| Секретарь Реввоенсовета
Глава из повести
"Воскреснет ли старый комендант"
I
Николай Сермукс – стенограф Троцкого – особенно умело затачивал карандаши. Он любил брать в руки новенький, покрытый блестящим лаком шестигранный цилиндрик фирмы «Кохинор» или «Фабер», вооружаться лезвием безопасной бритвы и окольцовывать карандашик безукоризненно ровным надрезом. Затем предельно аккуратно, малюсенькими долями превращал в стружку деревянную мякоть, с каждым движением бритвы чуть-чуть поворачивая карандаш вокруг оси. Особого искусства требовала заточка стержня, но и этот процесс у Сермукса был доведен до совершенства. Матово-черный стержень выступал из деревянной оболочки ровно настолько, сколько требовалось для письма с умеренным нажимом на бумагу, и геометрическая правильность получившегося конуса радовала глаз. В тех редких случаях, когда стержень из-за дефектов графита ломался, Сермукс возобновлял заточку с самого начала, своим терпением и настойчивостью возбуждая зависть у других помощников председателя Реввоенсовета Республики.
Этими остро заточенными карандашами Сермукс молниеносно набрасывал на бумагу стенографические крючки, записывая яростные обращения Льва Давидовича:
«…После захвата Казани чехо-белогвардейскими бандами Казань стала гнездом контрреволюции. Это гнездо должно быть разорено. При дальнейшем сопротивлении контрреволюционные кварталы будут срыты до основания…»
«Буржуазно-офицерский мятеж в Ярославле подавлен советскими войсками беспощадно. Сотни мятежников были перебиты или потоплены в Волге. Свыше 350 захваченных белогвардейцев были расстреляны после усмирения мятежа… Буржуазные заговорщики, иностранные агенты-провокаторы, офицеры-белогвардейцы будут истреблены поголовно…»
Лев Троцкий - председатель Реввоенсовета
Вспоминая в книге «Моя жизнь. Опыт автобиографии», вышедшей в Берлине в 1930 году, свой поезд, носившийся по фронтам гражданской войны, Троцкий писал:
«Не только литературная, но и вся моя остальная работа в поезде была бы немыслима без моих сотрудников-стенографов: Глазмана, Сермукса и, более молодого, Нечаева. Они работали днем и ночью, на ходу поезда, который, нарушая в горячие дни войны все правила осторожности, мчался по разбитым рельсам со скоростью в семьдесят и более километров, так что свисавшая с потолка вагона карта раскачивалась, как качели. Я всегда с удивлением и благодарностью следил за движением руки, которая, несмотря на толчки и тряску, уверенно выводила тонкие письмена. Когда мне приносили через полчаса готовый текст, он не нуждался в поправках. Это не была обычная работа, она переходила в подвиг».
Отгремела гражданская война, но Сермукс, как и другие члены секретариата Реввоенсовета, остался со своим руководителем.
Троцкий продолжал:
«21 января (1924 г.) застало нас на вокзале в Тифлисе, по пути в Сухум. Я сидел с женой в рабочей части своего вагона, - как всегда в тот период, с повышенной температурой. Постучав, вошел мой верный сотрудник Сермукс, сопровождавший меня в Сухум. По тому, как он вошел, с серо-зеленым лицом и как, глядя мимо меня остекленевшими глазами, подал мне листок бумаги, я почувствовал катастрофическое. Это была расшифрованная телеграмма Сталина о том, что скончался Ленин…»
Хорошо быть верным сотрудником начальника, когда тот на вершине власти и успеха: наркомвоенмор, член политбюро, председатель реввоенсовета, признанный организатор Красной Армии. А каково сохранять верность бывшему начальнику, когда тот – в опале?
