| Последнее воскресенье (продолжение 3)
* * *
Мы зарегистрировали брак, а родившегося мальчика, названного Леонидом, записали как моего сына. Только отчество, за небольшую мзду сотруднице ЗАГСа, записали «Федорович»: «Фридрихович» звучало уж очень не по-русски.
При реабилитации мне предложили выбрать место жительства; я остановился на маленькой южной республике, надеясь там отогреться телом и душой после нескольких лет холодных лагерей и поселения.
Слово «реабилитированный» тогда еще не было в ходу, таких, как я, осужденных по «ленинградскому делу», в этой южной республике, пожалуй, больше не было. Похоже, кадровики считали: мало ли что, раз сидел, значит, за дело, лучше поостеречься. Я с трудом получил место, более подходящее для девчонки без образования и опыта работы.
Однажды мне позвонили на работу, чтобы справиться, на месте ли я, и велели ждать: за мной приедут. За мной прислали новенькую черную «Волгу»; машин «Волга» на всю республику было не больше двух-трех, а черная – вообще одна. Оказалось, меня приглашал заведующий отделом пропаганды и агитации. Я был очень удивлен таким приглашением – какое отношение я мог иметь к этому отделу, к ЦК и вообще к компартии республики?
Меня встретил не старый, но совсем седой, чуть сутулый человек с характерными широкими скулами, делавшими его похожим на представителей народов Севера, с которыми я общался в лагерной жизни. Разговор он начал с вопросов, не выдающих цель моего приглашения: как мне здешний климат, как здоровье у меня, жены и ребенка; хорошо ли меня устроили с жильем, как работается: «Не стесняйтесь, если будут какие проблемы, вам помогут».
Он почему-то вздохнул, показал на выложенные на стол в стихийном беспорядке кипы документов: «Вот, разбираю, меня в Москву переводят, но вы не беспокойтесь, я скажу о вас моему преемнику. Есть ли у вас какие вопросы?». Нет, никаких вопросов у меня не было. Повисла неловкая пауза.
Мой собеседник отложил в коробку «Казбека» папиросу, которую сосредоточенно разминал пальцами, пригнулся ко мне поближе и, с каким-то тревожным ожиданием глядя мне в глаза, спросил: «Скажите… а что, Вознесенский, Николай Алексеевич… действительно ни в чем не был виноват?» – «Нет, ни в чем», ответил я твердо. Зав. отделом с промелькнувшей в его глазах тоской, которую он вовсе не хотел показывать, встал. «Вас отвезут. До свидания», – заключил он с интонацией чиновника, привыкшего к беспрекословному повиновению.
Семейная жизнь на новом месте сразу же не заладилась. Таня стала раздражительной, по любому поводу, а чаще без повода желчно адресуясь с язвительной речью куда-то мимо меня, к воображаемому слушателю: «Смотрите, опять он явился, не запылился! Другие мужики зарабатывают, а этот штаны в конторе протирает. В жены меня взял, облагодетельствовал, видите ли. Нужны мне его благодетельства». И уже обращаясь ко мне: «Интеллигент, видите ли, что мне от твоей интеллигентности?! Тьфу! Сам свои подштанники стирай!».
Я пробовал отшучиваться, но шуток Татьяна решительно не принимала. Мне жаль было подраставшего Ленечку, и я терпеливо сносил нападки своей сварливой супруги, иногда задумываясь – куда же делись ее милые серые глаза?
Конец моему терпению положило событие, казалось бы, совсем не примечательное. Я купил изданную в ГДР книгу об интимных отношениях между мужчиной и женщиной. Тане я ничего не сказал – что ей до книжки на немецком языке? Пока меня не было дома, она ее пролистала и встретила меня в ярости: «А ты еще и развратник, мало тебе жены, так ты еще похабные картинки принес! Это чтобы со своими девками по книжке развлекаться, а со мной так только дорвался, сделал свое дело, отвернется и храпит», – и она в ярости разрывала ни в чем не повинные листы и топтала их ногами.
