| Вариации на тему Гайдара (продолжение 2)
VI
В это время Аркадий страдал сильнейшими головными болями.
Дико болела голова. Просто никогда раньше так сильно не болела, разве что сразу после контузии и ранения, когда было порвано ухо. Ну что же делать, чем занять себя, чем отвлечь от боли, то словно стягивающей череп обручем, то распирающей его изнутри?..
Аркадий пробовал писать, но получалось вяло и невыразительно. Название своей повести он давно уже придумал − «В дни поражений и побед». В ней он напишет о своих курсантских годах, о том, как вместо учебы за партами командирской школы уходили в составе боевой бригады на фронт, отбиваясь то от петлюровцев, то от белополяков, и отступали, сдавали один город за другим…
«Фу, сколько же тут времени я уже сижу, − думал Аркадий, − получается, что третий месяц… Арестом это не назовешь − не зря же Какоулин посылал телеграмму: "Арестовать нельзя ни в коем случае, заменить и отозвать”. Вот и отозвали, и все допрашивают − то в губкоме партии, то в ревтрибунале частей ЧОНа, то в прокуратуре, а то и в ГПУ… А хуже всего допрашивал еще там, в Форпосте, уполномоченный штаба Виттенберг, такой же, как я, командир боеучастка, но дотошный, Яшка, немчура чертова. Понять его, конечно, можно: он тут, в Ачинско-Канском районе, уже давно, как у себя дома, с рядовых коммунармейцев начинал, а тут я приехал − нате вам, извольте, бывший комполка, вот до батальона снизошел».
Аркадий затянулся крепким табаком, попробовал пускать кольца дыма, так, чтобы одно кольцо попадало в другое, − что-то плохо сегодня получалось. За очередной затяжкой вспомнилось, как он недавно еще − года не прошло − заполнял в Екатеринбурге какую-то анкету. Писать пришлось красными чернилами, других в штабе не было, и он подумал, что как будто бы кровью пишет. Было неприятно: кровью подписывают договор с дьяволом, а не документ рабоче-крестьянской армии. «А, может быть, в штабе держат только красные чернила, чтобы подчеркнуть: армия − Красная!».
«Нет, о чем же я? Да, об Екатеринбурге. Заполняю эту самую анкету. В графе "Год рождения” написал "1901”, по привычке себе три года прибавил. А вот над ответом на вопрос "Должность, звание” сначала задумался. Конечно, можно было написать "командир полка”. Но ведь Тухачевский поручал целый боевой участок, а это можно прировнять к дивизии».
Голиков тогда подумал и написал: «командующий 5 боеучастком» и в скобках добавил: «начдив». Потом еще подумал, и приписал слева: «вр», что должно было означать «временно исполняющий обязанности»… А в автобиографии, однако, оставил: «Занимал командные должности последовательно от комроты до начдива включительно».
«Нет, что-то мысли скачут без какого-либо порядка. Это, наверно, следствие той контузии… Да, об Виттенберге. Въедливый, однако, мужик, я бы так не смог. Все бумажки собрал: где, кого и как я обидел, кого приказал выпороть (нажаловался на меня тамошний председатель − это вам не при Колчаке), кого и вовсе велел расстрелять, как Тухачевский приказывал на "антоновщине”: отказался назвать свое имя или укрывал бандитов − расстрел на месте без суда. Стрелял ли я сам? Да, стрелял, одного бандюка лично уложил, когда он от меня задал деру: целил по ногам, а, глядишь, как оно вышло. Виттенберг пальцы загибал: то ли трех "соловьевцев” я приказал расстрелять, то ли восьмерых. А канцелярию вести, протоколы оформлять было некогда и некому. А Виттенберг на каждую бумажку еще бумажку, да еще от меня объяснительную. Почему, говорит, у тебя коммунармеец Мельников девять грабежей совершил, девку-хакаску изнасиловал, а ты его так под трибунал и не представил? А где он у меня, в Форпосте, этот трибунал? Нет, вот и набралась толстенная папка, даже завязки оборвались, это за два-то месяца с крохотным гаком моего командования боеучастком? А Виттенберг − он правильный, видать, с юридическим образованием, все по полочкам разложил и итог на совещании комсостава подвел: комбата Голикова за допущенное самоуправство отдать под суд революционного трибунала и по законам военного времени − расстрелять… И расстреляли бы, и, может, я и вправду такую кару заслужил, и не мучили бы меня по ночам глаза того пастуха, пособника бандитов, которого по моему приказу накормили свинцовой кашей».