Троцкий включил в книгу воспоминания своей жены, Н.И. Седовой, относящиеся к его высылке в Алма-Ату в роковом 1928 году:
«…С каким вниманием и любовью Сермукс и Познанский укладывали книги, тщательно подбирая их – одни для дороги, другие для занятий на первое время, - как аккуратно Сермукс уложил письменные принадлежности для Л.Д., зная его вкусы и привычки в совершенстве. Сколько путешествий он совершил за годы революции с Л.Д., в качестве стенографа и секретаря. Л.Д. в дороге всегда работал с утроенной энергией, пользуясь отсутствием телефона и посетителей, и главная тяжесть этой работы ложилась сперва на Глазмана, потом на Сермукса…»
В пути события разворачиваются, как в приключенческом романе:
«Перед отъездом Л.Д. потребовал, чтобы ему дали возможность взять с собой двух своих старых сотрудников. Ему отказали. Тогда Сермукс и Познанский решили ехать самостоятельно в одном с ним поезде. Они заняли места в другом вагоне… предполагая, что с этим же поездом едем и мы. Через некоторое время они обнаружили наше отсутствие, высадились в Арыси и поджидали нас со следующим поездом. Тут мы и настигли их. Виделся с ними только Лева, пользовавшийся некоторой свободой передвижения, но горячо радовались мы все. Вот запись сына, сделанная тогда же: "Утром направляюсь на станцию, авось найду товарищей, о судьбе которых мы всю дорогу много говорим и беспокоимся. И действительно: оба они тут как тут, сидят в буфете за столиком, играют в шахматы. Трудно описать мою радость. Даю им понять, чтобы не подходили: после моего появления в буфете, как всегда, усиленное движение агентов. Тороплюсь в вагон сообщить открытие. Общая радость. Даже Л.Д. трудно сердиться на них: а между тем они нарушили инструкцию и вместо того, чтоб ехать дальше, ожидают на виду у всех: лишний риск. Договорившись с Л.Д., составляю для них записку, которую думаю передать, когда стемнеет. Инструкция такова: познанскому отделиться, ехать в Ташкент немедленно и там дожидаться сигнала. Сермуксу ехать в Алма-Ата, не вступая в общение с нами. Сермуксу я успел на ходу назначить свидание за вокзалом, в укромном месте, где нет фонарей…”»
Итак, в поезде, увозящем Троцкого и его семью в Центральную Азию, остался единственный близкий ему человек – Николай Сермукс. Н.И. Седова продолжает:
«После открытия, сделанного сыном в Арыси, ехали дальше с сознанием, что в этом поезде есть верный друг. Это было отрадно. На десятый день получили наш багаж… Л.Д. с удовольствием открывает письменные принадлежности, уложенные Сермуксом».
Лев Троцкий тогда еще не осознал всей глубины поражения, которое он потерпел в соперничестве с Иосифом Сталиным. Он еще мог радоваться «письменным принадлежностям», еще пытался играть в какие-то мальчишеские игры со всесильным ОГПУ. Правда, и сталинская охранка еще лишь чуток выпустила свои когти: еще далеко было и до Принцевых островов, и до бешеной эскапады Сикейроса, и до ледоруба Рамона Меркадера…
Из рассказа Н.И. Седовой – о приезде в Алма- Ату:
«Волновались мы насчет того, как доехал Сермукс. И вдруг утром, на четвертый день нашего пребывания в гостинице, услышали в коридоре знакомый голос. Как он был нам дорог! Мы прислушивались из-за двери к словам Сермукса, тону, шагам. Это открывало перед нами новые перспективы. Ему отвели комнату дверь в дверь против нашей. Я вышла в коридор, он издали мне поклонился… Вступить в разговор мы пока еще не решались, но молча радовались его близости. На другой день украдкой впустили его в свою комнату, торопливо сообщили обо всем произошедшем и условились насчет совместного будущего. Но будущее оказалось коротким. В тот же день, в десять часов вечера пришла развязка. В гостинице было тихо. Мы с Л.Д. сидели в своей комнате, дверь была полуоткрыта в холодный коридор, так как железная печь невыносимо накаляла атмосферу. Лева сидел в своей комнате. Мы услышали тихие, осторожные, мягкие в валенках шаги в коридоре; и сразу же насторожились все трое (как оказалось, Лева тоже прислушивался и догадывался о происходящем). "Пришли”, мелькнуло в сознании. Мы слышали, как без стука вошли в комнату Сермукса, как сказали "торопитесь!”, как Сермукс ответил: "можно хоть надеть валенки?” Он был в комнатных туфлях. Опять едва слышные мягкие шаги, и нарушенная тишина восстановилась. Потом портье запер на ключ комнату, из которой увели Сермукса. Больше мы его не видели. Его держали несколько недель в подвале алмаатинского ГПУ вместе с уголовными на голодном пайке, потом отправили в Москву, выдавая 25 копеек на пропитание в сутки. Познанского, как выяснилось позже, арестовали одновременно в ташкенте и тоже препроводили в Москву. Месяца через три мы получили от них вести, уже с мест ссылки. По счастливой случайности, когда из Москвы их везли на Восток, они попали в один вагон, места их оказались одно против другого. Разлученные на время, они встретились, чтобы снова разлучиться: их сослали в разные места.
