| Три долгих прощальных гудка (окончание)
После возвращения он работал в Геленджике, на Черноморской экспериментальной научно-исследовательской станции. Его тяготила учрежденческая повседневность, и он писал мне:
…И в день, и в ночь, и в шторм жестокий,
Пока работают зады,
Чунаевы и Айзенштоки
Плодят ученые труды.
…К многострадальному Живаге
Я направлял стопы свои,
С Лисицыным сидел я в «Праге»,
Как с Алишером Навои.
Молил горючими слезами:
«Хочу на Тихий океан!»
Берут с руками и ногами,
Но в марте.
Может быть, обман.
И, чтоб верней попасть на «Витязь»,
Я нищим мелочь подаю.
«Молитесь, – говорю, – молитесь
За душу грешную мою!»
Приспичит – вспомнишь и о Боге!
Поставил Господу свечу.
В мечети, в церкви, в синагоге
Поставить по свече хочу.
Ему удалось-таки попасть на Тихий океан, но не «Витязе», а на другом научно-исследовательском судне, кажется, на «Дмитрии Менделееве». Раз или два он побывал у меня во Владивостоке. Олег приехал со своим начальником − то ли мне хотел его показать, то ли ему меня. Общий разговор не задался, словно бы мы пытались реанимировать прошлое, а оно ушло безвозвратно. Чувствуя это, Олег в одном из писем процитировал мне Пушкина:
…И сам, покорен общему закону,
Переменился я…
В последующие годы мы несколько раз встречались. У меня сложилось впечатление, что Олег переживал какой-то кризис, но тщательно скрывал это даже от меня; как будто бы он не хотел, чтобы его, обычно уверенного в себе и заражающего окружающих оптимизмом, видели в расстроенном душевном состоянии, которое он как человек мужественный хранил глубоко в себе.
Возможно, что в этот период своей жизни Олег испытывал сомнения в своих литературных способностях; то ли сказалась его занятость другими заботами − он написал и защитил кандидатскую диссертацию, то ли он оказался оторванным от литературной среды, которая могла бы стимулировать его творческую активность.
К сожалению, из-за частых его и моих переездов мы потеряли друг друга.
"Объяснительная записка". Автограф О.В. Михайлова, 1997 г.
И уже в эпоху Интернета, набрав в поисковике имя «Олег Михайлов», среди сайтов, содержащих упоминания о многочисленных однофамильцах, я нашел отклики на смерть моего друга. Он умер от сердечного приступа в 2004 году.
Вот как оно получилось.
Я узнал, что произведения Олега публиковались, как правило, под псевдонимом. По-видимому, он счел невыигрышным подписывать их подлинными именем и фамилией: уж слишком много Михайловых застолбили место в литературе, и Олеги среди них тоже встречались. он взял псевдоним «Михаил Тверцов»: имя − по своей фамилии, а фамилию − по своей «малой родине», городу, которому вернули историческое название − Тверь. Коллеги по перу высоко ценили Михайлова − Тверцова; некоторое время он даже был ответственным секретарем мурманской писательской организации.
Олег Михайлов (третий справа, сидит у стола) среди писателей мурманской организации
Писатель Николай Колычев писал о нем: «Глубоко интеллигентный, природно чувствующий язык, дорожащий русским словом… Серьезный ученый, кандидат географических наук, полярник, побывавший во многих экспедициях, он прожил яркую, насыщенную событиями жизнь, богатую встречами со многими интереснейшими людьми, оставившими заметный свет в истории покорения и освоения Арктики…
Профессиональным писателем он стал довольно поздно, но новичком в литературе назвать его было нельзя. Начало его непосредственно литературной деятельности явилось заметным событием в культурной жизни Заполярья. Он быстро завоевал авторитет в писательской среде».
Поэтесса Татьяна Агапова вспоминает: «Я перечитывала книгу, невольно улыбаясь, словно общалась с умным добрым человеком, всегда готовым на изящную шутку, щедро угощавшим собеседника житейскими байками, будто орехи, пригоршнями доставая их из кармана… Заставив меня улыбаться, он словно протянул даме руку помощи − галантно и учтиво, как и подобает моряку и интеллигенту...
