| Каждый день я прихожу на пристань (продолжение 2)
VI
Из письма Жанны Смиренской:
«Папа был активным участником профсоюзного движения. В 20-е годы вся Европа бурлила, рабочие бастовали. Папа из-за обостренного чувства справедливости, личной смелости, активной позиции в жизни и просто солидарности не стоял в стороне и нередко оказывался в первых рядах, т.е. среди «зачинщиков». Его арестовывали несколько раз – он говорил, что семь раз сидел в тюрьме, держали – как иностранца – с уголовниками и били. Затем выпускали за недостатком улик, отвозили на границу с соседним государством (Франция – Швейцария – Бельгия) и отпускали».
Вот копия ордера на арест «Смиренского Дмитрия, 34 лет, шахтера, родившегося в станице Медведовской Кубанской области в России… и не имеющего прав на проживание в Бельгии». Судебному следователю округа Шарлеруа не хватило места на бланке ордера, и он дописывал на его полях:
«Подсудимый обвиняется в том, что:
A) на шахте в Гутру округа Маршьен-о-Пон или на шахте Фонтэн Л'Эвэк 4-го августа 1932 года совершал попытки спровоцировать гражданскую войну, вооружая отдельных граждан и восстанавливая жителей друг против друга;
B) готовил заговор с этой же целью и предпринимал попытки его осуществить;
C) совершал попытки вызвать опустошение, грабежи и резню в одном или нескольких поселках;
D) готовил заговор с этой же целью, либо акты для его осуществления;
E) произносил речи на собраниях и в местах скопления народа, либо расклеивал листовки, рисунки или эмблемы, либо распространял печатный материал, а также принуждал население совершать акты, квалифицируемые законом как преступления, хотя эта провокация ни к чему не привела…»
Сохранились профсоюзные билеты Дмитрия Михайловича; и во Франции, и в Бельгии он аккуратно платил членские взносы в 1926-1931 гг. Из того же письма Жанны: «Думаю, что в середине – конце 20-х гг. рабочее движение во Франции все более подпадало под руководство ФКП, а она – в свою очередь – под руководство "Москвы”».
Влияние «Москвы», включая агентурную деятельность, за рубежом осуществлялось не только через органы разведки – НКВД и ГРУ, но и через Коминтерн и национальные коммунистические партии – секции Коминтерна, через подконтрольные компартиям «левые» профсоюзы и другие организации, среди которых не последнее место занимал МОПР – Международная организация помощи борцам революции.
Членство в МОПРе (а Дмитрий Смиренский состоял в его французской секции с 1928 года) еще не обязательно означало работу на советскую разведку, но уже было одним из признаков лояльности коммунистической российской власти – необходимого условия для возращения эмигрантов в Советский Союз. А в 1932 году Смиренский вступил в русскую секцию Французской коммунистической партии.
Мими вспоминает, как папа рассказывал, что однажды в одно из парижских кафе зашел Морис Торез (генеральный секретарь французской компартии). «Он обратился к молодежи со словами: «Eh bien, ça va la jeunesse?” (Ну как дела, молодежь?) – "Nous ne sommes pas plus jeunes que vous”, – пошутил папа в ответ (Мы не моложе вас). Действительно, папа был на три года старше Тореза. Где-то дома лежит маленькая фотография Анри Барбюса, французского писателя, симпатизировавшего Советскому Союзу. Их раздавали участникам его похорон в 1935 году. Папа дожил до 95 лет, когда его правнуку было пять лет (мама – до 82-х). Из пяти его внуков троим досталась голубизна его глаз, дочерям – музыкальность, сыну – спортивность, бесстрашие и легкий общительный характер, и всем детям – любовь к юмору, шутке, а главное – чувство собственного достоинства».
…Когда в начале 80-х годов во Франции бастовали шахтеры, Дмитрий Михайлович, чтобы помочь им материально, отправил в забастовочный комитет несколько блоков марок из своей уникальной коллекции…
VII
А мама – Фаина Марковна – совсем из других краев.