Л.Д. оказался, таким образом, без своих сотрудников. Противники отомстили им беспощадно за верную службу революции, рука об руку с Л.Д… "Секретариат”, к которому враги Л.Д. относились с мистической ненавистью, как к источнику всякого зла, оказался наконец разгромлен. Враги считали, что Л.Д. теперь окончательно обезоружен в далекой Алма-Ата…»
В 1931 голу Сермукса видели в Череповце, где он уже третий год отбывал ссылку, живя без работы и в крайне стесненных материальных условиях.
Троцкий попытался вернуться к вопросу о разрешении выезда с ним Н.М. сермукса и И.М. Познанского, но ОГПУ не пошло навстречу. «Сермукс пропал без вести…» – так считал и сам троцкий, и его более поздние биографы.
II
Просматривая хранящееся в информационном центре Магаданского областного увд дело № 310, я натолкнулся на тогда еще не знакомую мне фамилию.
Сермукс, Николай Мартынович, латыш, уроженец г. Риги, образование высшее, метеоролог-климатолог, кроме родного языка, знает русский, английский, немецкий. В Красной Армии с 1918 по 1925 год, секретарь Реввоенсовета Республики. Троцкист с 1928 года (?). В 1928 году осужден Особым Совещанием за контрреволюционную троцкистскую деятельность к трем годам ссылки; в 1933 году тем же Совещанием лишен права проживания в 15 пунктах; в 1934 году – к трем годам политизолятора; в 1936 году – к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.
К делу приобщено несколько писем. Вот выдержки из одного из них, датированного 13 декабря 1932 года. Нервный, тонкий женский почерк, как-то по-особому красивое начертание быстрых букв.
«Мой хороший милый друг!
Когда я перестала уже ждать Вашего ответа, когда я добивалась, чтобы найти то письмецо до востребования (его, очевидно, уничтожили, как залежавшееся) – Вы вдруг опять мне написали. У меня, знаете, был маленький праздник, не торжественный и открытый, а такой, который носишь в себе потихоньку и любуешься, а думаешь о нем – все время. В который же это раз я мечтаю: всему бы свету сказать, кто для меня дороже всех на свете! будет ли это когда-нибудь можно?
Я даже несколько дней не отвечала Вам: приятно знать, что вот еще все впереди. Этот короткий приятный час – поговорить с Вами. Это я себе позволила сделать сегодня, в выходной. Правда, кажется, сегодня не кончить, как это было с Вами.
Только… вот мне как-то приходит в голову: неужели мое письмо было так назойливо, что Вам "пришлось отвечать, несмотря на Вашу такую занятость”? Или Вам немножко и самому хотелось написать мне пару строк?
…Вот Вы очень заняты, мой друг дорогой, а что же Вы не пишете мне о Вашем здоровье? Ведь на такую нагрузку нужно много-много сил. Я знаю, что Вашей неутомимой, совсем такой молодой работоспособности, бодрости – завидовать можно. Но не слишком ли это будет? Надо же уставать до такой степени, чтобы уснуть на стуле! Н.М.! Зачем Вы так настойчиво спасаетесь от свободного времени, отдыха? На что Вам Ваш техникум? Вы напрасно думаете, что мне неинтересно знать о Вашей работе. Нет, Н.М., это с Вашей стороны – просто кокетство, если можно так сказать. Как это неинтересно? Что Вы работаете? Постоянная ли Ваша работа там? Какую работу даст Вам окончание техникума? И почему Вы так рано идете на завод – в 5 часов?
