| Открытый доступ
Под старость хочется возвратиться к истокам, проследить, насколько это возможно, судьбы людей, которые когда-то встретились на жизненном пути. Перебирая старые фотографии, я вспомнил друга моей молодости Лешу, о котором я ничего не знал более полувека. Набрав в строке поисковика всеведущего Интернета его фамилию, имя и отчество – Сечкарев Алексей Владимирович, я через секунды получил неожиданный результат.
Некий молодой человек в 2004 году открыл на студенческом форуме института точной механики и оптики дискуссию под ехидным названием: «Сечкарев как пример морально устаревшей техники...». Этот бойкий на язык студиозус жалуется своим сокурсникам: «Честное слово, иногда посмотришь на него, как он надрывается, бегая вдоль досок с маркером, аж плакать хочется, а по временам, после того, как он вывесит оценки, убить охота, честное слово. Ну что мне делать, а? Ну все честно передрал с учебника, а он мне неуд, и на удовлетворительно ну ни в какую не соглашается... Ну не хочу я сессию из-за него на осень переносить... Люди, подскажите универсальное средство от Сечкарева...».
Второй студент отвечает вопросом:
«А как у него вообще экзамен проходит? Ну, там, сколько вопросов, времени, его поведение... Нам он все ж достался...».
Разговор подхватывает третий:
«...Он всегда к скатыванию как-то спокойно относился...».
На форуме появляется еще один участник:
«Это ваще удивительный мужик. У него пользоваться на экзамене можно всем чем угодно, но хорошую оценку получить весьма, знаете ли... Из шести раз, что я сдавал ему экзамен, только один раз получилось на троечку сходу сдать, а так обычно со второго раза. После получения оценки к нему можно пойти и опротестовать результат, тогда надо будет посидеть рядом с ним и поотвечать на темы билета, но не все так плохо, мизерное число студентов не сдавали с третьего раза, хотя были и такие...».
Разрешение студенту пользоваться любыми пособиями знакомо мне (как, конечно, и Алексею Владимировичу) еще с нашумевшего в годы нашей молодости романа Митчелла Уилсона «Брат мой, враг мой». Этот прием всегда давал положительный результат: ведь на экзамене проверяется понимание, а не заучивание. Я сам, принимая экзамены, всегда спрашивал студента – устраивает ли его выставленная мною оценка? Если нет – доказывай!
Тему подхватывает следующая участница дискуссии:
«А я ему на отлично сдала два раза... Хороший мужик, понимающий... И смотреть во все, что угодно, можно. Только не любит он, когда ты смотришь не в свои книжки, а в соседские. Или, еще хуже, в соседский листик... Запишет и отомстит, хоть и пожилой, но память у него хорошая, особенно на посещаемость и лица отдельных нарушителей порядка».
Возвращается на форум второй студент:
«Вообще-то сдавать физику Сечкареву у нас из группы умудрилось не более 20% публики.
И те не жаловались.
Не им жаловаться».
Вопрос очередного студента:
«А ты как ему сдавал? Чё спрашивал и чё поставил?».
«А я не сдавал. И оба раза отлично».
«В смысле?».
Отвечает второй:
«Под раздачу автоматов попал, наверное. В смысле экзамен автоматом, а не автомат в руки...».
«И как так попасть можно? Вот уж не думал, что у него автоматы есть, с первого раза не скажешь...».
Выставлять оценку «автоматом» означает не проводить на экзамене опрос по билетам, а выводить ее по итогам посещения лекций и результатам выполнения практических заданий и лабораторных работ в течение семестра. Без «автомата» в вузе не обойтись, особенно в больших студенческих потоках.
Дискуссия завершилась отзывом, который дорогого стоит: «Сечкарев – преподаватель из "классических", которые признают знания в "чистом" виде. Такие, как правило, дают списывать из книг сколько влезет, но зато за каждое написанное слово надо ответить абзацем текста...».
Когда же и при каких обстоятельствах мы с Лешей встретились? В каком это было году?.. Конечно, в 1952-м...