Он был таким по-настоящему. Он состоялся. А героями его рассказов и новелл стали те, с кем довелось зимовать, плавать и летать. Он любил этот бывалый, просоленный морскими ветрами народ, его были и небылицы, передававшиеся из уст в уста от "стариков" новичкам. И очень ценил веселую сторону этих устных "летописей", считая, что "время без смеха безлико, как Египет без пирамид, пирамиды без мумии и фараон без клинописной байки о собственных подвигах"».
Поэт Дмитрий Коржов писал: «Олег Викторович писал отличную прозу − яркую, гротесково-ироничную, очень интересную. Приятно, что в Мурманске первым рассказал про прозаика Тверцова, стал его регулярно печатать "Мурманский вестник". Я в ту пору − на рубеже девяностых-двухтысячных − частенько бывал у него дома.
Общаться было в радость − собеседник он был отменный. Умница, интеллектуал... Очень красивый человек. Таких сейчас почти не осталось».
Я пытался отыскать в Интернете что-нибудь из продуктов творчества Михайлова − Тверцова, но ничего не обнаружил. узнал только, что его книга «Восемь румбов от ветра» вышла в 2005 году в Твери. Где, как не там, искать эту книгу? Обратился к моей доброй знакомой, живущей в этом городе, с просьбой ее найти и прислать мне.
И вот передо мной книга Михаила Тверцова с рисунком на обложке, живо передающим морские валы, и фотографией Олега перед титульным листом.
 Здравствуй, Олег, сколько уж лет не виделись, а теперь оказались по разные стороны черты, разделяющей настоящее и невозвратное прошлое.
Содержание книги, как и отзывы писателей из Мурманска убедили меня в том, что друг моей молодости в творчестве раскрылся таким же талантливым и уверенным в жизни, каким я знал его в прежние годы.
В книге «Восемь румбов от ветра» я пытался отыскать след прежнего Альки Михайлова. На первый взгляд, найти его совсем несложно. Баркентина «Альфа» существовала и на самом деле, правда, она была не грузовым судном, а учебным парусником нашего училища. Кстати, в тексте повести сказано, что у баркентины «Альфа» фок и грот-мачты с прямыми парусами. то есть это барк, а не баркентина. Уж Олег-то должен был знать разницу между этими типами парусных судов!..
«Тень отца Гамлета» попала в текст одного из рассказов не случайно: это было прозвище самого Олега, употреблявшееся в узком кругу его товарищей − за худощавость и саркастически-меланхолическую таинственность, обычное выражение его лица; впрочем, чаще в варианте «Тень отца Михайлова». Алька на это прозвище не обижался, но однажды, когда друг наш Митрич окликнул его «Эй, Тень!», то получил в ответ: «Что, Пень?».
Персонажи повести Тверцова орут: «По морям и океанам злая нас ведет звезда» − это мы орали эту песню, воображая себя героями пиратских времен. А «пожарный шланг − сорок метров серости» − было одним из излюбленных выражений в курсантской среде.
Вот знакомое утверждение: «Амнистия не означает реабилитацию». На «Кооперации» врач Брусиловский, оценивавший порядок в жилых помещениях, был, как нам показалось, излишне придирчив, и мы послали ему «черную метку», намекнув, что при переходе экватора можем нечаянно стукнуть его о край бассейна. Но потом наши сердца смягчились, и мы решили амнистировать его, отправив ему, однако, записку, содержавшую одну эту фразу.
Автор щедро раздавал персонажам своих повестей и рассказов фамилии наших общих с Алькой знакомых. Похоже, что Олег, когда писал свои повести и рассказы, нередко давал их персонажам без труда всплывавшие в памяти имена. Иногда он наделял их той же профессией, что и у их реальных однофамильцев. Первоначально мне показалось, что я оказался в компании давно мне знакомых людей. Однако вскоре я убедился, что ошибаюсь. характерные черты личности этих персонажей, а в особенности обстоятельства, в которых они жили в созданном Тверцовым мире, чаще всего, были совершенно иными.
