Проза Владимира Вейхмана
Главная | Регистрация | Вход
Пятница, 29.03.2024, 02:08
Меню сайта
!
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Каждый день я прихожу на пристань (окончание)

XX
 
Советского разведчика, через которого Фаина должна была поддерживать связь с резидентом, она знала как Жана (Фаина Марковна называла его «товарищем из МОПРа». – В.В.). А он ее в телефонных разговорах, когда они уславливались о месте и времени встречи, называл «Жаннин». Поэтому и дочку, рождения которой она тогда ожидала, она назвала Жаннин.
 
Фаина Марковна вспоминает в письме другу юности:
 
«Как я могла вести все дела? За каждым моим шагом следили. Мне надо было встречаться с Жаном. Он мне звонил, назначал время встречи. Как договариваться о месте встречи? Ведь за мной следили, когда заходила в булочную, когда ездила в детский диспансер с ребенком. Следили – как это было тяжело, как будто бы залезают в твою душу. И тогда я использовала разные способы. Пользуясь своей привлекательной внешностью, улыбалась идущему мне навстречу молодому человеку. Молодой человек, поравнявшись со мной, заговорил, назначил свидание в кафе. Место кафе выбирала я. Об этом я сообщала товарищу. Пока я танцевала с французом, товарищ меня ждал у столика. Устав немного, я садилась за этот столик. Мой кавалер танцевал с другой девушкой. Пока он танцевал танго, мы с Жаном обсудили некоторые вопросы: как ведется процесс, какие новости у адвоката, как ведет себя и чувствует себя Митя и т.д. Встал вопрос об устройстве Мими. Мне было уже тяжело в моем положении – ездить повсюду с Мими. Нелегко было найти комнату. Всю обстановку я продала. Оставила только носильные вещи и книги. Квартиру сдала хозяину. Куда деваться? Женщину с ребенком, ожидавшую второго ребенка, без мужа боялись пускать. Боялись такой "птички”. Одна хозяйка дешевой и далеко не первоклассной гостиницы сжалилась надо мной и сдала мне комнату на одну ночь. Комната была с каменным полом, довольно темная, но там были газ и вода. После этой ночи я переночевала еще одну ночь и так осталась там до отъезда в СССР. Мадам Декопэн мне потом сказала, что я ей понравилась, и что я не была похожа на ту, за которую меня принимали другие. Она полюбила моих детей, и мы расстались друзьями. Я сказала на прощанье, что уезжаю в Румынию.
 
Еще напишу об одной слежке. Мими я отправила в пансион, в Версаль (это когда уже родилась Жаннин. – В.В.). В 12 часов дня я уехала, чтобы встретиться с Жаном. Перед гостиницей стояло такси, с одной и другой стороны переулка, где я жила, стояли шпики. Я их уже узнавала. Пройдя несколько кварталов пешком, я села в такси, поехала в далекий район Парижа. Спустилась в метро. К моему удивлению, там сидел один из тех двоих, которые были на улице Laecmal, где я жила. Села в метро, потом такси, потом автобус, и т.д. За мной следило 12 человек. Как мне сообщить Жану? Так я проездила целый день. Меняла транспорт, а слежка продолжалась. И тогда я решилась еще на один шаг. Я вспомнила, что в одной гостинице, где я жила, хозяин мне каждый день посылал записочки, просил встречи со мной. Я эти записочки рвала. А теперь я сама поехала к г-ну Перинэ. На первом этаже было кафе. Выпила кофе, успела позвонить Жану и… входит тот, в кожаном пальто, которого, я видела в метро. Это уж чересчур!.. Я пригласила г-на Перинэ поехать со мной танцевать. Мы поехали куда-то в богатое кафе, выпили кофе с ликером, танцевали. «Вы танцуете, как ласточка!». Этот комплимент мне не доставил удовольствия. В 12 часов ночи я приехала домой. Жанночка спала. Она не ела с двенадцати дня до двенадцати ночи!
 
Осталось достать алиби.
 