Когда я прибыл в училище, что на Малой Охте, первым делом меня направили в санпропускник, где прожарили всю мою одежду и обувь. После этой процедуры к состоянию моего одеяния больше всего подходил глагол «скукожиться», названный Горьким «нелепым, уродливым и искусственным». Мой парадный костюм выглядел так, словно его старательно мяли и комкали, что, впрочем, было недалеко от истины, а пожеванные ботинки удалось напялить с большим трудом. Не зря в очереди за билетами в кинотеатр стоявший впереди ленинградец средних лет отодвинулся, придерживая кошелек в брючном кармане, и пробормотал что-то вроде «ходят тут всякие», чем вызвал у меня, золотого медалиста и активиста ВЛКСМ, справедливое негодование.
На время прохождения медицинской комиссии мне предложили поселиться в общежитии. Ну что же, общежитие так общежитие. В моем представлении это были по ранжиру выстроенные кровати, белоснежные простыни, до блеска надраенная палуба и дежурный с боцманской дудкой на цепочке.
Оказалось, что мои представления ничего общего с действительностью не имеют. В большой комнате пятого этажа, в которой палуба не подметалась, должно быть, со времен Папанина, вкривь и вкось стояли колченогие койки, на искалеченные пружинные сетки которых местами были брошены ватные тюфяки, когда-то, по-видимому, считавшиеся полосатыми.
Тон в помещении задавали «бывалые» абитуриенты, которые уже успели в этом году попытаться поступать в военно-морские училища, но получили от ворот поворот. На своеобразном жаргоне не то уголовников, не то мелкой шпаны они щедро делились с робкими провинциалами своим богатым опытом.
У коменданта Монахова, в ведении которого находилось общежитие, глаз был наметан по прошлой службе в НКВД, и он выставлял вон «эрудитов» – несостоявшихся военморов; для приемной комиссии его резолюция была бесспорной.
А мандатная комиссия, которая принимает окончательное решение о зачислении в училище, будет проходить чуть ли не через месяц. Надо было как-то прожить остающееся до нее время, и я поехал в райком комсомола, где оказался очень кстати: нужен был отрядный вожатый в пионерлагерь от ткацкой фабрики «Заря». На фабрике мои документы оформили за несколько минут, и на следующий день я покатил в кузове автомашины, направлявшейся в лагерь, под Лугу.
В той же машине со мною ехал разбитной матрос Балтфлота, как оказалось, сын начальницы лагеря, решивший провести часть своего отпуска у мамы, на природе. Разговор между нами как-то не получался. Что я мог ответить ему на вопрос о том, какая одежда сейчас в моде там, на Урале, откуда я приехал в Ленинград, и какой ширины там носят брюки, и какие плечи у пиджаков? Ну и, конечно, насчет прически. Какие там штаны, какие прически – все это было совершенно чуждо и незнакомо молодому человеку из глубокой послевоенной провинции. Даже девочки еще донашивали армейские кители отцов или старших братьев, а мальчишек – всех подряд – парикмахерша из райцентра стригла под одинаковый фасон – полубокс.
В лагерь мы приехали под вечер, и мне было предложено переночевать в свободной комнатке с двумя стоявшими у противоположных стен кроватями. Вторая предназначалась для приехавшего со мною морячка, который, убегая куда-то, спросил: «Ты не возражаешь, если я чувиху приведу?». Возвратился он уж совсем запоздно, и не один, а вместе с девчонкой, которая, похоже, была, как и я, отрядной вожатой. Они долго шушукались, расположившись на койке. Больше всего их беспокоило – уснул ли я уже или еще нет. А меня скрипение пружин их матраса не убаюкивало, и сон, как назло, не наступал...