Боцман Джеймс Иванович. Был и такой боцман, правда, происхождение его «английского» имени ни с какими экзотическими приключениями связано не было: в пору, когда сменить паспортные данные было сравнительно несложно, он это и проделал из тяги к «заграничному», как это сделал в те же годы алькин земляк Филипп Иванов, взявши фамилию «Октябрьский».
Фамилией «Сякин» в одной повести Олег назвал фотографа, а в другой − поэта-песенника. Реальный обладательэтой фамилии, наш преподаватель математики, к лирике был вовсе не склонен, скорее наоборот.
В одном из рассказов начальник экспедиции сохранил подлинное имя и отчество Трешникова, руководившего Второй советской антарктической экспедицией: Алексей Федорович.
Фамилию старого морского волка Инюшкина Олег использовал в своих рассказах, заменив одну букву: «Капитан Анюшкин».
Летчик Ерохов был приметной фигурой среди пассажиров теплохода «Кооперация» в нашем антарктическом рейсе, Олег подправил его фамилию, появился летчик Ерохин.
Мистер Мауи Таранга, туземный агент. На «Оби» по рукам ходила книжка о герое полинезийского мифа Мауи-Тикитики-а-Таранга.
В повести плотник применил для добычи «партийного» конька «Двин» «старый портовый фокус» − просверлил бочку из-под причала, нацедил ведро, а дырку заткнул чопиком. Эта история напомнила что-то знакомое, произошедшее при заходе «Оби» в Мирный поздней антарктической осенью. Тогда на борт были приняты завершившие свои работы сотрудники сезонного состава экспедиции. Время поджимало, людей доставляли вертолетом, а их пожитки до размещения хозяев по каютам оставались на верхней палубе, перед средней надстройкой.
Олега разыскал приятель, который еще на «Кооперации» сблизился с ним как музыкант с музыкантом, и по большому секрету поведал свой замысел.
Дело в том, что на нужды отряда, сотрудником которого был алькин приятель, выделяли спирт «на протирку оптических осей приборов» (для несведущего читателя поясняю, что оптическая ось − это воображаемая линия, в протирке не нуждающаяся). Ко дню завершения сезона работ спирта накопилась целая канистра, которую начальник отряда, ни с кем не делясь, отправил на «Кооперацию» вместе со своими личными вещами. Подчиненные сочли несправедливым присвоение честно заработанной жидкости и предложили Олегу эту несправедливость исправить. Сами они не могли этого сделать, поскольку их хождение по верхней палубе, где находилась канистра, было бы замечено с мостика и вызвало бы обоснованное подозрение, а пребывание там курсантов − членов экипажа судна не могло привлечь чье-либо внимание. Мы (уж не помню, кто именно), спустились к канистре, прихватив пару подходящих сосудов, и наполнили их спиртом.
Заказчики, получив вожделенный напиток, потом весело рассказывали, как их начальник, за которым они втайне подсматривали, удивлялся тому, что канистра ощутимо полегчала.
Повесть «Восемь румбов от ветра» − дань автора любезной ему морской экзотике. тут и крутой бейдевинд, и грот-салинг, и фал брам-стакселя, и реи, и пайолы, и шкентель, удерживающий шлюпку у борта (вообще-то для этого предназначен фалинь…). А описание попадания в «глаз бури» прямо хоть помещай в руководства по гидрометеорологии:
«Вдруг пропал ветер, будто не было вовсе. Равномерная качка неожиданно прекратилась. Судно стало бестолково проваливаться в невидимые водяные ямы. Исчезли звезды в мрачности неба. Сгустилась тьма, и навстречу, будто из бездны, понесся вой урагана, вырастая и становясь похожим на рёв взлетающего самолета…»
Действие происходит в придуманном автором пространстве, имеющем сходство с действительностью, но действительностью по большей части не являющемся. В этом Тверцов напоминает Александра Грина с его Лиссом и Зурабаганом, с той, впрочем, существенной разницей, что стилистика Тверцова радикально отличается от сти листики Грина.