Маленький молдавский городок Сороки на правом берегу Днестра, что в полутора сотнях верст от Кишинева, знаменит разве что толщиной стен старинной крепости, возведенной молдавским господарем Стефаном Великим. Кажется, что до сих пор из бойниц пяти ее башен на город глядят чугунные пушки. Город, на улочках которого смешались разные наречия, а все больше евреи. О таком городе уроженец Бесарабии поэт Довид Кнут писал:
«…Особенный, еврейско-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал».
Фанни Геллер в своей семье была старшей из трех братьев и четырех сестер. Она начала учиться в классическом лицее, когда Бессарабия была аннексирована Румынским королевством, и эта чуждая власть, навязывавшая свои порядки, свои законы, свой язык, вызывала у молодежи чувство протеста и отторжения. Но каждый избирал свой путь. Даже между братьями и сестрами не было единства. Одних привлекли идеи сионизма, других – коммунизма. Фанни преподавала языки – латинский, румынский, французский, немецкий, одно время – даже математику. Учительские заработки были невелики, и она подрабатывала еще лаборанткой в рентгеновском кабинете. Фанни сблизилась с подпольной коммунистической организацией. Ей и ее товарищам было душно в оккупированной Бессарабии – на задворках Европы. Они завидовала сыну бакалейщика из маленького Оргеева Додику Фиксману – будущему поэту Довиду Кнуту – который решил оставить родину и отправиться в далекий и привлекательный Париж.
А тут еще над Фанни и молодыми людьми ее окружения нависла угроза ареста, и они, набравшись духу, уехали во Францию, которая встретила их без особого радушия, тем более что они первым делом сблизились с коммунистической организацией: участвовали в собраниях и митингах, устраивали вечеринки. На одной из них Фаина и встретилась с молодым, красивым человеком из русских эмигрантов, с которым ее связали не только взаимные симпатии, но и общность взглядов.
Из воспоминаний Фаины Марковны, написанных много лет спустя.
«Итак, в январе 1930 года я приехала в Париж. Отправилась по адресу, который у меня был. Узкая длинная комнатка, каменный пол, каменный умывальник с кувшином – здесь мне предстояло прожить два месяца. Позднее я узнала, что на этой улице селились бедняки – студенты, рабочие. Устроилась на работу на фабрику детских колясок – тоже по рекомендации. Милые французские женщины! Они работали сдельно, им была дорога каждая минута, но, несмотря на это, они помогали мне, показывали, что надо делать. Спасибо вам!
Так как детские коляски, которые изготовлялись на фабрике, были металлические, то я записалась в профсоюз металлистов. В профсоюзе я часто слышала имя Мити Смиренского. О нем говорили, что он прекрасно говорит по-французски. "Хочешь знать французский – подружись с Митей”, – так у нас говорили. Мне очень хотелось с ним познакомиться, но из моих близких друзей никто его не знал. А на наших вечеринках рядом со мной все время оказывался один молодой человек. Наконец, я его спросила: "Как тебя зовут?”. Он ответил: "Марсель”.
Я очень много работала, большую часть денег отправляла домой – нужно было помогать сестре Ане, которая сидела в тюрьме за распространение первомайских листовок. Мой жених Йолик тоже сидел в тюрьме.
Однажды среди нашей бессарабской группы начались аресты. Многие боялись ночевать дома и ночевали у друзей. В мою маленькую комнатку набилось шестнадцать человек. Мы легли спать. Вдруг стук – это была моя знакомая Доба с мужем. Но места для них уже не было. "Ладно, мы пойдем к Мите Смиренскому”, – сказала Доба. "Приходите утром ко мне вместе с Митей”, – попросила я. Но оказалось, что Митя был уже арестован.
Позже однажды ко мне пришла моя подруга. "Я не одна, – сказала она. – Там внизу Митя Смиренский”. – "Так зови его сюда!”. И вот входит Митя – так это же Марсель!
С этого дня мы не расставались. Митя умел угадывать все мои желания. Он дарил мои любимые цветы – мимозу, мой любимый шоколад.
В те годы он часто бывал без работы. Голодал. Но он был очень гордый. Однажды, когда я уходила от него, – а я знала, что он был без денег, – я оставила на тумбочке 14 франков. Пришла через две недели – деньги лежат на том же месте нетронутые.