С утра я познакомился со своим отрядом – старших мальчиков, в основном, безотцовщины, разболтанных дворовых пацанов с питерской окраины. Осмотрелся вокруг. Лагерь был расположен в живописном месте, вблизи от реки, к которой спускались кусты орешника. Вокруг стояли стройные сосны, похожие одна на другую, как близнецы. По невысокой траве рассыпаны, словно налитые, сизые ягоды голубики. А прямо на территории лагеря возвышался вековой дуб; должно быть, его видел Пушкин, проезжая из Новоржева в Санкт Петербург через Лугу, что запечатлел в ехидном стихотворении:
Есть на свете город Луга,
Петербургского округа.
Хуже не было б сего
Городишка на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.
Знатоком Пушкина оказался вожатый сопредельного отряда Леша Сечкарев. «Евгения Онегина» он мог продолжить с любой названной ему строчки, и до самого конца романа, причем не просто оттарабанить, а прочитать с таким проникновением в глубинную суть авторского текста, как будто бы он сам различал ее сквозь магический кристалл.
Лешин возраст я смог оценить не сразу. Первоначально я подумал, что он почти мой ровесник, ну на год-другой старше – обычно в пионервожатые идут на лето недавние выпускники школы или студенты-первокурсники. Но вскоре я понял, что ошибался: поперечная складка на лбу подсказывала, что он взрослее меня лет на семь. Разговоры между нами шли самые обыкновенные. Леша рассказал, что в начале предыдущей смены между колеями грунтовой дороги, ведущей к лагерю, нашли мину, оставшуюся от недавней войны. О себе он говорил скупо, и не сразу я узнал, что он лишился родителей в первую же блокадную зиму, а сам выжил потому, что был определен в ремесленное училище, где кормили хоть и не досыта, но не дали умереть с голоду. Леша, всегда учившийся на «отлично», сдал экстерном экзамены за среднюю школу и поступил в университет. Это надо же, какой он способный, мой собеседник. Еще больше удивил меня его ответ на вопрос – где он учится или работает? Оказалось, что он закончил аспирантуру и осенью должен защищать кандидатскую диссертацию по физике. А чтобы продержаться, устроился вожатым в пионерлагерь.
Все эти понятия – «аспирантура», «диссертация», «кандидат наук» – были для меня совершенно новыми и стали предметом моих расспросов во время вечерних собеседований. Наши мальчишки, убегавшись за день, уже спали, а мы неспешно прогуливались по тихому лесу, где при каждом шаге под ногами вспыхивали крохотные огоньки светляков.
Я попросил Лешу рассказать о своей диссертации, но вскоре пожалел об этом: моих познаний в рамках школьного курса физики явно не хватало, чтобы хотя бы приблизительно разобраться в разнице между сильными и слабыми взаимодействиями и в их влиянии на оптические свойства вещества.
Однажды Леша безо всякого повода заговорил о прошедшем юбилее академика Иоффе. Академик, как я понял, был одним из крупнейших авторитетов в физике. Леша сказал, что все выдающиеся советские физики вышли из школы «папы Иоффе». Однако чествование знаменитого академика скорее походило на поминки. Зал, в котором проводилось чествование юбиляра, был заполнен едва на четверть, так что Леша, обычно ютившийся на подобных мероприятиях в последнем ряду, оказался чуть ли не у стола президиума.
Правительство не прислало никакого поздравления, а президиум Академии наук, вице-президентом которой был юбиляр, направило адрес, составленный в крайне осторожных выражениях, который огласил какой-то академический чиновник.
Ничего не зная ни о Иоффе, ни об академических нравах, я спросил, в чем же причина такой немилости к светилу научного мира. Леша рассказал, что Иоффе в свое время без энтузиазма отнесся к самой идее создания атомной бомбы. А когда Сталин вызвал его в Кремль вместе со старейшим академиком Вернадским, чтобы посоветоваться по тому же поводу, Иоффе отказался возглавить атомный проект, ссылаясь на возраст. Сталин такого отношения к своим предложениям не прощал, и хотя Абрам Федорович предложил взамен себя какую-то кандидатуру, теперь совершенно засекреченную, академик впал в немилость. Тут еще подоспела кампания по борьбе с космополитизмом. А Иоффе, как ни кинь, со всех сторон был космополитом. На него посыпались обвинения в «физическом идеализме», непонимании марксистского диалектического метода и прочих грехах, а вскоре он был снят с должности директора созданного им физико-технического института с его легендарным научным семинаром. У академика даже отобрали пропуск в институт.
