| Последнее воскресенье (продолжение 1)
* * *
Интернациональный детский дом был уникальным учреждением. Считалось, что он существует на средства МОПРа – Международной организации помощи борцам революции, и в нем были собраны дети коммунистов и антифашистов из разных стран. Больше всего было детей, вывезенных из республиканской Испании, но были и болгары, и венгры, и китайцы. Были и немцы; я быстро сошелся с двумя из них – Куртом и Францем. Оба были старше меня, но в детском доме они были чуть ли не со дня его основания, и я многому у них научился. Мы крепко сдружились.
Франц однажды выбрал время, когда мы оказались наедине, и шёпотом сказал мне: «Запомни, Фред, тут есть правила, которые ты ни в коем случае не должен нарушать. Во-первых, никогда ни с кем не говори о политике». – «Но почему? Ведь все мы здесь антифашисты, все благодарны стране Советов, которая нас кормит, учит и воспитывает». – «Потому, – не стал вдаваться в подробности Франц. – Во-вторых, никогда никого не спрашивай, какая у него настоящая фамилия и кто его родители. В-третьих, и это самое важное, – если кто-то из детей исчезнет, не спрашивай, почему и куда он делся. Понял?» – «Понял, но…» – «Никаких "но”! И запомни: этого разговора у нас не было. Я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал».
Учиться в советской школе на первых порах мне было очень трудно, так как ее программы заметно отличались от программ немецкой классической гимназии. Но русские учителя терпеливо занимались со мною, даже после уроков, и, в конце концов, я не только догнал своих сверстников, но даже стал отличником – кроме, пожалуй, русского языка, по которому я с трудом дотягивал до оценки «хорошо».
Мне не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что мой русский язык, которому в Берлине меня обучала мама, совсем не похож на тот, на котором говорили мои русские приятели, – он был слишком правильным, стерильным, что ли. Многие слова и выражения мне были вовсе незнакомы, некоторые из них я считал ничего не обозначающими междометиями, но когда я употребил такое междометие в ответе на уроке, лицо учительницы залилось красным, и она попросила меня не употреблять слова, значения которых я не понимаю.
Но я продолжал постигать специфику русской устной речи, в особенности мне нравились песни, которые с мальчишками и девчонками пели у костра, в золе которого приготовлялось мое любимое кушанье – печеная картошка:
«Сидели мы на крыше, а может быть и выше,
А может быть, на самой на трубе.
Купил тебе я боты, пальто из коверкота
И туфли на резиновом ходу.
А ты мне изменила, другого полюбила
Зачем же ты мне шарики крутила?!»
Много-много лет спустя, в дружеском застолье, когда кто-то заводил «Там, вдали за рекой», а кто-то «А первая пуля», и очередь доходила до меня, я запевал, и друзья подхватывали:
«Возьми своё могущество, отдай моё имущество
И туфли на резиновом ходу!..»
Наш детский дом навестил Георгий Димитров. Он прошелся по всем комнатам, разговаривая с детьми то на русском, то на болгарском, то на немецком, кого-то из младших погладил по голове. Кто-то из детей показал ему альбом с марками, и он похвалил: марка – это визитная карточка страны. Когда все собрались в столовой, он сказал несколько слов о грядущей схватке с фашизмом, к которой все мы должны быть готовы. Потом он подсел к старшим мальчикам и с удовольствием, как мне показалось, хлебал перловый суп из такой же, как у всех, фаянсовой тарелки с зеленым орнаментом по краю.
Мне хотелось спросить Георгия Михайловича – как же его товарищи по Лейпцигскому процессу, Танев и Попов, почему о них ничего не слышно? Но я вспомнил предостережение Франца – и промолчал.
Франц исчез ночью, когда все спали, и поутру я с удивлением увидел, как нянечка собрала белье с его постели и застелила чистые простыни.
Началась война, и Курт ушел из детского дома посреди дня. Он раздал соседям по комнате книжки, которые хранились в его тумбочке, крепко обнялся с остававшимися, поцеловав меня почему-то в лоб, и ушел, закинув на плечо тощий «сидор» – таким странным именем русские называли вещевой мешок.