Олег Михайлов - Михаил Тверцов отдал щедрую дань морской экзотике
Поступки и характеристики героев повести оправданы некой морской романтикой, к которой все они в той или иной степени причастны. Они живут по особым «морским» законам и изъясняются они на особом «морском» жаргоне:
«Женатый моряк − не моряк, а тоскующий по водке соленый огурец», − это плотник Слегин, балагур и резонер, любитель авантюр и знаток традиционных морских розыгрышей новичков.
Жилин, заикающийся старший помощник капитана, с его филологическими изысками: «Гальюнной шваброй каютный ковер протирал!.. За это его семь раз че-е-рез семь гробов по-о-слать − и то мало!»
Рулевой Бурятин, бригадир на погрузке, авторитетный наставник новичка: «Дракоша сожрет тебя быстрей, чем кальмар сонную кильку!..».
Боцман Джеймс Иванович Уэлс вообще как бы сошел со страниц какого-то «пиратского» романа. Он якобы «морским» языком разражается нравоучением: «…Боцман − это мама и папа матроса! Он проклятие матросской судьбы и сама судьба! Боцман есть самый ужасный морской дракон!.. Он может сожрать тебя, переварить и остатки отдать на корм рыбам… Так сказано в "Библии моряка"». Он втолковывает новичку якобы «морские» обычаи: «Ты нагл, новичок… Ты занял за столом место боцмана и, значит, заявил право быть им. Пусть море рассудит нас. Рейс длинный. Команда решит, кому уходить − тебе или мне».
Другие персонажи повести в меньшей степени наделены морским колоритом: они − моряки не столько по профессии, сколько по самому образу жизни и особенному способу восприятия окружающей их действительности. Многими чертами они больше похожи на киношных пиратов из довоенного фильма «Остров сокровищ», чем на наших современников. Автор и не скрывает этой аллюзии: «…Всё вокруг вдруг показалось неправдой, будто случилось проснуться среди пиратов Стивенсона».
В повести отдана щедрая дань ёрничанью и зубоскальству, так что ее можно было бы рассматривать как собрание хохм и анекдотов: афера с кражей коньяка; покупка ребеночка у матери-пьяницы; невероятная одиссея «дракона»−боцмана; драка по договоренности, напоминающая жестокую, но благородную дуэль, − и прочее, прочее…
Однако повесть осталась бы более или менее удачной копией «Приключений капитана Врунгеля» или подобного развлекательно-надзидательного произведения, если бы в ней не появились совершенно иные, сугубо реалистические мотивы. Это, прежде всего, относится к образу капитана «Альфы» Семена Михайловича Дралкина.
Кстати, Дралкин (но только Александр Гаврилович) был начальником 4-й советской антарктической экспедиции, в которой участвовал Олег Михайлов. Видимо, он здорово досадил Альке, раз тот дал его фамилию главному отрицательному персонажу своей повести.
Автор немногими штрихами подчеркивает «не морской» менталитет капитана: на мостике он появляется в галошах и с зонтиком, что совершенно немыслимо для настоящего моряка − нам это внушили еще на первом курсе училища. в отличие от других героев повести, Дралкин не романтик моря, а тривиальный советский бюрократ: «…Я как капитан постоянно занят деловыми бумагами, перепиской…». очень обыкновенный и бесцветный со своим занудным высоким голосом и безупречно правильно построенными фразами, он в своей заурядности даже чем-то симпатичен: его каюта устроена очень уютно, на стенах небольшие гравюры, а над кроватью фотопортрет − молодая женщина прижимает к себе двух очень похожих друг на друга круглолицых мальчишек. и увлечение у него самое заурядное − «Шалфей − превосходное средство… Народная медицина − великая вещь…». Нет, капитан Дралкин не продукт поздней советской эпохи, а ее системообразующий элемент. в духе времени он безупречно «правильный» руководитель: сам проводит политзанятия, имеет похвальное обыкновение лично знакомиться со всеми членами экипажа и требует точного соблюдения положений Устава службы на судах. руководствуясь его статьями, неуклонно стремится искоренять пороки, такие как пьянство, картежные игры и сквернословие. Дралкин изъясняется на типичном для эпохи «командном» языке: «Что? Откуда? Кто разрешил?.. Это советское судно. Всякое самоуправство за-пре-ще-но Уставом! Нарушители будут списаны и отправлены домой. За свой счет!».