Как быть с алиби? Как доказать, что Митя был в Париже, а не в другом городе (т.е. не в Лозанне, где был убит Рейсс. – В.В.)? Я знала, что Митя пил кофе в одном и том же кафе недалеко от нашего дома. Я туда зашла. Поздоровавшись кокетливо с официантом, я спросила, не видал ли он сегодня г-на Роллэна, моего друга. "Дело в том, что мой друг давно ко мне не ходит, я думала, что он, официант, мне скажет, когда он его видел в последний раз”. С удовольствием! Месье Роллэн бывал здесь каждый день, пил кофе, играл в "беллот”. (Это карточная игра – дамский преферанс. Митя в беллот не играл., а любил играть в настоящий преферанс). Как видно, официант его спутал с другим французом, что было для меня неважно. Важно было, что он подтвердил, что Митя был тогда-то в Париже. Об этом потом сообщила адвокату. Это алиби сыграло большую роль в процессе».
 
XXI
 
Следствие шло медленно. Никаких доказательств непосредственного участия Смиренского в убийстве так и не было получено, а просоветская печать требовала освобождения ни в чем не повинного человека – дело представлялось так, что члена французской компартии Марселя Роллэна преследуют за его убеждения.
 
Из записок Фаины Марковны:
 
«Адвокат Лафон считал, что в Швейцарии законы менее жестокие, чем во Франции, и поэтому хорошо, что его, т.е. Митю, потребовала Швейцария. Надо там найти адвоката. По моей просьбе, Лафон поехал в Швейцарию. Там уже был адвокат г-н Бюсси. Последний с почтением отнесся к Лафону, называя его «mon maitre». В Лозаннской тюрьме условия были лучше. Кормили хорошо. На деньги, которые я посылала, Митя мог покупать книги и стал изучать немецкий язык. Вернее, стал продолжать изучение иностранного языка; когда мы с Митей начали встречаться, я стала с ним заниматься немецким языком. И вот в тюрьме он продолжал. В Лозанне он также делал альбомы для марок. В течение четырех месяцев продолжалась работа обоих адвокатов. В Швейцарию я не могла ехать, а все ездил г-н Лафон, который держал меня в курс дела.
 
Жан мне однажды дал указание, чтоб я попросила Лафона показать мне дело Смиренского. Я должна была его прочесть полностью. Дело было довольно объемистое, и я долго сидела в гостиной Лафона и прочитывала, изучала это дело. Мне надо было запомнить многое. К счастью, у меня была хорошая память, и я могла запоминать десятки телефонов и вещей, о которых нельзя было писать. Я запомнила многое, а потом передала все Жану».
 
XXII
 
Вот и близится развязка событий, связанных с «делом Рейсса». Она не менее авантюрна, чем все предыдущее.
 
Из записок Фаины Марковны:
 
«9 ноября 1938 года мне приснилось, что Митя идет мне навстречу и он на костылях. Т.к. я в сны не верю, я и на этот раз тоже не придала значения приснившемуся.
 
На следующее утро, т.е. 10-го ноября, г-н Лафон меня вызывает срочно к себе. Он мне объявляет, что завтра Митю освобождают на поруки. Его надо встречать на швейцарской границе, вблизи города Полиньи. В 12 часов ночи Митя пройдет по дороге мимо четырех озер. Лафон изучал это место. Ввиду того, что 11 ноября праздник – День Перемирия в мировой войне, эта граница будет не очень охраняться. Митю надо встречать, но, возможно, будет слежка со стороны французской полиции. Встречать должен человек, которого полиция не знает и с которым я никогда не встречалась. Мне же никоим образом поехать нельзя.
 
Я звоню Жану. Встретились. Рассказала о моем разговоре с Лафоном. Жан обещал мне дать ответ вечером. К сожалению, никого не нашли. Придется мне самой поехать в Полиньи. За несколько часов я собралась. Полиньи – город спорта. Я надела спортивный костюм, одела потеплее Жанночку, взяла с собой несколько пеленок, и была готова. Жанночке было тогда шесть месяцев. В ночь на 11-е я выехала на специальном автобусе на швейцарскую границу, в город Полиньи в горах Юра, 1000 метров над уровнем моря.
 
Воскресенье, все празднуют. Такси у вокзала нет. Наконец подъехало такси. Просила везти меня в самую лучшую гостиницу. К сожалению, в городе всего одна гостиница. В горах есть шале (небольшая дача) – нет, шале мне не подходит. Поехала в гостиницу. Позвала девчушку-горничную и попросила, чтобы завтрак, обед и ужин подавать мне прямо в комнату. Попросила позвать мне шофера, так как я вечером хочу осмотреть окрестности Полиньи. А смотреть было интересно. В долине полно зелени, а на горах лежит снег. Красота необыкновенная – но ничего не радовало.
 