Да заступился за меня сам товарищ Какоулин. "Голиков, − сказал − незрелый мальчишка, его сначала лечить нужно, да воспитывать: шлепнуть его − с кем будем светлое царство социализма строить?”. Так и сказал − "светлое царство социализма”, словно в моей еще не написанной повести подсмотрел. Этот Какоулин, когда узнал, что я в реальном училище учился, вдруг заговорил со мною по-французски: "Этву марье?”, то есть женат ли я? Я растерялся, но вспомнил давно забытые французские слова и жалко пролепетал "Же сюи марье”, что, дескать, я женат, а Какоулин посмотрел на меня не то с жалостью, не то с удивлением, и больше ничего не добавил. А женат ли я, на самом деле? Я так и в анкете написал, и вспомнил милую мою Марусю, дорогую медсестричку, с которой любовь у нас возникла, когда я лежал в госпитале после ранения. Недолго Маруся со мною поездила, не по ней эта кочевая жизнь, и вскорости мы расстались. Как говорится, война свела − война и развела».
Вспомнилось, как расстреливали тех, троих. Отправить их в ГПУ было не с кем, да и бумаги составлять было некому. Тот, который слева, весь опухший − лицо в синяках, вскинул руки, что-то злобно закричал, словно кинулся навстречу пуле и упал, опрокинувшись на спину, и еще сучил ногами, пока Аркадий не добил его из маузера.
Тот, который стоял посредине, смотрел безучастно, как будто заранее свел счеты с жизнью. Ни ненависти, ни вражды в его глазах не было, и после выстрела он свалился кулем, лицом вперед.
А тот, который справа, местный житель, хакас с реденькой бородкой, что-то бормотал − должно быть, молился своему древнему хакасскому богу, плакал, лицо его сморщилось, как печеная картофелина, и когда пуля его настигла, он осел, словно присев на колени, и только потом свалился на бок, выставив вперед свою жидкую бороденку.
Аркадий потом вспоминал глаза расстрелянных им людей: ненавидящие − того, который был слева, слезящиеся в мольбе − того, который был справа. А вот глаза того, который был посредине, он никак вспомнить не мог, вместо лица у него было какое-то серое пятно, и это было особенно мучительно, как будто бы он, Аркадий, убил не человека, а какое-то неведомое высшее существо.
«Ну, ладно, − думал Голиков, − пусть я живодер, убийца, заслуживающий высшей меры социальной защиты, − это я-то, с 14 лет вставший на службу в Красной Армии. Ладно, пусть этот Виттенберг думает, что воевать а гражданской войне можно в белых перчатках, что среди крови можно кровью не запачкаться. А я всякого повидал. Когда на Украине петлюровцы беременным еврейкам животы вспарывали − я что, должен был миндальничать с ними? А как Тухачевский приказывал поступать с мужиками, которые хлеб от голодного пролетарского Питера утаивали? То-то и оно: отказался назвать свое имя − расстрел на месте безо всякого суда. Сочувствовал бандитам − расстрел на месте. Вот она, наша революционная справедливость.
А еще по постановлению правительственной комиссии в селах и волостях Тамбовщины производились массовые расстрелы подростков в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет…
А Какоулин, "великий гуманист”, − чем он лучше? Тут в штабе я прочитал его последний приказ: за то, что сельчане оказывали помощь бандитам Соловьева − расстрелять заложников − трех девок, младшей, кажется, шестнадцать. А за убийство зампродкомиссара опять-таки расстрелять заложников, в том числе пацана девяти лет отроду.
"За убийство в с. Ужур зампродкомиссара т. Эхиль расстрелять заложников:
1. Рыжикова А. (10 лет);
2. Рыжикову П. (13 лет);
3. Фугель Феклу (15 лет);
4. Монакова В. (20 лет);
5. Байдурова Матвея (9 лет) ”.