Митя занимался на курсах французского языка и был лучшим учеником. По окончании курсов ему вручили первый приз – полное собрание сочинений Вольтера. Когда Митя был безработным, эти сочинения пришлось продать.
Однажды мой приятель рассказал, что они всю ночь бродили с Алей Эфрон по Парижу. Мне тоже захотелось увидеть ночной Париж, и я попросила его сопровождать меня. На следующий день мне надо было зайти в наш бессарабский центр. Митя жил недалеко, и я решила зайти к нему. Прием – более чем холодный. Оказывается, накануне вечером Митя приходил ко мне, ждал до двенадцати часов и ушел домой.
Митя знал, что у меня на родине остался жених. Мои близкие сообщили мне, что Йолику удалось переправиться в Советский Союз. Я стала ждать от него писем. Но вестей от него не было.
Между тем, я все больше привязывалась к Мите. Однажды я призналась своей подруге, что уже не могу жить без Мити.
А от Йолика все не было вестей. Наконец, я решила, что, наверное, он встретил в Советском Союзе и полюбил другую девушку, и поэтому решил мне больше не писать.
Однажды Митя сказал мне:
– Я люблю тебя. А ты?
– Ну да! Этих слов Митя ждал четыре года.
На следующий день Митя повел меня в советское посольство и представил как жену. Это было 11 ноября 1934 года – большой праздник во Франции – День Перемирия (в Первой мировой войне).
Когда хозяйка Мити узнала, что он женится, она сказала мне: "Вы будете самой счастливой женщиной на свете”. С того времени прошло 54 года. И все это время рядом со мной находился замечательный, добрый, щедрый человек».
VIII
 В записках Фаины Марковны не раз упоминается имя Сергея Яковлевича Эфрона, о котором она пишет: «Эфрон всегда был для меня Человеком № 1» (именно так, «Человек» с большой буквы), его жены Марины Цветаевой и их дочери Али – Ариадны.
Сергей Эфрон
Что жизнь в эмиграции для большинства участников Белого движения была крайне тяжелой – общеизвестно. Так, Сергей за гроши снимался в кинематографе как статист; хорошо еще, если съемки были два раза в неделю. Ариадна подрабатывала на дому вязанием. Конечно же, бедность – да что там говорить, нищета – способствовала появлению настроений к возвращению на Родину.
Русская эмиграция во Франции отнюдь не была однородной по составу и политическим убеждениям. Были в ней и такие, кто яростно боролся с советской властью, а потом вернулся в Советский Союз и поставил свои знания и опыт на службу коммунистическому режиму. Хрестоматийный пример – булгаковский Хлудов и его реальный прототип генерал Слащев.
Ностальгическая тоска по родине охватывала все слои белой эмиграции, и если одни были готовы на штыках принести освобождение России от большевизма, то другие, разуверившись в чистоте Белого движения и его способности реально оценить происходящие в России процессы, искали иные пути осуществления своей заветной мечты. Часть левой интеллигенции из эмигрантской среды, к которой относился и Сергей Эфрон, увлеклась идеями так называемых евразийцев.
Евразийская группа была одной из немногих в белой эмиграции, которая положительно расценивала Октябрьскую революцию. Евразийцы считали, что революция вырвала Россию и ее народы из пут западного капитала, западной культуры, западного политического влияния, сделала Россию самостоятельным, независимым государством. Не разделяя идеологии большевизма, евразийцы считали, что со временем коммунистическая власть трансформируется в национально-мыслящую, евразийскую, и желали подтолкнуть эту трансформацию. По их мнению, это должно будет произойти путем постепенной эволюции или в результате насильственного переворота, который будет совершен одной из сил, играющих реальную роль в советском государстве.
Как писал П.Н. Савицкий, один из идеологов этого движения, евразийцы вели работу «в среде русской эмиграции для последующего их использования уже в СССР после "перевоспитания” советского правящего строя и в перспективе соединения его с эмигрантами… Евразийские научные семинары и лекции, несомненно, способствовали росту национального самосознания в среде русских эмигрантов,.. их просвещению, развитию чувства патриотизма и любви к России… В специфических условиях эмиграции они позволяли слушать правильную русскую речь и общаться на родном языке, читать русские книги, журналы, брошюры, что было особенно важно в иноязычной среде при тяжелой ежедневной работе».