Когда я окончил среднюю школу, меня отправили в Саратов, поступать в Ленинградский государственный университет, находившийся там в эвакуации. Меня приняли на экономический факультет, первую лекцию нам читал Александр Алексеевич Вознесенский, ректор университета, – как мне объяснили, родной брат Николая Вознесенского, заместителя самого Сталина. Совершенно седой, но энергичный в движениях, он, взойдя на кафедру, с таким увлечением говорил о значении своей науки, что мне сразу стало ясно – специальность я выбрал правильно.
Вскоре университет перевели в Ленинград, освобожденный от гитлеровской блокады. Учиться мне было интересно, хотя и жилось голодно. В женском коллективе нашего курса мне обычно доверяли что-то достать, куда-то съездить, пойти выпросить что-нибудь у декана или объясняться с ним за чьи-нибудь проступки, и я невольно стал деятельным активистом. Так я стал профоргом курса, а вскоре и председателем профбюро факультета.
На факультет возвращались фронтовики, призванные в армию со студенческой скамьи, и с ними мне было куда больше хлопот, чем даже со своенравными девицами. Однажды меня пригласил замдекана и попросил разобраться с одним из таких студентов, недавним капитаном-артиллеристом, которого все, от сокурсников до профессоров, называли Степаном Степановичем.
Степан Степанович постоянно пропускал занятия, и замдекана, в очередной раз, не обнаружив его в аудитории, позвонил в общежитие коменданту и попросил выяснить, нет ли его там. Комендант нашел прогульщика спящим в своей постели среди бела дня. «Вставайте, товарищ студент», – попробовал комендант его разбудить. Степан Степанович что-то недовольно забунчал, но глаза так и не раскрыл. «Вставайте, я кому говорю, вставайте», – продолжал настаивать комендант. «Уйди, аспид», – всё так же, не открывая глаз, хрипло выдавил студент, добавив крепкое фронтовое ругательство. «Ах, ты так!» – рассвирепел комендант, ухватившись за край одеяла. Степан Степанович, все еще не раскрывая глаз, вытащил из-под подушки трофейный «Вальтер» и дважды пальнул в потолок.
Такой проступок не мог остаться безнаказанным. Вызванный мною на профбюро артиллерист с мрачной обидой изрек: «А что он спать не дает…»
На этом история не кончилась. По всем канонам, Степана Степановича должны были выгнать из университета, но я заступился за него перед деканом, и его оставили. «Федя, я что хочешь для тебя теперь сделаю, – пристал ко мне подвыпивший Степан, когда мы встретились на улице. – Видишь – вон милиционер стоит, хочешь, я его для тебя облаю?» Я не успел ничего ответить, как Степан Степанович, припадая на раненую ногу, вышел на середину площади, встал перед милиционером на четвереньки и по-собачьи затявкал.
В отделении милиции мне пришлось старательно объяснять, что это у фронтовика-орденоносца после контузии, что я как председатель профбюро за него ручаюсь, а он больше не будет.
Я окончил университет и поступил в аспирантуру. Меня выбрали председателем студенческого профкома университета; наверное, в этом сыграли определенную роль не только мои деловые качества, но и то, что моим научным руководителем в аспирантуре был сам Вознесенский, который к тому времени стал министром просвещения РСФСР и в Ленинграде появлялся наездами. Встречались мы чаще на ходу, Александр Алексеевич не любил длинных докладов, из моих коротких сообщений он мог мгновенно выделить самую суть, и тех несколько фраз, которыми он заключал нашу беглую встречу, хватало мне для раздумий, по крайней мере, на несколько месяцев.
* * *
Когда за мной пришли, я лежал на койке, в женской комнате общежития, закутавшись в одеяло, пока девушки гладили мои единственные брюки. Один из вошедших сдернул с меня одеяло и приказал встать, и мне было неловко стоять в кальсонах. Девушки старались отвести глаза, а офицер МГБ (я уже сообразил, кем были пришельцы), наоборот, не сводя с меня глаз, прощупывал карманы и швы недоглаженных брюк, прежде чем приказал надеть их.