Пришел шофер. Мне надо встретить моего друга, который приезжает из Швейцарии. Дело в том, что в Париже остался мой муж, и я бы не хотела, чтобы кто-нибудь узнал об этой встрече. Договорились: он (шофер) приедет за мной в 10 часов вечера, и поедем смотреть окрестности.
 
В 10 часов явился шофер. В кабине возле него сидела его жена; он, как видно, боялся и на всякий случай прихватил жену. Около 12 часов мы проезжали мимо четырех озер. Фары были потушены. И вдруг из темноты показался человек с палочкой. Мужчина прихрамывал. Говорю шоферу: "Включите фары!”. Подъехали вплотную к мужчине, который хромал. Тогда я вспомнила сон. Шофер открыл дверцу. "Марсель!” – крикнула я. Митя вошел в такси.
 
Поехали в гостиницу. Митя рассказал, что конвойный – швейцарец – дал ему фонарик и карту, где была указана граница (эта карта до сих пор хранится у нас), указал ему, как пройти, в каком месте перейти границу, пересечь лес, и он окажется возле четырех озер. Это уже Франция. В лесу Митя попал в яму, выбрался оттуда, достал сучок и, прихрамывая, с опухшей уже ногой добрался до четырех озер. Увидев машину с фарами, он остановился. А вдруг полиция. Но фары то потухали, то зажигались. И вот дверца открылась. Мы вместе!
 
В гостинице Митя заполнил бланк (паспорт там не спрашивают). С шофером договорились: он приедет за нами в 4 часа утра и мы поедем в Париж, так как мы должны быть там в 8 часов утра. Шофер взял за проезд 800 франков (в Париж и обратно). В Париже нас ждал товарищ, Митя ушел с ним. Так мы опять расстались».
 
Вот так. Отпущенный на поруки арестант тайно перешел границу, несомненно, подкупив то ли конвойного, то ли пограничника.
 
XXIII
 
Неделю спустя Фанни получила письмо от господина Лафона. Тот сообщал, что к нему обратился швейцарский адвокат Смиренского, метр Бюсси, для согласования позиций по вопросу о возможности возбуждения дела о противозаконности передачи его клиента швейцарским властям и в связи с этим возмещения принесенного ими ущерба, поскольку Дмитрий был освобожден за отсутствием улик. Бюсси полагал, что такой шаг был бы нецелесообразен.
 
Именитый адвокат Лафон был откровенен с госпожой Смиренской:
 
«У меня лично такое же мнение, и я думаю, что, возбуждая процесс, мы только потеряем время и, вероятно, много денег». В конце письма он добавил: «О Смиренском у меня новостей нет».
 
Еще бы. Дмитрий находился на нелегальном положении, и Фаина Марковна поддерживала связь с мужем через того же «Жана». Он передавал записочки от Мити, Фаина их прочитывала и тотчас же рвала. Ему писала несколько слов.
 
Потом обмен записочками прекратился. Жан дал пронять Фаине, что Дмитрий Смиренский так же, как Сергей Эфрон, скрытно переправлен в Советский Союз – по-видимому, через Испанию.
 
Жан посоветовал собрать багаж и отправить его на вокзал на хранение, чтобы быть готовой в любую минуту покинуть Париж.
 
4-го мая 1939 года Жан сказал, что завтра она уедет пароходом в СССР. Багаж отправила в Гавр. Фаина привезла из Версаля Мими, мадам Бельтовской, хозяйке пансиона, сказала, что уезжает в Румынию, к родителям. Александр Александрович Тверитинов, секретарь «Союза возвращения», провожал до Гавра. Фаина Марковна с ним попрощалась, надеясь скоро увидеться в СССР.
 
XXIV
 
Дмитрий Смиренский, возвратившись в СССР, после непродолжительного пребывания в Москве (известно только, что он встречался с Эфроном на даче НКВД в подмосковном Болшево), поехал в Харьков, где у него были родственники. Вот какое письмо без подписи он там получил:
 
«…Вы написали о Вас в Киев с тем, чтобы они дали указание в Харьков связаться с Вами и помочь Вам устроиться на работу и с квартирой. Это письмо из Москвы будет отправлено завтра 23.II (1939 года. – В.В.). Через несколько дней ждите прихода к Вам товарища. Будьте с ним откровенны, он должен знать все подробности. По всем вопросам, связанным с работой и квартирой, обращайтесь к нему. Если у Вас будут затруднения другого порядка, пишите нам. Чем скорее Вы устроитесь, тем лучше для Вас в смысле приезда Вашей семьи. Как только Вы устроитесь – напишите нам, мы дадим указание, чтобы Вашу семью отправляли домой, а Вас предупредим, когда они прибудут и куда, с тем, чтобы вы могли их встретить».
 