После этого рассказа я стал внимательней присматриваться к Алексею Владимировичу (называть его Лешей стало как-то неудобно). Словно только сейчас я увидел его спокойные серые глаза, высокий лоб, зачесанные набок гладкие волосы, открывавшие справа небольшую залысину, чуть припухлые губы и прямой нос с чувственными крыльями ноздрей.
Я уехал за несколько дней до окончания смены – нужно было спешить на заседание мандатной комиссии, – пообещав Алексею Владимировичу навещать его.
И вот я вышагиваю по Невскому в новенькой черной шинели, подпоясанной флотским ремнем с блестящей бляхой, легкий морозец румянит мои щеки и редкие снежинки серебрят шапку и рукава. Мне так хочется, чтобы прохожие хоть чуть-чуть обращали на меня внимание, и я отдаю честь встречным офицерам, хотя как курсант гражданского учебного заведения мог бы и не делать этого. Вот я перехожу проспект и сворачиваю налево, – здесь, в историческом центре Ленинграда – Петербурга живет Алексей.
Снаружи фасад дома выглядел вполне респектабельно, как и выстроившиеся с ним в ряд соседние здания. Однако внутренний двор напоминал трущобы из романов Достоевского: стены с незапамятных времен не побелены, штукатурка местами осыпалась, а мутные оконные стекла гляделись слепыми пятнами. Лешина квартира была на первом этаже, хозяин встретил меня с неподдельной радостью: ему хотелось отпраздновать со мною успешную защиту диссертации.
Так же обрадовался и брат Леши, который жил с ним в одной квартире, в которой гости, по-видимому, бывали чрезвычайно редко. Имя лешиного брата я не расслышал, а переспросить постеснялся. Я даже не мог определить, старше он или младше моего друга. Ростом он был пониже, по комплекции такой же худощавый, а лицо его расцветало счастьем, когда он обращался к Алексею.
Я обратил внимание на фотографию, стоявшую на комодике, на самом парадном месте. Молодая женщина с мягкими чертами лица была сфотографирована с двумя детишками, один ребенок чуть старше, а второй – совсем грудничок. «Кто это?» – спросил я Алексея Владимировича. Ответ был совсем не ожиданным.
А.В. Сечкарев, 1952 г.
Леша, оказывается, был женат, и у него было уже двое детей. Но не в этом заключалась неожиданность, а в том, что он был женат на аспирантке из Болгарии, – ведь я-то знал, что браки советских граждан с иностранцами запрещены постановлением правительства! И где сейчас его жена и дети? Алексей не стал посвящать меня в юридические тонкости, просто сказал, что жена с детишками сейчас в Болгарии, у ее родителей, и она добивается получения советского гражданства, чтобы их брак наконец-то был бы оформлен.
Я еще больше зауважал своего товарища: он ненамного старше меня, а и университет закончил, и диссертацию защитил, и семью завел, не побоявшись пойти против строгости закона. А что я со своей золотой медалью?
Алексей предложил пройтись с ним в магазин: праздновать так праздновать! Хорошие магазины – мясной, овощной – находились в полутора сотнях шагов, на Невском. Он уверенно заказывал покупки, и я снова удивился, на этот раз его хозяйственной сметке. Я бы ни за что не смог выбрать нужные куски мяса и подходящие приправы. И откуда бы у меня было взяться такому умению, когда у нас в уральской глубинке если и появлялось мясо в магазинах, то какой там выбор – бери, что дают. Приготовлением праздничного ужина с удовольствием занялся лешин брат, а сам виновник торжества подарил мне тоненькую, в четыре странички, книжечку – автореферат диссертации, – и выпуск Докладов Академии наук, в котором была опубликована его научная статья. На обложке выпуска он аккуратно написал: «Большому кораблю – большое плавание». Я был польщен и смущен неожиданной (и никак еще не заслуженной) аттестацией: ведь это его самого можно было назвать «большим кораблем», отправляющимся в большое плавание...