Везли меня не очень долго, но по звукам, доносившимся вовнутрь моей каморки в кузове, я не мог угадать, куда именно. Когда машина достигла цели и окончательно остановилась, меня вывели, не дав оглядеться, приказали завести руки за спину, ввели в какое-то здание, провели по освещенным тусклыми лампочками коридорам и заперли в вертикальном ящике, настолько узком, что я не мог в нем не только сесть на пол, но даже просто присесть на корточки. Сколько времени я провел в этом ящике, я не знаю – часов у меня не было, да если бы даже и были, в густой темноте ничего нельзя было разглядеть. Прошел, может быть, час, а, может быть, три или четыре, когда ящик отперли и меня снова повели по тускло освещенным коридорам и ввели в комнату, в которой за столом сидел человек лет тридцати на вид в форме старшего лейтенанта МГБ.
Старший лейтенант бегло взглянул на меня и продолжил перебирать бумаги, что-то бормоча под нос и изредка отрывисто матерясь. Наконец, он отодвинул кипу бумаг и, оставив перед собой один лист, так же отрывисто спросил: «Фамилия?». За этим последовали другие бесхитростные вопросы, я отвечал, он записывал, пока не последовал вопрос: «Признаете ли вы себя виновным в участии в контрреволюционной антисоветской организации, руководимой профессором Вознесенским?» До меня не сразу дошел смысл нелепого вопроса, я даже переспросил: «Что?» Следователь разразился уже длинной и витиеватой матерной тирадой, из которой я понял только, что если я немедленно не сознаюсь, то мне будет очень плохо. Он переформулировал свой вопрос: «Поддерживали ли вы преступную связь с руководителем контрреволюционной подпольной организацией Вознесенским?». Потом он задал такой же вопрос относительно двух профессоров нашего факультета, внезапное исчезновение которых было предметом пересудов среди преподавателей и аспирантов. «Нет, – отвечал я, – никакой преступной связи я с ними не поддерживал, о существовании подпольной организации мне ничего не известно».
Старший лейтенант приказал увести меня, проводив матерной фразой с тем смыслом, что посижу, мол, подумаю и все ему выложу, как на блюдечке.
Меня привели в камеру, где находился еще один человек. Ошеломленный происходящим, я не сразу разглядел его. Он был намного меня старше, кроме «располагайтесь», ничего не сказал, пока я, несколько очухавшись, не спросил: «Где мы находимся?». – «А находимся мы, мой юный друг, в знаменитой «Шпалерке». В тюрьме на Шпалерной улице, ее еще при царе построили по американскому образцу для особо опасных преступников». – «А где это – Шпалерная улица?» – «Ну, сразу видно, что ты не коренной ленинградец, да и акцент у тебя какой-то не наш. Шпалерная – это теперь улица Воинова, рядом с Большим домом. Сообразил?»
Большой дом – это название мне, как всем жителям Ленинграда, было хорошо известно. Это здание управления МГБ, о котором ходил известный анекдот: «А почему он называется Большим? Потому что из него Колыму видно (Соловки, Сибирь, Беломорканал, в зависимости от популярности тех или иных мест, "не столь отдаленных”, как почему-то их называли по-русски)». «А ты, видать, важная птица, раз тебя сунули не в общую камеру, а в мою, на двоих. Раньше-то я в такой камере в одиночке сидел». – «Когда это раньше?». – «Да при царе, при Николае Кровавом, тогда нам, большевикам, такой почет оказывали».
Мы постепенно разговорились. Я рассказал о себе всё, что я мог осознать, а когда я спросил старого большевика, за что его посадили, он с некоторой даже гордостью ответил: «Я – английский шпион». – «Что, правда?» – «Такая же правда, как ты здесь станешь немецким шпионом. А, может быть, каким-нибудь швейцарским. Ты уж сам выбирай, что лучше».
