят антисемиты. А как же капитаны − евреи: Лившиц и Палкин у рыбаков, Гольдман и Лебензон в пароходстве? Где тут логика? И если логики в этом нет, то должна же быть какая-то, глубоко спрятанная от меня причина? Выходит, что не выпускают меня за что-то другое, скорее всего, за какие-то неосторожные высказывания. Я о них уже давно позабыл, а в энном подразделении КГБ они лежат, аккуратно подшитые в папку с тесемками и надписью на обложке "Хранить вечно"».
стиснув зубы, Анатолий повторял себе одно и то же: «…и не знаешь, откуда падают беды: план выполняешь, дисциплина железная, судно сияет, команда довольна, аварий у меня нет, − а в должности снижают и... только потом через пьяных болтунов узнаешь, откуда (в который раз!) дул ветер очередной беды… И конца этому нет!».
Шесть раз пограничники снимали его с судна на отходе, последний раз – когда он был в должности капитана.
* * *
Зачем Анатолий отправился на Камчатку − он и сам толком не знал. Надежды на то, что там ему откроют визу, не было никакой: местные рыбаки ходили исключительно в невизированные рейсы. а если раз в несколько лет открывалась возможность плавания с заходом в инпорты, то отбор в экипаж был строже, чем в космонавты, о первом из которых Радыгин написал стихотворение, опубликованное в «Звезде» в одной подборке со стихами именитых поэтов. Заработки − а чем не заработок был на Севере? Может, темы для творчества? А в этом смысле вода во всех морях одинакова… Может быть, он хотел получить в суровом Охотском море ощущение простора и свободы?.. Но уж он-то знал, что свобода не снаружи, а внутри нас, и свою несвободу человек носит всегда с собой…
Камчатка Радыгину понравилась не сразу. Даже в разгар лета хмурое, негостеприимное небо. Во всю ширину окоема, от южного до северного его края, тянется ровное, без приметных мысов и спасительных бухточек побережье, а дальше простирается галечный пляж, переходящий где-то там в жидкий кустарник. А еще дальше серый контур горного хребта, параллельного берегу, горы однообразны и невыразительны − взгляду не за что зацепиться. Правда, если подойти поближе, различимы устья текущих с гор речушек. во время рунного хода лосося вода в них бурно кипит от рыбин, стремящихся на нерест, к своей гибели.
Но в Петропавловске-Камчатском Анатолий почувствовал себя так, как будто бы недлинная главная улица этого города знакома ему еще с детства. Он не сразу понял, откуда это ощущение сопричастности к впервые увиденному урбанистическому ландшафту, пока не поймал себя на том, что с любопытством разглядывает сконцентрированные на малом пространстве скромные памятники великим мореплавателям.
Памятник основателю Петропавловска Витусу Берингу − металлическая колонна, напоминающая орудийный ствол, увенчанная цветком лотоса, в чаше которого покоится пушечное ядро − символы мужества, устремленности и чистоты побуждений.
Памятник Чарлзу Клерку − строгих очертаний обелиск, напоминающий о кругосветной экспедиции Джеймса Кука и о капитане, возглавившем экспедицию после гибели ее командира. Как гласит надпись на обелиске, Чарлз Клерк был человеком высокого достоинства и беззаветной отваги, верный своему руководителю и безоговорочно преданный долгу.
И, наконец, еще один монумент − на невысоком основании, обрамленном якорной цепью, камень округлой формы с опертым на него адмиралтейским якорем. Надпись на камне предельно лаконична: «Памяти Лаперуза 1787». Это в честь посещения Петропавловской гавани экспедицией замечательного французского мореплавателя.
Сложную гамму чувств вызвали у Анатолия эти памятники Петропавловска-Камчатского. Анатолий не рисовался сам перед собой − не по нему такое бессмысленное занятие, но, конечно, он осознавал, что нашел бы счастье в том, чтобы прожить свою жизнь так, как эти три мореплавателя, и оставить след на земле, как оставили они.
Под нахлынувшим впечатлением он написал одно из лучших своих стихотворений:
…На Дальнем Востоке утро,
В порту кричат пароходы,
Легкий ласковый ветер
Над рейдом дым распластал.
Над портом на главной улице
Памятник мореходу −
Серый гранитный камень
Поднят на пьедестал.
Ветер доносит с моря
Смоленых канатов запах,
Влажный, чем-то волнующий
Запах морской воды,
И тихо дремлют столетья
В тяжелых якорных лапах,
Блекнут на серых плитах
Немеркнущие цветы.
К продолжению
| |