…Я сейчас пишу Вам как-то наугад: я Вас не вижу, почти уже не знаю, не чувствую, не ощущаю Вашей знакомости и близости через пространство. Мне все кажется, что Вы другой какой-то, переменились, по-другому и другое думаете о моих словах…»
Второе письмо – без даты, тот же почерк:
«…Друг мой, Ваше последнее письмо замечательно хорошо с целого ряда сторон: во-первых, оно пришло тогда, когда я еще (или уже) не ждала, по крайней мере, на этот адрес. Потом, Вы там, наконец, написали о себе, а то я почти ничего о Вас не знала. Наконец, письмо Вам удалось сделать длинным – роскошь, которой Вы меня давно не баловали.
Замечательно хорошо, Н.М.!
Теперь что плохо. Плохо, что Вы так мало спите и так устаете. Н.М., я знаю Вашу такую внутреннюю неутомимость, редкую, замечательную, знаю, что, пожалуй, не стоит и нельзя Вам советовать.
Н.М., я хочу просить Вас: берегите себя немножко больше! Ну бросьте, что ли, лишние книжки разных Твенов и спите немножко больше. Я сейчас вспоминаю, сколько на моей совести часов Вашего сна!..»
Ни подписи, ни адреса нет на сохранившихся листках этих писем – видно, Сермукс умел соблюдать правила конспирации.
А вот шутливое стихотворение, тоже сбереженное в деле № 310:
1896 – 27/IX – 1934
Метеоро- и тут же -лог
В тюрьме справляет именины,
Весь под замком – от пальцев ног
До самой лы- и тут же -сины.
Учите все такой урок,
Учитесь сызмала гнуть спины,
Чтобы под со- и тут же -рок
В тюрьме не править именины
Шутка, конечно, грустная, но дальше уж совсем не до шуток. В деле подшит перевод с латышского письма самого Сермукса.
Латвия, Рига, пригород Агентскала, Малая Лагерная (поди ж ты, и в Риге была Лагерная, да еще Малая! – В.В.), 7, кв. 14,
Зельме Ледер
Милая моя Зельмочка!
Сердечно благодарю за письмо от 21/III. Теперь имею некоторое представление о твоей работе и отдыхе. Послал тебе открытки с видами Крыма, возможно, ты получила их.
Твоя правда, здесь много солнечных дней (мои книги, которые я как раз перечитываю, показывают среднее число за год 54, в Нижнем – 49, Пскове – 37, в Риге? Сколько в Риге? С помощью интерполяции – 30 солнечных дней в год?) Видишь ли? Все-таки здесь холодно. Годовая – 0°, напротив, в Риге – 6,1°, январская –20, в Риге только 5,1°, в июле 19,1°, в Риге 17,9 (примерно одинаковая, но это зависит от статистики: здесь максимальная очень высокая плюс 38,8°). И поздняя весна. Сейчас как раз частые неприятные ветры. Зельмочка, напиши мне, когда начнется ледоход в Денме – ты ведь, проезжая через мост, видишь это?
Разреши мне в этом письме быть кратким. Никаких перемен у меня здесь нет. Вообще чувствую себя усталым. Хотелось бы отдохнуть. Приятно по вечерам, отбрасывая в сторону свою климатологию и детерматологию, взять какое-нибудь сочинение древнего грека или римлянина и углубиться в их мудрости или описания. Здесь очень приличная городская читальня. Там провожу часто время по вечерам. Тишина, яркие лампы, приятные стулья, большой выбор книг.
Весьма приятное стихотворение, которое ты мне прислала. Приятно ласкаю тебя. Привет. Твой Коля
Ответ: Омск, СССР, 9 линия, 73, Сермукс.
Письмо, казалось бы, как письмо. В основном – о климате и погоде, что естественно для метеоролога. Перевод, конечно, с огрехами – «приятно ласкаю тебя…»
Именно это письмо, перехваченное НКВД, весьма заинтересовало органы.