Я бегло посмотрел книжечку, но по-прежнему, как и по его рассказу, ничего не понял: «оптическая спектроскопия», «молекулярная ассоциация кристаллов»...
Сочные бифштексы, которые приготовил брат Леши, были удивительно вкусными, мы ели их, закусывая спелыми помидорами и запивая красным вином.
Было не только радостно за моего старшего товарища, но и грустно: на днях он уезжал в Сибирь, по месту полученного им распределения. Я спросил Лешу, какому воинскому званию соответствует его будущая должность доцента. Он, удивленный таким неожиданным вопросом, ответил, что прямого соответствия тут нет, но примерно, скажем, званию подполковника, или капитана второго ранга. Ему и мне было понятно, что мы, скорее всего, больше никогда не встретимся.
Многие годы я ничего не знал о жизни Алексея, но продолжал считать его своим другом. Почему сохранялся в памяти этот, в общем-то, незначительный по своей продолжительности отрезок моей жизни, связанный с именем Леши Сечкарева? Может быть, потому, что встреча с ним открыла мне что-то новое, никогда ранее не встречавшееся мне. Тут и эта скромная пирушка, и его занятие наукой, и шикарный Невский проспект, и убогость неухоженных ленинградских дворов, и что-то еще, что удается осмыслить не сразу, а иногда через многие годы. Перебирая старые фотографии, я вглядывался в его серые глаза и вспоминал эпитет, которым он щедро наделил меня.
Когда появилась возможность вести поиск во Всемирной сети, я обнаружил, что к 75-летию со дня рождения Алексея Владимировича Сечкарева «Оптический журнал» – самый авторитетный в своей области знаний печатный орган – поместил на своих страницах большую статью. К статье приложена фотография. Друг мой Леша, хотя и стал старше на полсотни лет, но узнаваем, только подбородок украсила аккуратная профессорская бородка. А глаза все такие же молодые, и щетинка бровей к переносице такая же густая.
Послужной список профессора внушает уважение: старший преподаватель Кузбасского политехнического института, затем последовательно доцент, заведующий кафедрой физики – профессор. В 1994-м приглашен на должность профессора Ленинградского госуниверситета (редкий случай – чтобы в ленинградский университет приглашали преподавателя из периферийного вуза!), и. наконец, Санкт-Петербургский технический университет точной механики и оптики.
В статье перечислены все титулы Алексея Владимировича: доктор физико-математических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской Федерации, – это вам не какой-нибудь подполковник. Его научной и педагогической деятельности дана самая высокая оценка.
Описание предмета научной деятельности Алексея Владимировича вряд ли доступно пониманию неподготовленного читателя. Для полного их понимания и оценки их значимости необходимо пройти, пожалуй, полный университетский курс. Из всего вороха специальных терминов и понятий я выловил лишь слово «флуоресцентный», и то потому, что вспомнил, как в ночном лесу под Лугой Леша объяснял мне природу свечения светлячков и гнилушек.
А.В. Сечкарев, 2002 г.
Юбилейная статья сообщает, чт о в своих ранних работах Алексей изучал неизвестные до тех пор свойства кристаллов, а с первых шагов работы на кафедре самое серьезное внимание уделял прикладным аспектам своей науки. Его исследование на тему «Спектральный анализ ископаемых углей Кузбасса на содержание редких элементов» имело большое практическое значение для развития угольной промышленности Кузбасса...
Вся деятельность Алексея Владимировича прошла не на задворках большой науки, а в самой ее гуще, он назван одним из ведущих ученых в той области знаний, которой посвятил свою жизнь. В последующих трудах им были выявлены и теоретически обоснованы характерные проявления изучаемых взаимодействий. Работами его и его учеников была создана новая самостоятельная наука, которую он использовал совместно с другими методами для изучения природы исследуемых явлений.
Ими раскрыт сложный механизм появления неизвестных ранее свойств оптических материалов, которые являются очень важными в современном приборостроении.