Через несколько лет после возникновения евразийское движение раскололось на «правых» и «левых». Раскол произошел по поводу отношения к СССР. «Правые» не желали не иметь ничего общего с современным им Советским государством, а «левые» же открыто шли на сотрудничество с Советской властью.
Естественным результатом эволюции «левых» евразийцев стало создание «Союза возвращения на Родину».
Сергей Эфрон, редактор газеты «Евразия», был участником «левого» евразийского движения, а затем возглавил парижский «Союз возвращения».
«Левые» евразийцы были готовы порвать с эмиграцией и уехать в СССР, но в обмен на перспективу получения советского гражданства советская власть требовала от них, как и от любых эмигрантов, желающих вернуться на родину, заработать право на возвращение выполнением заданий советского руководства, главным образом, участвуя в зарубежных акциях ОГПУ-НКВД.
IX
Может создастся впечатление, что советских шпионов было во Франции в то время – пруд пруди!.. Была агентурная сеть, работавшая на Иностранный отдел ОГПУ-НКВД. Другие агенты работали на военную разведку, возглавляемую Главным разведывательным управлением Красной Армии. И, кроме того, действовали разведывательные структуры Коминтерна со своей агентурой и резидентурой. У агентуры Коминтерна было определенное преимущество, потому что она составлялась из членов зарубежных компартий и других людей леворадикальных взглядов, хотя и не подготовленных к профессиональной разведывательной деятельности, зато включившихся в нее по идейным соображениям. Особенно активно использовались эти «идейные» агенты для борьбы с антисоветскими белоэмигрантскими организациями и злейшими противниками Сталина – троцкистами.
На допросах после ареста в Москве по возвращению в СССР Эфрон, отрицая все обвинения, напоминал о своих заслугах перед советской властью: «Я антисоветской деятельностью не занимался, а был сотрудником НКВД, работал под контролем соответствующих лиц, руководивших секретной работой за границей»…. В заведенном на него деле содержится справка:
 «В 1931 году Эфрон был завербован органами НКВД, работал по освещению евразийцев, белоэмиграции… В течение ряда лет Эфрон использовался как групповод и активный наводчик-вербовщик, при его участии органами НКВД был завербован ряд белоэмигрантов…»
Константин Родзевич
Возможно, Эфрона привлек к работе на советскую разведку Константин Родзевич – его друг и соратник по евразийству еще с начала двадцатых, с Праги, любовник без памяти увлекшейся им его жены, Марины Цветаевой. В биографии Родзевича много темных пятен. Константин и сам признавался незадолго до ухода из жизни, что ему «приходилось тогда разыгрывать роли, являвшиеся только внешним прикрытием и имевшие в действительности другие – скрытые предназначения». По-видимому, он имел в виду свою многолетнюю работу на советскую разведку, начавшуюся, возможно, еще в годы гражданской войны. До сих пор неясно, как командир Нижне-Днепровской флотилии «красных» Константин Родзевич оказался в Белой армии – то ли попал в плен, то ли добровольно перешел на сторону противника, то ли был заброшен с заданием. Был приговорен к расстрелу, но генерал Слащев (да, да, тот самый «Слащев-вешатель») отменил смертный приговор, и Родзевич оказался в рядах «белых» В эмиграции он стал, как сообщают некоторые источники, крупным резидентом ОГПУ. Родзевич, поддерживая уже с самого начала эмиграции тесные отношения сотрудничества с Сергеем Эфроном, поглощенного мучительным процессом переоценки прежних ценностей, мог использовать его для выполнения заданий советской разведки как информатора.
Первоначально Эфрон работал на советскую разведку безвозмездно, занимаясь информированием о настроениях в белоэмигрантской среде, но уже с 1934 года, по-видимому, стал получать «зарплату» как сотрудник ОГПУ-НКВД; с этого времени без всяких других видимых причин материальное положение его семьи заметно улучшилось.
Похоже, что никакой особо ответственной работы Сергей Эфрон как агент НКВД не выполнял – так, вербовка второразрядных фигур; все крупные личности были уже завербованы и без него.
| |