Это как же понимать − девятилетнего мальчишку, ни в чем не повинного, просто так, взять и расстрелять, чтобы сельчане видели и боялись! Такого даже у Тухачевского не было. Тот приказывал брать в заложники и прилюдно расстреливать не детей, а наиболее видных людей: учителей, священников, фельдшеров.
Ну до чего же болит голова, как будто изнутри что-то на череп давит с ужасной силой, так, что он вот-вот разлетится на куски. И ни лекарствами-таблетками, ни сном эту дикую боль не унять − только закрою глаза, как эти, расстрелянные мною, передо мной встают, да еще девятилетний мальчик, которого пустили в расход как заложника по приказу Какоулина…»
VII
За превышение полномочий Голиков был переведен на два года из членов РКП(б) в разряд испытуемых, с лишением возможности занимать ответственные посты. Аркадий был направлен на психиатрическое освидетельствование.
Для лечения ему был предоставлен полугодовой отпуск, потом еще раз, и снова отпуск на полгода, а в ноябре 1924 года Голиков был уволен из РККА с выдачей выходного пособия по болезни. диагноз, с которым был уволен из Красной Армии, «истощение нервной системы в тяжелой форме на почве переутомления и бывшей контузии, с функциональным расстройством и аритмией сердечной деятельности».
Современная медицина определяет заболевание Аркадия Голикова − Гайдара как посттравматический синдром репереживаний, который проявляется повторяющимся и навязчивым воспроизведением в сознании психотравмирующего события. При этом испытываемый пациентом стресс превышает тот, который он ощущал в момент собственно травмирующего события, и часто является чрезвычайно интенсивным переживанием, вызывающим мысли о суициде с целью прекратить приступ. Также характерны повторяющиеся кошмарные сны и внезапно вторгающиеся в сознание воспоминания, образные представления, повторные кошмарные сновидения, в содержании которых заново воспроизводится экстремальная психотравмирующая ситуация.
Посттравматический синдром будет сопровождать Аркадия всю оставшуюся жизнь; лечение в клиниках и санаториях не приведет к устойчивому положительному результату. Через много лет он запишет в дневнике: «Мне снились люди, убитые мной в детстве».
Аркадий Голиков словно выскочил из войны, оглушенный ею, ошалевший, со смещенными понятиями добра и зла. То, что год или два назад считалось в порядке вещей, теперь стало считаться незаконным, преступным, наказуемым. Это невозможно было понять, и Аркадию пришлось долго и мучительно осмысливать новую ситуацию, в которой он оказался, пройти через душевный и нравственный перелом, прежде чем он осознает главную тему, ставшую лейтмотивом всей его писательской биографии − дети и война.
Тогда, в Красноярске, он записал в своей тетради фразу, которая войдет в его первую «гайдаровскую» вещь − рассказ «Р.В.С.»: «А убитые?.. Так ведь их давно уже нет! Их свалили в общую яму и забросали землей».
VIII
Раля Соломянская, дочь инженера, работавшего в Перми на строительстве железнодорожного моста, была заводилой по натуре. Черноволосая девочка невысокого роста, с большими темными глазами, чуть припухлыми губами и мягкой улыбкой по документам значилась Рахелью, но и родственники, и  называли ее ласковыми «домашними» именами − то Рувой, то Ралей. как-то само собой получалось, что в любом деле она оказывалась первой, даже если и не очень стремилась к этому. а она старались как можно лучше справиться с порученным делом, чтобы получить одобрение и детей, и Михеича – Василия Михеевича Шулепова, педагога, который и при старой, и при новой власти строил работу на полном доверии к детям. Он считал, что главное в его деятельности – воспитывать в детях тягу к учению, строить обучение так, чтобы учащиеся испытывали радость от самого процесса познания.
Неутомимый Михеич был создателем и бессменным руководителем детской библиотеки, при которой в конце 1919 года организовал детский клуб. Шулепов хотел, чтобы основными целями клуба были трудовое воспитание, развитие самостоятельности, разумный отдых и развлечения, привитие навыков общественной жизни.
Он говорил:
– Мы должны быть похожими на очень трудолюбивых муравьев – вместе трудиться и жить.