Начальнику секретно-политического отдела ГУГБ НКВД,
комиссару 2 ранга государственной безопасности
тов. Молчанову, г. Москва
Препровождаем документ «К», исходящий от ссыльного троцкиста Сермукса Н.М. (б. секретарь Троцкого), адресованный за границу на имя Зельмы Ледер – с переводом, для расшифровки.
О результатах просим нас информировать.
Приложение: по тексту.
Нач. СПО УГБ – капитан госбезопасности Нелиппа
Оперуполномоченный СПО УГБ ст. лейтенант госбезопасности Нечаев
Расшифровали или не расшифровали тайный смысл, якобы спрятанный Сермуксом в его метеорологическом письме – не знаю. Температуры в Омске и в Риге и в самом деле такие, как указано в письме, - я проверил. Наверное, никакого зашифрованного сообщения в письме не содержалось – о каких секретах мог сообщать ссыльный из провинциального Омска?
III
А затем фамилия Сермукса обнаруживается в списке 138 заключенных-троцкистов, прибывших из Владивостока в бухту Нагаева на пароходе «Кулу» в июле 1936 года. Этот этап доставил много неприятностей НКВД многочисленными акциями протеста, массовой голодовкой, отказами от работы; однако Сермукс нигде не упоминается среди организаторов выступлений.
Тем не менее, Николая Сермукса включили в группу особо опасных, по мнению НКВД, политических заключенных, которую отправили в ОЛП – отдельный лагерный пункт – Зырянка, поселок на Колыме, расположенный всего в 90 километрах от северного полярного круга. Название «Колыма» давно стало нарицательным, но это была Колыма на Колыме – КРУДС, Колымское речное управление Дальстроя.
В Зырянку был отправлен Михаил Антонович Бодров, числившийся «левым троцкистом», еще в Верхнеуральском политизоляторе досаждавший своим тюремщикам резкими протестами. В одном из перехваченных НКВД писем сформулирована политическая позиция Бодрова: «С ненавистным режимом ничего общего у меня нет, кроме бешеной ненависти к нему и самой беспощадной борьбы с ним». В 1929 году Бодров был осужден особым совещанием «за контрреволюционную троцкистскую деятельность» к трем годам политизолятора, год спустя – снова к трем годам, в 1933-м – к двум годам политизолятора и, наконец, в 1935-м получил пять лет лагерей.
В одном из письменных документов Бодров так выразил свои убеждения:
«…1. Нынешний сталинский режим ничего общего не имеет с диктатурой пролетариата, т.е. с властью рабочих. Мы имеем на власть рабочих, а неограниченную диктатуру бюрократической олигархии, которая своим террористическим режимом превосходит старый царский режим и даже господствующий режим в Германии и Италии.
2. Рабочий в России политически угнетается и экономически эксплуатируется. Материально русский рабочий живет не только хуже западноевропейского безработного, но даже хуже китайского кули.
3. Всё, что ныне выдается за "социализм” – ложь и обман.
4. В связи с колхозной авантюрой – деревня разорена.
5. Во всей стране свирепствует абсолютное бесправие. Тюрьмы, ссылки и концлагеря – переполнены сотнями тысяч ни в чем не повинных людей.
6. Управленческий аппарат обжирается от изобилия – внизу рабочая масса и трудящееся крестьянство изнемогают от недоедания и непосильного труда.
7. В городах, на фабрике-заводе, в деревнях, колхозах, совхозах – методы труда напоминают крепостные…»
Где бы ни находился Михаил Бодров, он везде оказывался зачинщиком акций протеста. На карагандинском пересыльном пункте он вместе с Саянским организует выступление против пристрастного следствия. Карагандинский этап прибывает в Красноярск – и за подписью Бодрова в НКВД направлено резкое заявление от имени всех политических заключенных. На пересылке во Владивостоке Бодров заявил краевому прокурору, уговаривавшему заключенных погрузиться на «Кулу»: «Вся деятельность НКВД – сплошная провокация, им надо лишь затянуть нас на пароход». Бодров – один из безусловных руководителей голодовки 204-х заключенных-троцкистов на карантинном пункте в Магадане.