Обратите внимание на эзопов язык, которым написано письмо: вместо названия организации – «они»; пишите – «нам»; придет – «товарищ»; затруднения – «другого порядка»…
 
Если уж власть имущие тщательно конспирировались в своей стране, то что уж говорить о простых гражданах, работавших во Франции на советскую разведку, у которых хватало «затруднений другого порядка»… В августе 1940 года Смиренские получили открытку от знакомой по кругу Эфрона-Цветаевой Хеди Балтер. После общих, ничего не значащих фраз, Хеди продолжает: «К сожалению, никому, кроме моей Мариночки (дочке уже 1 год и 3 мес.), привет передать не могу. С осени поступила на работу. Надеюсь, что заработаю на нее и себя. А лето прожили кое-как на даче, т.к. сняли еще весной. Очень уж все получилось тяжело, будто самый близкий друг тебя обидел. Но все же верю, что все выяснится, не могу просто допустить другой мысли».
 
Смиренские расшифровали нехитрые намеки Хеди: все посажены, значит, и Павел, ее муж, и Эфрон, и дочь его Аля, и все, с кем Дмитрий встречался на даче в Болшево. Павел, архитектор, бежавший из гитлеровской Германии во Францию, арестован еще весной. А «самый близкий друг» – это, конечно, НКВД, советская разведка, на которую все они добросовестно работали.
 
Аля Эфрон встретилась а Павлом в застенках НКВД:
 
«Во время моего следствия мне однажды дали очную ставку с одним из товарищей отца, Балтер Павлом Абрамовичем. Я хорошо знала этого человека, но при очной ставке еле узнала его, в таком состоянии он был. Очная ставка проходила под непрерывный оглушительный крик следователя, обрывавшего каждую попытку Балтера что-то сказать "не согласованное" со следователем, каждую мою попытку что-нибудь спросить или опровергнуть. И, однако, вымыслы Балтера о моем отце и обо мне были настолько нелепыми, что удалось их разоблачить, несмотря на такую обстановку. Я знала Балтера как честного, порядочного человека, и мне было ясно видно, до какого состояния он был доведен...»
 
Сергей Эфрон был арестован вслед за своей дочерью и вместе с несколькими сотрудниками «Союза возвращения» – секретными сотрудниками НКВД – обвинен в работе на французскую разведку. Никакими доказательствами обвинение не располагало, но в застенках Лубянки из обвиняемых были выколочены «признания». Вопреки утверждениям некоторых исследователей, Дмитрий Михайлович Смиренский не только не был расстрелян в Москве, но и не привлекался по делу Эфрона. В протоколах допросов Эфрона фамилия Смиренского упоминается только один раз, лишь на одиннадцатом допросе. На вопрос следователя – что он знает о Дмитрии Смиренском, Эфрон сказал, что знает его как человека, который участвовал в предварительной подготовке покушения на Рейсса, но в самом убийстве участия не принимал. Больше следствие к фамилии Смиренского не возвращалось. На прямой вопрос: «Что спасло Дмитрия Михайловича от репрессий?» Жанна Смиренская написала мне: «Если ответить коротко, то причин несколько, помимо счастливой судьбы, – быстрый отъезд из Москвы (он прибыл в Москву в январе, а в феврале был уже в Харькове); начало войны и переориентация НКВД на новые задачи; чрезвычайно низкое социальное положение во время войны (коновозчик, грузчик) и после войны (шофер, диспетчер). В 1947 или 1948 г. его вызывали в Свердловск – видимо, в НКВД».
 
Все доводы, которые приводит Жанна, за исключением, пожалуй, счастливой судьбы, без труда опровергаются любым, кто хоть сколько-нибудь знаком с документами того времени. Вообще-то искать логику в бесконечной веренице кровавых репрессий, которые теперь называют «сталинскими», – занятие безнадежное, но в данном случае определенный след усматривается. Так выгодно было следователям НКВД построить версию о наличии среди секретных сотрудников НКВД, проживавших и работавших во Франции, давно сколоченной и глубоко законспирированной организации единомышленников. А под все эти определения удачно подходили бывшие «евразийцы», которые – все – на определенном этапе своей деятельности критически относились к коммунистической власти. Дмитрий Смиренский в организацию «евразийцев», насколько нам известно, не входил, и его привлечение по этому делу могло бы разрушить сооружаемую следствием пирамиду обвинения.
 