Я быстро собрал свои вещи и ушел, еще не зная куда. В голове вертелась нелепая песенка из детдомовских времен:
«Возьми свое могущество, отдай мое имущество
И туфли на резиновом ходу…»
Развод я долго не оформлял – что он мог изменить? Деньги на ребенка я давал, с Леней регулярно встречался, и Таня не возражала. Может быть, она была бы и рада повернуть обратно, но я больше не хотел этих ссор, этих бессмысленных обвинений, этого ненужного непокоя.
* * *
Никакого добра я за годы работы в южной республике не нажил, хотя и должность занимал неплохую, и еще подрабатывал чтением лекций в местном университете. Там и встретил я Галю, Галину, Галочку, студентку-первокурсницу с обворожительным носиком, нежным румянцем на пухленьких щеках и неотрывно глядящими на меня влюбленными глазами. Ее родственники не одобрили наш брак: ведь она была младше меня на десяток с лишним лет. «Нашла старика, – ворчали они, – ни кола, ни двора, непонятно какой нации – то ли немец, то ли, хуже того, еврей, да еще, как это, – реабилитированный…»
Институт в далеком Снежногорске объявил конкурс на должность старшего преподавателя кафедры экономики. Я созвонился с проректором, узнал, что на первых порах предоставят комнату в студенческом общежитии, а затем – квартиру. Взял в своем университете характеристику, отправил документы и стали мы с Галочкой ждать вызова.
В общежитии нам долго жить не пришлось: чета молодых преподавателей, недавно получивших квартиру, поступила в аспирантуру в мой Ленинградский университет; ключи от своей квартиры они оставили мне. А потом и сам я получил квартиру – небольшую, далеко от института, но ей мы, конечно, были очень рады.
Галя перевелась на учебу в Снежногорск; на кафедре мой авторитет рос, как на дрожжах: никто из коллег не имел такого блестящего образования, да еще сказался мой опыт работы и в системе Гулага, и в южной республике. К тому же я всегда владел новейшей информацией, читая свежие газеты и журналы из ГДР; в советских изданиях эта информация если и появлялась, то с большим опозданием. Студенты любили меня за то, что я не ставил «двоек», лишавших неудачника права на получение стипендии, а студентки – еще и за мой аккуратный ГДР-овский костюм, и за иностранный акцент, которым я, честно говоря, несколько даже злоупотреблял, видя устремленные на меня горящие глаза слушательниц.
Галя, безоглядно в меня влюбленная, тем не менее, хмурилась, когда я отправлял очередной перевод или собирал посылку для Лени; но она, конечно, понимала, что это для меня – святое.
Я попытался найти следы своих родителей. Из военного архива мне, наконец, прислали справку на стандартной четвертушке казенного бланка, в которой сообщалось, что мой отец, бригадный комиссар, пал смертью храбрых в июле 1941 года, место захоронения неизвестно. Для меня было неожиданным, что папа имел звание бригадного комиссара; по нашим временам это что-то вроде генерал-майора. О маме ничего узнать не удалось.
Здесь, в Снежногорске, я полюбил выходы на природу. Поздней весной мы с Галей и с приятелями отправлялись в просыпающийся лес, который начинался совсем рядом, в двух-трех сотнях метров от дома. Мне нравились раскрывающиеся зеленые листочки, как бы выстреливающие из земли острые торчки травы, разноголосица птиц, вернувшихся из южных краев. Надышавшись вдоволь свежим, опьяняющим воздухом, мы разводили костерок и пекли прихваченную из дому картошку. Зимой, когда печь картошку на костре было невозможно, Галя пекла драники – картофельные оладьи, напоминавшие мне любимое кушанье.