Так и решили: назвать детский клуб − «Муравейник». Ребята чувствовали свою ответственность за жизнь в «Муравейнике», и это порождало инициативу, дисциплину, серьезность в решении вопросов. Дети ставили спектакли, выпускали «живую газету», устраивали выставки, готовили доклады и сообщения о технике и ремеслах. Над выпуском газеты «Муравей-чудодей», тираж которой достигал 4000 экземпляров, ребята трудились с большим старанием.
Василий Михеевич обратился к детям: – Для того, чтобы вы могли сами управлять этим большим домом, организовать свою жизнь в нем, надо выбрать комитет.
Раля Соломянская, которая в числе первых вступила в клуб, тоже вошла в состав комитета; ее неизменно выбирали на разные руководящие должности.
Ни в уставе клуба, ни в первых публикациях в газете еще ничего не говорилось о политическом воспитании, но постепенно это направление все больше и больше проникает в работу «Муравейника». при клубе появляются ячейка комсомола и пионерский отряд.
Раля была одной из наиболее зараженных политикой участников «Муравейника». От имени организационной комиссии она открывала детскую конференцию Перми, а на ее заключительном заседании была выбрана в городской детский комитет. Полтора дня выступали делегаты от шестнадцати школ и десяти детских домов. Говорили о том, что у детей не хватает одежды, обуви, в школах недостает учебников, тетрадок и даже чернил. Мало топлива и продуктов. В одном детском доме давно нет мыла, в другом – с лета не работают уборная и водопровод. Платьица для девочек получили только совсем коротенькие, надеть неудобно, а не носить нельзя – других нет.
Рале было поручено выступить с приветствием от имени делегатов конференции на губернском собрании, посвященном пятой годовщине Октябрьской революции. Она говорила о том, что пролетарские дети объединились для того, чтобы встать в ряды борцов за революцию.
Раля стала секретарем комсомольской ячейки и командиром первого на Урале «легиона пионеров имени Карла Либкнехта». Всё это еще была игра − и «Муравейник», и пионеры-спартаки. Она получила прозвище «яростная комсомолка» и, чтобы получить «пролетарскую закалку», пошла работать закройщицей на кожевенную фабрику. Была членом редколлегии пермской газеты «На смену». в шестнадцать лет Раля вступила в коммунистическую партию − то ли продолжение игры, то ли продолжение семейной традиции: ее отец был большевиком с дореволюционным стажем…
Но вскоре «девочка из игры», сотрудничавшая и в окружной газете «Звезда», познакомилась с только что приехавшим в Пермь начинающим писателем, автором бывших на слуху газетных фельетонов Аркадием Голиковым.
Он был всего на каких-то четыре года старше нее, но это были годы совсем не игры, а бурной и суровой гражданской войны. Аркадий прошел фронты от Украины до Кавказа, от кровавого подавления «антоновщины» до уничтожения повстанцев в Хакасской тайге… Голиков был «всамделишным», на нем оставили следы и ранения, и боевая контузия, и цинга, и сыпной тиф. Еще, в сущности, мальчишка, он побывал и командиром роты, и командиром какого-никакого, но все-таки полка, и начальником боевого района.
Правда, Аркадий не очень-то распространялся о своем боевом прошлом, и о том, что он был под следствием за самоуправство и превышение полномочий, что его уволили из армии по болезни.
Аркадий начал работу в газете в качестве внештатного корреспондента «Звезды», и только 1 февраля 1926 года был включен в штат редакции с мизерным окладом. Куда больший заработок давали гонорары. Чуть ли не ежедневно в газете «Звезда» появляются его острые фельетоны, очерки, рассказы… В коллективе редакции Аркадия встретили как своего, со здоровым подначиванием и розыгрышами, в которых он и сам охотно принимал участие. Здесь, в Перми, родился его псевдоним, под которым он и стал известен читающему миру – Гайдар.
В редакции газеты "Звезда".
Второй справа - Гайдар.
Третья слева - возможно, Раля Соломянская
Одни усматривают в нем революционную романтику и переводят ее с монгольского языка как «всадник, скачущий впереди». Однако, во-первых, трудно понять, зачем Гайдару, не бывавшему в Монголии, брать монгольское имя; во-вторых, попытка проверить эту версию приводит к выводу, что в монгольском языке такого слова вообще нет.