И еще на невыдуманную реальность опирается описание быта на рыбокомбинате островного Южного Порта: «Летом, в путину, он (остров) наполнялся женщинами… Их нанимали в спившихся деревнях Отечества, привозили на остров и селили в бараках. Они сортировали уловы, шкерили, коптили и укладывали рыбные и крабовые консервы, балыки и икру, пока непрерывная очередь сейнеров день и ночь сгружала добычу на ленты безостановочных транспортеров… Поздней осенью, когда кончалась работа, заботливая власть отменяла сухой закон и открывала торговлю. Женщинам выдавали деньги и разрешали уехать…».
В столкновении в повести двух начал − условно-романтического и реалистического − выигрывает еще, пожалуй, первое из них, но уже намечен переход авторских симпатий к изображению жизни такой, какая она есть… Совсем другая тематика представлена в повести «Вирус трулименторности». Эта повесть содержит намного меньше реминисценций из нашего общего прошлого, чем «Восемь румбов от ветра», как будто бы она написана совсем в иное время. Но обе повести датированы одним и тем же годом − 1999-м…
Трулименторность, как ее определяет один из персонажей, − это дурацкая правдивость; зараженный ее вирусом не может сказать ничего, кроме правды.
Повесть претендует на широкие обобщения насчет настоящего и будущего России. Действие в ней, происходящее на переломе эпох, укладывается в три памятных для России дня 1993 года, когда острота конституционного кризиса достигла своего апогея и переросла в вооруженное противоборство президентской власти и осажденного Верховного Совета. Ареной действия является не какая-то невзрачная баркентина на краю света, а центр Москвы с ее «Белым домом» и «гранитным зданием на площади с пустующим постаментом». персонажами повести являются персонал психушки, деятели столичных творческих кругов и высшее руководство из упомянутого гранитного здания.
В фабуле повести просматривается несколько линий. Одна из них − события, связанные с главным носителем вируса правды, даже не имеющим ни имени, ни фамилии («Бесфамильный», как его называет санитарка Варвара Степановна, лишь подтверждает факт отсутствия фамилии). Он появляется ниоткуда (организация «А-666»; по нумерологии 666 − сатанинское число) и исчезает никуда. Как записано в его «истории болезни», он утверждает, будто в каждом человеке спрятан еще человек, который больше и выше первого… И задача человеческой жизни − большого и высокого человека из маленького выпустить на свободу…
Эта нехитрая шарада легко разгадывается: большой и высокий человек − это духовность, а в более узком значении − совесть. «Бесфамильный» и есть овеществленное воплощение совести, и этим он опасен и начетчику Топтунову, и сексоту-энтузиасту Сякину, и Директору кабинета с видом на площадь с пустующим постаментом. Хозяин другого кабинета в том же доме («старик») живо изображает угрозу распространения вируса: «…Последствия даже не поддаются оценке. Например, дипломатия станет чем-то вроде игры в шашки (думаю, что это ошибка редактора − имеется в виду игра в поддавки. − В.В.). Кандидаты в президенты публично сознаются в умственной немочи… Депутаты громогласно каются во взятках и всяких гадостях… Погибнут все великие, всепобеждающие идеи, ибо вирус уничтожает заблуждения…».
Не случайно автор приводит «Бесфамильного» в квартиру, номер которой − 69 − в эзотерике представляет собой символ духовного совершенства человека самого в себе. История этой квартиры − в сущности, история России с царских времен до дней повествования: тут и уплотнение с вселением «гегемонов», и проклятие 37-го года, и бесследное исчезновение «кожаного начальника» в пору 20 съезда, и возвращение реабилитированной великомученицы с лагерным дитем…
Но недолго пребывает на свободе центральный персонаж повести, немногих успевает заразить правдой. Он снова водворен в Особую Краснознаменную психиатрическую больницу, в палату 505… (Числу 505 я не нашел подходящего эзотерического толкования; может быть, подразумевается, что его начертание должно напоминать буквенное сочетание SOS − сигнал бедствия? − В.В.).