Особенно велико значение работ Алексея Владимировича по части свойств стекла, применяемого в самых различных областях науки и техники. Далеко не о каждом профессоре можно было бы сказать, как сказано о созданном им новом направлении в своей науке: «Его практическое значение трудно переоценить, поскольку оно открыло возможности создания для оптического приборостроения уникальных материалов с наперед заданными свойствами».
Публиковались научные труды профессора не в каких-нибудь заштатных брошюрках, которые никто никогда не читал, кроме самих авторов. Большинство из его 250 научных работ напечатано в журналах Академии наук, в трудах отечественных и зарубежных конференций и межвузовских сборниках. Алексей Владимирович умел работать в научном сотрудничестве со своими сподвижниками и коллегами. Самые авторитетные специалисты сочли за честь стать соавторами его объемистых монографий. Дорожащие своей репутацией профессора не могли стать соавторами с кем попало. Вообще написание книги в соавторстве – штука чрезвычайно трудная, поскольку требует не только совпадения или достаточной близости научных взглядов соавторов, но и, что гораздо сложнее, стилистической близости их манеры письма и умения по этой части идти на взаимные уступки.
Алексеем Владимировичем подготовлено двадцать шесть кандидатов и пять докторов наук, он постоянно выступал официальным оппонентом на защитах диссертаций. На защите диссертации одного из его аспирантов произошел вообще необычный случай: ученый совет, оценив исключительную научную ценность его работы, присвоил соискателю докторскую степень, минуя ступень кандидата наук.
В юбилейной статье было особо отмечено: «Увлеченность А.В. Сечкарева наукой, высокая эрудиция, лекторское мастерство воспитывали у студентов интерес, любовь к знаниям, служили его коллегам прекрасным примером для подражания. В созданных им учебных и методических пособиях проявилась не только его эрудиция ученого, но и талант педагога. Студенты любили и активно посещали его лекции: достижения современной науки он излагал на языке и примерах, доступных студенческой аудитории».
Ну, скажем, из приведенной выше переписки видно, что далеко не все студенты «любили и активно посещали» лекции профессора; встречались и такие, которые искали «универсальное средство от Сечкарева»...
Итогом научной и педагогической деятельности Алексея Владимировича стала его книга «Фотонная оптика», изданная в 2000 году. Аннотации сообщает, что в ней сделана попытка нетрадиционно изложить физическую сущность разнообразных оптических явлений с единых позиций фотонных представлений о свете... Изложение проводится на языке основных понятий без привлечения громоздкого математического аппарата и адаптировано к образовательным программам по общей физике для технических университетов. Большое внимание уделено практическим аспектам оптики...
А статья, посвященная юбилею профессора, сгодилась для его некролога, помещенного пять лет спустя в том же «Оптическом журнале».
Так что же, так вот и прожил свою жизнь видный ученый Алексей Владимирович Сечкарев, полностью погруженный в свою науку, без житейских волнений и страстей, без драм и переживаний, никакого отношения к науке не имеющим? Конечно, нет, но только вот он не оставил никаких доступных нам следов своей духовной и нравственной жизни. Остались только какие-то крохотные зацепочки, позволяющие дофантазировать то, что, может быть, было, а может быть, и не было совсем.
Конечно, статья в «Оптическом журнале», хотя и очень многое мне сказала о жизни и деятельности друга моей ранней молодости, но все-таки, как всякая публикация к юбилею, напоминает произведение парикмахерского искусства: все подстрижено, причесано, приглажено, чуть ли не прилизано. Жизнь куда как многообразна, а кроме парадной картинки в ней, несомненно, были и неудачи, и темные пятна, которые уважаемый профессор хотел бы предать забвению. Однако материала о личной жизни профессора за полвека, прошедшие со дней его отъезда в Кузбасс, оказалось доступным так мало, что невозможно составить о ней сколько-нибудь достоверное впечатление.