Другие полагают, что свой псевдоним Аркадий Голиков привез из Хакасии, где слово «хайдар» означает «куда, в какую сторону», и о нем там спрашивали: «Хайдар Голик?», то есть «Куда едет Голиков?»
Значительно более убедительной выглядит версия, которой придерживался сын Аркадия Петровича − Тимур. По его мнению, «Гайдар» − «офранцуженная» анаграмма «Гай д′Ар», то есть «Голиков АркадиЙ из (французское «д») Арзамаса». Примерно так же «офранцузил» свое сценическое имя знаменитый клоун Михаил Румянцев, которое первоначально писалось на афишах как «Каран д′Аш».
В долгополой красноармейской шинели с «разговорами», с неизменной трубкой в зубах, в сделанных по его особому заказу высоких сапогах, напоминающих мушкетерские ботфорты, он был заводилой во всех затеях молодежной компании в редакции «Звезды».
Рале понравилась его веселая беспечность, неутомимый поиск острых тем для своих фельетонов и очерков, которыми зачитывалась вся Пермь. Вместе с Аркадием Раля ходила по утопающим в сугробах улицам Мотовилихи, где он в беседах с жителями собирал материал для будущей повести о событиях революции 1905 года. Они быстро сблизились, а вскоре и поженились. Ему шел двадцать второй, ей – семнадцать…
Местом жительства молодоженов стала квартира-«коммуна» − странное изобретение советской власти: отдельные комнатки-конуры с общей кухней и топками печей, выходящими в общий коридор.
Однако Аркадий был плохим семьянином, он часто безо всякого предупреждения исчезал, отправляясь в командировки. Да и Раля не умела − да и не очень-то хотела − создавать домашний уют, который казался ей и сверстницам из ее окружения замшелым мещанством, неуместным в среде активных бойцов за мировую революцию, какими они себя считали.
К тому же, открылась тайна Аркадия − изводившие его временами дикие головные боли, от которых он только что на стенку не лез. Аркадий волком выл по ночам − казалось бы, беспричинно, отчего Рале становилось страшно, и она ревела от своей беспомощности, не умея облегчить страдания мужа. А тот пытался заглушить боль водкой, и в пьяном виде он был дурной и жалкий, а боль не проходила. Но самое страшное было тогда, когда Аркадий пытался заглушить боль другой болью и бритвой резал себе то руки, то грудь. Кровища хлестала, но боль не проходила, а Ралю гнал прочь, потому что не терпел жалости к себе.
Потом боль уходила, и Аркадий снова становился ласковым и добродушным, и погружался в работу, и пускался на разные рискованные авантюры. Всего каких-то три месяца они провели вместе, когда у Аркадия созрел фантастический, как всегда, план. Получив небольшие деньги за последние публикации, он решил отправиться в творческое путешествие по Средней Азии, где раньше никогда не бывал. Отправиться вместе с ним он подговорил Кольку Кондратьева, приятеля еще по Арзамасу, а теперь по редакции «Звезды». Ралино мнение он как-то забыл спросить, хотя она ему и намекнула, что, кажется, ждет ребенка. На внезапно появившиеся деньги сотоварищи купили белые костюмы − в них они будут импозантно выглядеть где-нибудь в Ташкенте или Ашхабаде. А еще купили солидные вместительные чемоданы, хоть дыни в них перевози. Денег, правда, осталось с гулькин нос, но приятели не унывали: они будут по пути собирать материал, писать очерки и предлагать их встречным редакциям, а на полученные гонорары продолжать свое предприятие.
Аркадий вернулся через три месяца, а Николай появился в Перми еще раньше: приятели рассорились, и их тандем распался. Парадный белый костюм Гайдара превратился в перепачканные разноцветной грязью рваные лохмотья: в нем он в Астрахани погружал на баржи арбузы, чтобы хоть что-нибудь заработать на дорогу до Перми. Как ни странно, в редакции к путешествию Гайдара отнеслись снисходительно: ждали от него новых сочинений, чтобы снова привлечь читающую публику и повысить тираж издания.
| |