Другая линия − судьба небесталанного скульптора Симеона Симеоновича Заносилова, который, заразившись вирусом тулименторности, внезапно ощутил к себе неодолимое отвращение за причастность к суете «воспеть да восславить». Когда он попытался жить по совести, «Хозяин» приказывает «отсечь» его, чтобы он не заразил своих именитых клиентов. Распоряжение «отсечь» вылилось в масштабную операцию с участием майора Булыги, существующего для «этих» дел, офицеров из «гранитного здания», группы поддержки и остальных − «ну чистая банда, аж расстрелять хочется». То ли убит, то ли подобран убитым подходящий двойник Заносилова; санитар морга записывает его под номером двести семь (снова автор обращается к эзотерической символике: число 207 знаменует судьбоносный переход в другую реальность). а в Святотроицкой обители появился новый послушник, крупный человек с натруженными и чуткими руками ваятеля.
Повесть направлена против культа вождей, которые «по горло в людской крови перекроили национальный уклад и великую культуру России». А сама Россия предстает в образе взлохмаченного, темного ликом старика в сером тряпье и солдатских кирзовых сапогах, в ватном треухе которого скупо, как слезы, поблескивает мелочь. автор с глубоким пессимизмом предрекает, что в жестокой борьбе не победят «ни те, кто внутри Белого Дома, ни те, которые снаружи». Устами одного из персонажей повести – «Директора» − утверждается неизбежность победы «третьей» силы: «…кто бы ни пришел к власти, он будет вынужден опереться на нас».
В нескольких рассказах, входящих в книгу «Восемь румбов от ветра», присутствуют сквозные персонажи: летчик полярной авиации Ерохин, штурман Саевич, капитан Анюшкин − «основатель северной школы фатального оптимизма»… Рассказы «Сюрприз апосля юбилея», «Урок апрельского эндшпиля», «Призрак ледниковой эпохи» можно отнести к жанру непринужденного балагурства. Это забавные анекдоты, присущие своеобразной среде полярных зимовок и аэродромов, розыгрыши то доверчивых корреспондентов, то собственных коллег − летчиков. Серию анекдотов продолжает рассказ «Эхо маршальской славы».
Во вполне реалистическом ключе написана повесть «Порожний рейс вне расписания». С любовью, грубоватым юмором и знанием дела автор изображает членов экипажа самолета полярной авиации и его пассажиров. Сюжет повести предельно незамысловат: на маленьком аэродроме экипаж ждет улучшения погоды, чтобы продолжить полет, а когда появилась возможность взлетать, выяснилось, что нужно лететь не туда, куда предполагалось, а на арктический остров, чтобы вывезти с него тяжело заболевшую женщину-роженицу. Выбор ни у кого не вызывает сомнений, кроме «ответственного работника» Малюткина, который грозит командиру Ерохину большими неприятностями. Вот, собственно, и всё. Повесть подкупает правдивостью авторской интонации, нежностью без сентиментальности (впрочем, пожалуй, сентиментальность все-таки проглядывает), вниманием к сложным человеческим судьбам.
В рассказе «Кантикум сакрум» автор выходит за рамки остроумного зубоскальства, умело сочетая не сочетаемое: простоватый юмор капитана Анюшкина и его же восприятие музыки одного из ведущих композиторов ХХ века − Игоря Стравинского.
В рассказе «Тропа к пьедесталу богини» нельзя не отметить некоторую искусственность интриги, суть которой сводится к тому, что в компании из четырех холостяков один из них женится и дурачит остальных, − право же, чистая развлекательность, не самая острая грань творчества Тверцова. Анекдот, анекдот… Он лежит в основе сюжета и следующего рассказа − «Графинчик на три персоны». Тем не менее, и в том и другом рассказе рельефно выписаны характеры, добротен язык, подробности правдоподобны.