Я подружился с Эдуардом, моим коллегой по институту, правда, с совсем другой кафедры, готовившей инженеров-механиков. сблизило нас то, что Эдик, сын канувшего в пучинах Гулага отца, узнал, что я провел там немалое время. У нас всегда находились общие темы для разговоров, а жена Эдуарда, школьная учительница, наставляла Галю как младшую подругу тонкостям ведения домашнего хозяйства, в чем моя половина была совершенно не искушена.
Эдик, помимо прочего, был не то секретарем парторганизации факультета, не то членом партбюро института, и живо интересовался текущей политикой, в которой было что обсуждать: напряженные отношения с соседним Китаем, события в Венгрии и Польше, низвержение Хрущева и приход к власти бровастого Брежнева… Хрущев, опасаясь подрыва своего могущества, непрерывно перетряхивал властные структуры: то устранил соперников в лице «антипартийной группы», то реорганизовал министерства и ввел совнархозы, то разделил обкомы на сельские и городские… Ни один партийный чинуша не был спокоен за свою место: в любой момент его могли перебросить, задвинуть, вообще отправить в какой-нибудь отстающий колхоз. Я рассказал Эдику о разговоре со мною партийного бонзы в южной республике, вспомнил его тоскливые глаза: разворошенный улей таких чинуш непременно должен был скинуть непредсказуемого в своей неугомонности Хрущева, чтобы жить тихо, мирно, спокойно…
Эдуард со мною согласился, но все-таки спросил: «А почему вы, Фридрих Самуилович, не вступаете в партию? Ведь если в ней будут такие, как вы, многое можно было бы изменить?». Я гордо ответил давно заготовленной формулировкой: «Званием реабилитированного я дорожу больше, чем званием члена партии».
Прожить на скромную преподавательскую зарплату и крохотную Галину стипендию было невозможно, и я устроился экономистом на овощную базу, благо опыт работы в системе плодовощторга у меня был немалый. Я быстро вошел в курс дела. Воровали здесь не больше, чем в южной республике, но наглее и безогляднее. После того как я несколько раз предостерег своего начальника от слишком уж авантюрных махинаций, он стал доверять мне – но не до конца.
Через один из овощных магазинов в разгар сезона осенних заготовок реализовывалась неоприходованная продукция. Выручку честно поделили пополам: половина – директору базы, другая – заведующей магазином. Но заведующая считала своим долгом поделиться нажитым со своими молоденькими продавщицами, никогда за свою работу больших денег не видевшими. Что тут началось! Подвыпив плодово-ягодного, продавщицы лезли целовать добрую заведующую, а потом, когда застолье достигло высокого градуса, целовали деньги, сладострастно чмокая.
Шила, как известно, в мешке не утаишь, и скоро об этой омерзительной сцене прослышала корреспондентка областной газеты, которая, пообщавшись с продавщицами и выуживая у них по словечку, написала фельетон. За этим последовала проверка прокуратуры и ОБХСС, которая размотала клубок преступных связей, и моего директора посадили. Новый директор первое время осторожничал, а потом пошел по той же тропинке.
А я по-прежнему после лекций в институте мчался на овощебазу, и не то чтобы я там много зарабатывал – почти все отсылал Ленечке, но каждый раз, возвращаясь с работы, приносил в авоське пакет то картофеля, то лука, а то и мандаринов – дополнительное вознаграждение за мои заслуги. Прослышав о моих связях в высоких сферах торговли, мясник в магазине всегда находил для меня деликатесную часть – то наваристые косточки, то свежайшую телятину на антрекоты, и вежливо отказывался, когда я пытался дать ему трояк за труды. «Что вы, – говорил он, – мы вам, а вы мне».
Галя из мосластой девчонки превратилась в пышнотелую молодую женщину, у нее появились ухажеры, с которыми она, даже не очень-то скрываясь, обменивалась нежными поцелуями, но никакой угрозы себе я в этом не видел. Она уже писала дипломную работу и приставала к Эдуарду с просьбой найти какой-то логарифм, на что тот с не отвечающей вопросу серьезностью прочитал целую лекцию, прежде чем выбрал из таблицы соответствующее значение.