Понятно, что отношения у Бодрова с лагерным начальством сложились самые скверные. Фамилия Бодрова и его гражданской жены Анисьи Григорьевны Штифановой постоянно фигурируют в агентурных донесениях «Гранита», «Байкала». Выходить на общие работы Бодров отказался, попытку вмешаться в его личные семейные отношения назвал «циничной и гнусно-шантажистской», добавив к этому: «Что же касается открытой угрозы перевести меня на штрафной паек за отказ от общих работ, то мне кажется – это просто несерьезно и смешно. Потому что "пугать” политического человека, находящегося в беспрерывном заключении с 1929 г, штрафным пайком просто не остроумно».
В безнадежной глухомани Зырянки упрямо отстаивающий свои убеждения Бодров совершает отчаянный поступок. Когда его за отказ от работы должны были водворить в подконвойную палатку, он, как написано в акте, «нанес себе порез в области шеи обломком бритвы». «Миша, держись, крепись, пусть рабочие смотрят, как расправляются фашисты!» – кричала Штифанова…
Льву Жирнову в 1936 году исполнилось только 20 лет, и безоглядная активность вовсю кипела в нем. В семнадцатилетнем возрасте он был осужден по обвинению в организации контрреволюционной группы молодежи, защищавшей позиции Троцкого и Зиновьева, а два года спустя получил десять лет лагерей по статье 58-10-11. Папка с агентурными донесениями распухла от доносов на Жирнова секретных сотрудников под агентурными именами «Гранит», «Бдительный», «Байкал».
Судя по подробностям, которыми изобилуют донесения, «источники» полностью вошли в доверие к молодому человеку, а уж ему-то не терпелось продемонстрировать свою непримиримость и решимость на самые дерзкие поступки.
«Источник: Гранит
Появившись в КРУДС в последнем квартале 1936 г. з/к Жирнов стал усиленно рекламировать себя как анархист-странник. Упорно желая показать себя, Жирнов стал на путь вызывающий, т.е. начал дискредитировать низовое лагерное командование и особенно путем различных протестов добился "авторитета” среди к-р части и деклассированного элемента лагерников. Свое мировоззрение как анархо-странника он, Жирнов, обобщал только в разговоре между источником (т.е. с сексотом "Гранит” – в.в.), в других же разных местах з/к Жирнов излагал свое мировоззрение следующим образом: он, Жирнов, считает, что в борьбе с советской системой следует прибегать к крайним методам борьбы, не брезгуя диверсией, террором и агрессией извне, лично он, Жирнов, считает, что настало время, когда нужно воскресить принципы "Народной Воли” и путем индивидуального террора прибегать к свержению существующего положения.
26 марта 1937 г. в присутствии з/к Колесникова Т.П. Жирнов заявил: "Я, будучи в Иркутске и являясь членом подпольной группы молодежи анархистов-странников, достоверно знаю, что установка так называемой Сибирской Федерации была такова: блокироваться с кем угодно, лишь бы стать организационно оформленным на борьбу с советским строем”. И по словам Жирнова якобы в Иркутск для согласования блока выезжал из Омска некий Перцев, бывший военком Славгородского полка – троцкист, коего он, жирнов, знал только по слухам. Из членов подпольной группы молодежи г. Иркутска, которые не были разоблачены следствием и находятся сейчас на свободе, з/к Жирнов назвал: Соловьева, проживающего в г. Иркутске по ул. Карла Маркса, дом № 24, и Хачатуряна, проживающего в Красноярске по ул. Лебедева (№ дома не установлен). В дальнейшем разговоре Жирнов доказывал, что террор стал главной опорной точкой и что он готов пожертвовать собой, вступая на путь индивидуального террора, и для убедительности этого обстоятельства привел пример, что если в Москве обезглавить руководство, это фактически на второй день иметь демократию Запада…
Своей резкостью в суждениях и открытых выступлениях лагерники боятся и сторонятся Жирнова. Его попытка приблизить з/к Михайловского и з/к Павленко окончилась скандально, так как Жирнов своей резкостью и смелостью навел на них страх. Единственные друзья, разделяющие все взгляды Жирнова – это Виноградов Борис Сергеевич и Третьяков Иван Трофимович.