Рассказ «Филон и Эриксий» отличается непринужденностью развития действия; в нем нет ни сложной интриги, ни хитроумной фабулы. В сущности, это своеобразная вариация по мотивам Нового Завета, повествующая о проповедях Иоанна Крестителя и грядущем рождении Спасителя. Перед читателем предстают наполненные духом эллинской культуры неторопливые рассуждения о бессмертной душе и предназначении человека, о легковерии и чуде…
Рассказанная Тверцовым история о философе Диогене «Золото Синуэссы» мало достоверна; впрочем, что в легендах о Диогене достоверно? Своему собеседнику, Гаю Светонию, претору римской провинции, киник толкует о демократии, о противоречии между правителем и народом. «Богатство − забота лишняя, это мешает думать и не продляет жизнь ни на минуту», − утверждает философ, для которого даже в миг смерти высшей ценностью осталась свобода.
Рядом с «Золотом Синуэссы» стоит рассказ «Тощий всадник на изможденном коне», также опирающийся на зыбкий фундамент то ли апокрифов, то ли преданий. Недостоверность прошлого оставила широкий простор для авторского воображения, и Михаил Тверцов им щедро им воспользовался. Мигель Сервантес в этом рассказе (скорее − повести), прообразом которого, несомненно, послужил сам автор, делится своими размышлениями: «…Кажется, я совершил ошибку: сочинял слишком серьезно, пытался утверждать истинное. Но истина вовсе не цель искусства… Если сочинитель любит людей, он позабавит читателя…». Дон Кихот Ламанчский, плод фантазии автора, чудак, полусумасшедший идальго, появляется в рассказе лишь тенью, и его автор словно оправдывается: «По-моему, получается весело». Собеседник Сервантеса рассуждает трезвее: «…Смешное слишком быстро становится грустным. Людям приятнее читать о тайных пороках и преступлениях, потому что тогда собственные грехи кажутся мелочными и можно простить самому себе и утешиться».
Другой принципиальный вопрос, который обсуждается доном Мигелем с его собеседником, − это вопрос о разделении душ людей, которым Создатель почти поровну раздал добро и зло. Дон Мигель отвечает: «...Бог не истина и даже не большая часть ее. Он всего лишь любовь и сострадание к людям... Ко всем: праведникам и заблудшим, голодным и страдающим от обжорства, здоровым, увечным, нищим и королям… И еще Бог − это надежда на лучший жребий и, может быть, на бессмертие, которое, по-моему, есть только долгая память людей… А Истина, конечно, вмещает добро и зло, и человеку дано выбирать себе большую долю того или другого, или всего понемножку − это и будет его душой, и жизнью, и памятью о нем».
Философические рассуждения автор приукрасил авантюрной историей Али Фарташа − дон Луиса Педро де Агилара, коварством викария Святой церкви, простодушным лукавством Рамона, владельца постоялого двора.
 Завершающий книгу рассказ «Пустяшный визит» написан как бы неторопливо, со вкусом: описание консульства в Стамбуле, незамысловатая биография консула Левина, характерная для служивого советского дипломата − «с годами пришло умение, но стало почти ненужным»… Рассказ − да и вся книга − заканчивается на трагической ноте: не принявший власти большевиков полковник врангелевской армии просит разрешить ему взять небольшой пакет русской земли, привезенной в Порту еще по повелению Государя Петра Алексеевича: «…разделим землю господам офицерам и казакам по горсти, чтобы по православному обычаю каждому на гроб».
Олег Михайлов − Михаил Тверцов оставил нам добрую и умную, ироничную и с увлечением прочитываемую книгу. И сама его жизнь, проведенная в плаваниях и экспедициях, в научных и литературных поисках и свершениях может послужить примером для молодых и не очень молодых людей, ищущих точку приложения своих устремлений и способностей, тех, кто желает больше отдавать, чем наживать. Закрывая книгу, я словно слышу поданные по старой традиции полярных мореплавателей три долгих прощальных гудка, о которых писал Олег.
| |