Косыгинская реформа дала мне дополнительный заработок: потребовались лекторы, которые могли бы квалифицированно и доходчиво рассказывать про хозрасчет, кредитование, прибыль, рентабельность, себестоимость… А для меня все это было родной стихией. Меня включили в лекторскую группу обкома КПСС и посылали в командировки в районы области, и уже в обкоме возник вопрос: почему я до сих пор не вступил в партию? Я отшучивался, говорил, что не дозрел, а на предприятиях, где я читал лекции, никто не сомневался в моей партийности.
Подоспела пражская весна, и Эдуард со смехом рассказывал мне, что в соседнем институте моя коллега еле успела отозвать свою диссертацию с защиты; в ней на каждой странице содержались ссылки на Ота Шика – идеолога чехословацкой экономической реформы, которого теперь объявили врагом социализма. Бедная дамочка хотела ограничиться вычеркиванием его цитат из текста, но ничего не получалось, диссертация рассыпалась прямо на глазах. А я в душе торжествовал – не потому, что ехидничал по поводу этой дамочки, а потому, что я, несмотря на уговоры, не взялся за диссертацию, в которой мне без Ота Шика наверняка было бы не обойтись. Да и косыгинская реформа отчаянно буксовала, что подтвердила найденная мною в берлинской газете ссылка на слова, якобы сказанные ее создателем: «Ничего не осталось. Все рухнуло. Все работы остановлены, а реформы попали в руки людей, которые их вообще не хотят… Реформу торпедируют… И я уже ничего не жду».
Я хотел ребенка, но Галя сопротивлялась, говорила, что еще успеет: «Ну, Фред, давай еще подождем немножечко. Мне же надо закрепиться на работе» (в научный институт я помог ей устроиться после окончания университета). Вот, наконец, казалось бы, моя надежда сбудется, но пока я был в командировке в дальнем углу области, Галя отправилась на аборт, а вместо мужа ее встречал из больницы друг мой Эдуард, поскольку его жена не могла отпроситься с уроков.
На научно-техническую конференцию студентов родственных вузов я был направлен на другой конец страны; со мною ехали студенты разных специальностей и одна заочница, лично у которой я был научным руководителем. Всех разместили в студенческом общежитии, а свою заочницу я хотел поселить в отдельном номере гостиницы, но там, как всегда, свободных мест не было. Мне порекомендовали обратиться к ректору местного университета, который, говорят, пользовался в городе непререкаемым авторитетом.
Конечно, я знал, что ректором здесь Степан Степанович, тот самый, который когда-то для меня облаял милиционера на площади. Я с трудом представлял, как мне себя вести при встрече со старым знакомцем, но все решилось просто. Секретарша пригласила меня, и, когда раскрылась дверь кабинета, его хозяин вышел из-за стола и, сильно прихрамывая, пошел мне навстречу. Он очень пополнел, совсем облысел. Мы обнялись и крепко расцеловались.
Обычный для такой встречи разговор: «А помнишь?» – «А помнишь?». Вопрос с номером в гостинице был решен мгновенно, Степан Степанович так хотел показать мне свой университет и город, но взглянул на календарь: «Сам-то я не смогу, видишь, все до минуты на неделю вперед расписано, но я дам тебе чудесного краеведа, он все тебе лучше любого экскурсовода расскажет». И, позвонив в гараж, велел выделить машину на все время моего пребывания в городе. «А вечером заезжай ко мне домой. Посидим, угощу тебя нашими деликатесами. Правда, пить будешь ты один, мне врачи совсем запретили». – «Ну, я-то и вовсе не пью. А можно, я приеду к тебе с моей студенткой?» – «Какой разговор! Хоть с целым гаремом приезжай! Помню, помню, ты в нашем университете насчет девочек лучшим ухажером считался!».
| |