В данное время Жирнов пишет критику на произведение Ленина "Государство и революция” и тут же делает наброски новых методов, необходимых для организации "боевиков”…»
Кроме того, Жирнов придумал шифр, в котором буквы обозначались крючками и черточками. Чтобы затруднить расшифровку, значки располагались не слева направо, а сверху вниз. Впрочем, в этом шифре он сам же запутался, и даже специалисты НКВД не сумели разобраться в начертанных им иероглифах.
В Зырянке содержались и заключенные-женщины. В личном деле Анны Уразовой было подшито ее заявление прокурору СССР:
«7 июня с.г. мне зачитали постановление Особого Совещания Москвы дело от 3/IV-36 г. заключить в исправительные трудовые лагеря, сроком на 5 лет, т.к. в это время я отбывала срок своего наказания в исправительных трудовых лагерях, обвинение по этому делу мне не было предъявлено и предварительного следствия также не велось, потому считаю, что приговор построен на клеветнических выдумках и лжи. Объявляю голодовку с требованием вызова меня для пересмотра дела».
Источник «Рафаил» сообщал в агентурном донесении:
«Уразова Анна Аввакумовна во время демонстрации была главным запевалом и вдохновительницей петь, даже когда конвой запретил и предложил этапу остановиться. Во время бунта Уразова развернула красное полотнище, к которому был прикреплен портрет Троцкого с надписью: "Да здравствует вождь мировой революции - Троцкий”. Полотнище Уразова держала вместе с другой троцкистской, фамилию которой не удалось установить. Из троцкисток – после Л. Сваловой – является самой непримиримой, самой бешеной. На пароходе пыталась выселить из каюты троцкисток-капитулянток, которые не принимали участия в бунте, а каюта завоевана Уразовыми и Сваловыми, рисковавшими своей жизнью. Была сторонницей голодать до смерти или добиться своего, т.е. сломать лагерный режим. Уразова весьма озлобленная троцкистска вообще, в частности же потому, что в ссылке умер ее муж-троцкист, которого, по ее словам, "чекисты замучили”. Озлобленности Уразовой нет пределов и границ. Старейшие, кадровые троцкисты… отзываются о ней с большой похвалой».
Лидия Михайловна Горошинская, работавшая в торговле, была арестована в 1935 году и осуждена Особым совещанием по стандартному обвинению – «за КРТД». Следом за нею были арестованы ее отец, Михаил Спиридонович, брат Леонид и сестра Ольга. Отец работал на КВЖД, был деятельным большевиком, организатором профсоюзов в Манчжурии, потом занимал ответственный пост в управлении железной дороги в Чите. Брат служил в авиационных частях Красной Армии. Отец и брат канули бесследно. Ольге повезло: ее выпустили через полгода после ареста; она считала, что помогло заступничество Крупской.
Лидия Горошинская ничем особенным не выделялась среди других политзаключенных. По прибытии в Магадан на пароходе «Кулу» присоединилась к голодовке. В ОЛП КРУДС на нее составлена характеристика (слог подлинника сохранен – В.В.):
«От работы категорически отказалась и весь первый квартал 1937 г. просидела в ИЗО продолжая своей настойчивостью не работать. Будучи статистиком на окладе, показала себя слабого и не внимательного работника.
К культурно-массовой работе относилась как на ненужное занятие… До последнего момента осталась при своих убеждениях и ни какие меры воздействия КВЧ на нее не действуют».
Вывод: участница фашистской группы, проводившей контрреволюционный саботаж на производстве…
Фамилия Фиры Михайловны Полонской, экономиста с незаконченным высшим образованием, как и Анисьи Штифановой, тоже экономиста, но с законченным высшим, значилась в том самом списке 138 заключенных-троцкистов. Фира Полонская соединила в Зырянке свою судьбу с Сергеем Рябцевым, штурманом на ремонтно-эксплуатационной базе речного флота, до ареста 10 лет прослужившего в Красной Армии. И его фамилия была в этом списке. «Общественной жизнью не интересуется и на все смотрит с презрением как преданный контрреволюционной троцкистской деятельности», - так характеризовало его лагерное начальство. «Я жандармским холуям не подчиняюсь», - заявил Рябцев, когда его под руки повели в штрафной изолятор.
К окончанию главы
| |