Но вот, казалось бы, повезло. В Интернете обнаружился документ, связанный с личностью Алексея Владимировича, относящийся примерно к середине названного интервала времени. В перечне дел персонального характера, рассматривавшихся на заседаниях бюро Центрального райкома партии и хранящихся в Кемеровском государственном архиве, числится рассматривавшееся в 1974 году персональное дело Сечкарева. Оно заметно выделялось среди других «персоналок», рассматривавшихся на бюро, по количеству содержащихся в нем документов: обычно папка с материалами содержала их было 5 – 6 страниц, редко больше. А у Сечкарева в ней было 59 страниц! Что инкриминировалось почтенному профессору?
В ответе из архива на мой запрос четко сформулировано: «Персональные дела заводились на лиц, нарушивших партийную дисциплину, скомпрометировавших себя по различным причинам – политическим, уголовным, морально-бытовым и др.».
Никаких других сведений архив сообщить мне не мог, так что остается только домыслить возможные причины и обстоятельства привлечения профессора к партийной ответственности.
Из политических причин в то время профессора могли привлечь разве что за чтение самиздата, на уголовные причины тоже не похоже – и в том, и в другом случае вряд ли бы он мог остаться заведующим кафедрой. Но в 1974 году Сечкарев оставил свой политехнический институт и перешел на работу в Кемеровский госуниверситет, по существу, на ту же должность – заведующего кафедрой. Вот насчет морально-бытовых...
Для обсуждения этого вопроса вернемся в 1952 год...
Начнем с его болгарской жены. В то суровое время запрещенные браки с иностранцами жестко преследовались властью. А Алексей был без памяти влюблен в бездонные черные глаза своей Милены, ему так хотелось держать на руках своих милых детишек, пусть даже там, в неизвестной еще Сибири!
Можно предположить, что он обивал пороги разных учреждений, вплоть до «Большого дома» на Литейном. Его встречали с каждым разом все менее любезно, покуда, наконец, сотрудник в штатском без всяких околичностей не потребовал прекратить свои хождения, пока его, вступившего в связь и иностранной гражданкой, не привлекли по статье 58-й за измену родине...
А в Кузбассе жизнь началась как бы заново, с чистого листа. Милена, оставаясь там, в Болгарии, смирилась со своей участью. Алексей в своем институте привлекал внимание и студенток, и сотрудниц – симпатичный молодой человек, завидный жених, холостой по паспорту, настоящий ленинградец, с огромными перспективами продвижения в вузе, где костяк преподавательского коллектива составляли производственники, не подготовленные к штурму высот научной теории.
Словом, у него появилась русская семья, и спустя три года после приезда в Кемерово, у него родился сын, который впоследствии стал не менее выдающимся ученым, чем папа Леша – доктором химических наук, профессором, проректором по науке Кемеровского университета (это уже не предположение, а факт)...
Переместимся теперь в год 1974-ый и продолжим моделирование возможной цепочки событий.
Профессору 47 лет. Тот возраст, о котором говорят: «Седина в бороду – бес в ребро». Сын в Москве, учится в педагогическом институте. Может быть, у Алексея вспыхнула новая любовь, которую невозможно было удержать в тайне (да и хотел ли он удерживать?..). А такие дела всегда с особой дотошностью рассматривали партийные органы... Возможно, его новая возлюбленная работала (или, скорее, училась) в том же институте. Наказывать заведующего преуспевающей кафедрой было нужно, но местные власти не хотели терять видного ученого. Отсюда и перевод его в университет на специально созданную для него кафедру экспериментальной физики и открытую по его инициативе проблемную лабораторию молекулярной спектроскопии...
А сын навсегда обиделся на отца – разрушителя семьи. Он ни за что не мог ему простить, что тот променял любимую мамочку на молоденькую девицу, едва ли не ровесницу ему, Борису... Может быть, поэтому в многочисленных биографических справках и ссылках на Бориса Алексеевича Сечкарева, нигде, вопреки обыкновению, не упоминается, что он был сыном другого выдающегося ученого – Алексея Владимировича Сечкарева.
К окончанию
| |