Сосед по камере, должно быть, еще с царских времен владел тюремным телеграфом, и через перестукивание узнавал всё – кто, где сидит, кого привели новенького и что творится на воле. «Значит, так, юный друг, крепко ты влип. Ты знаешь, что арестованы Попков, Капустин?.. – он назвал еще несколько фамилий партийных и советских руководителей города. – А в Москве – Вознесенский Николай Алексеевич и Кузнецов, ленинградец, секретарь ЦК. Им всем приписывают заговор против партии, попытку раздуть роль ленинградской парторганизации, сделать Ленинград столицей РСФСР, и всякое такое. А по сути это борьба разных группировок за то, кому стать наследниками Сталина. Вот и понимай, во что ты вляпался со своим Александром Алексеевичем. Чтобы это дело приобрело законченную форму, тем, кто его лепит, необходимо найти идеологический центр, который, так сказать, дает теоретическое обоснование намерениям так называемых антипартийных заговорщиков. А центр – вот он, налицо – Ленинградский университет, вотчина твоего профессора, старшего брата Николая Вознесенского, Александра. Вот поэтому твои приятели, профессора и студенты, и сидят по камерам тут, на Шпалерной. Слышишь – двери хлопают? Это их всё подвозят и подвозят».
«Хочешь остаться живым и не изувеченным, так слушай меня внимательно, – продолжил мой сокамерник после продолжительной паузы. – Тебя допрашивали второпях, другие были на очереди. А меня, едва привезли, допрашивал сам Виктор Семенович, Абакумов, министр госбезопасности. Крупный мужик, кулачище – во! Он начальником СМЕРШа лично самых матерых шпионов-диверсантов раскалывал. У него линия такая: надо, прежде всего допрашиваемого ошеломить, обескуражить, а потом уже хитрые разные вопросики задавать. Так вот он меня и встретил по этой своей теории. Едва меня ввели, он, не говоря ни слова, своим этим кулачищем мне в челюсть с размаха – хрясть! Я, конечно, свалился, а он меня сапожищем по ребрам, сначала сам, а потом еще следователь с конвоиром вволю потешились. И только после этого вопросы стали задавать, а у меня кровища изо рта, из носа течет, глаза не видят, под ребрами боль невыносимая… Так что – учти. Что бы тебе ни предъявляли – во всем сознавайся. Друзей-приятелей попусту не береги: на очных ставках они такое о тебе расскажут, что в самом дурном сне не приснится. Тебя, конечно, сделают связником между Вознесенскими и ленинградской профессурой. Спросят, кому передавал поручения – всех называй, кого только знаешь. Молчанием все равно никого не спасешь. Подпишешь всё – может, и избежишь "вышки”». – «А вы?» – наконец вмешался я. «Ты о себе думай, а обо мне Виктор Семенович позаботится».
Все произошло так, как предсказывал мой сосед по камере. На первом допросе меня сильно избили, и я подписал все, что было написано следователем в протоколе. На очных ставках мои товарищи говорили обо мне нечто совсем невообразимое, и я напрягал фантазию, чтобы сказать о них что-нибудь поизощреннее.
Потом меня надолго оставили в покое. Мой «старый большевик» однажды сказал: «Федя, ты заметил, что в нашей камере северная стена влажная и холодная?» – «Да, а что?» – «Давай перейдем в другую камеру, на той стороне коридора». – «Как это – перейдем?» – «Ну, это проще простого, только подожди».
Ночью мой сосед, приложив ухо к двери, внимательно вслушивался в доносившиеся из-за нее звуки. «Вот, повели!» – наконец отпрянул он и мгновенно вскарабкался ногами на унитаз, что-то подкрутил в сливном бачке, и из него хлынула на пол камеры вода. «Старый большевик» затарабанил в дверь, жестом пригласив меня присоединиться. «Помогите, тонем!» – дикими голосами завопили мы. Долго ждать не пришлось: дежурный надзиратель с помощником отперли камеру и перевели нас почти напротив, где дверь была распахнута настежь. «Ну вот, а ты сомневался, – довольно заключил «старый большевик». – Пощупай – тут все стены сухие».
Как ни странно, меня судили всамделишным судом. Судья, средних лет полноватая женщина в строгом костюме, перебирала листы моего «Дела». «А это что? – раздраженным тоном обратилась она к следователю, – «Что вы пишете? «Был членом фашистской молодежной организации Гитлерюгенд». Ведь вы же еврей? Ну, какой тут Гитлерюгенд!».
Больше ни одного вопроса мне не было задано. Судья встала, одернула пиджачок и торопливо и невыразительно что-то читала, а я весь напрягся в ожидании заключительной фразы. Вот, наконец, и она: «…по статье 58-11 УК РСФСР – участие в контрреволюционной организации… восемь лет с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях. Следующий!».
| |