А, может быть, дело объяснялось куда проще. Когда Берия принес Сталину список на арест секретных сотрудников, возвратившихся из Франции, внимание вождя остановилось на фамилии Смиренского. Его цепкая память восстановила услужливо преподнесенную когда-то разведкой выдержку из милюковских "Последних новостей”, набранную по старой орфографии, с "ятями” и твердыми знаками: "О личности Смиренского известно меньше других... Это — физически сильный, жестокий и грубый человек...”
 
"Ну в точности как обо мне — подумал вождь. — Иудушка Троцкий постоянно повторяет характеристику, которую Ильич дал мне в "Письме к съезду”: "Сталин слишком груб...” А этот худосочный француз, Анри Барбюс, в посвященной мне книге написал: "Вождь был суров и даже жесток с теми, кто не умел работать...” А прочие в списке — это так, интеллигентные болтуны...”
 
И жирным красным карандашом Сталин вычеркнул из списка фамилию Смиренского.
 
Ликвидация организации, работавшей на французскую разведку, была бы для советского руководства не лишним доказательством его дружественного отношения к другу и союзнику – гитлеровской Германии. А то, что следствие продолжало лепить «дело» уже после начала войны с Германией, ничего не меняет: не выпускать же на свободу изобличенных и признавшихся в своих мнимых «преступлениях» подследственных.
 
Никому из них «добровольное признание» не помогло, и военная коллегия Верховного суда «за активную антисоветскую работу» всех приговорила к расстрелу. Тут же был приведен в исполнение приговор в отношении всех осужденных, кроме Эфрона. Он был тогда болен, а, по-видимому, по какой-то секретной инструкции предписывалось проявлять гуманность и не расстреливать больных: сначала нужно их вылечить.
 
Сергей был расстрелян в страшный для Москвы день, 16 октября 1941 года, когда ввиду реальной угрозы прорыва немцев срочно зачищались места заключения. Эфрон значился первым в списке из 136 заключенных, подлежащих немедленному уничтожению.
 
XXV
 
Много лет спустя Мими спросила отца, Дмитрия Михайловича: «Если бы пришлось начать сначала, ты бы изменил что-нибудь?» – «Во всяком случае, в "левое” движение я бы не пошел», – ответил он. Впрочем, после приезда в Советский Союз его не приняли с распростертыми объятиями в ВКП(б)-КПСС под тем предлогом, что у него не было свидетелей парижского периода его жизни.
 
 Дмитрий Михайлович на работе, 1969 г.
 
Судьба Марины Цветаевой известна: она покончила с собой в Елабуге 31 августа 1941 года. Спустя полтора-два десятилетия она была канонизирована ценителями русской литературы как великая поэтесса.
 
От ответа на расспросы о Марине Фаина Марковна уклонялась; лишь однажды не выдержала и проронила два слова: «Всё – грязь».
 
Был расстрелян и Александр Тверитинов, провожавший Фаину Марковну с дочерьми до Гавра.
 
Жизнь Ренаты Штейнер была длинной, но ее подробности неизвестны, кроме того, что она скончалась в 1986 году.
 
Константин Родзевич во время гражданской войны в Испании пользовался исключительным доверием «органов»: он вел большую работу по вербовке и отправке в Испанию добровольцев из числа бывших белых, был комиссаром сформированного из них батальона, воевавшего на стороне республики, а в годы немецкой оккупации стал участником французского Сопротивления. Он отсидел в немецком концлагере и вернулся во Францию, отказавшись переехать в Советский Союз. Родзевич дожил до глубокой старости, скончавшись в Париже в 1988 году.
 
Арестованный французской полицией Дюкоме, он же «Боб», провел в тюрьме тринадцать месяцев. Выпущенный как не являющийся организатором или непосредственным участником убийства, он дожил до 1961 года.
 
Гертруда Шильдбах бежала в СССР, но там была арестована и приговорена к пяти годам ссылки в Казахстан.
 
Кондратьев, вернувшийся в СССР, вскоре умер от туберкулеза.
 
Борис Афанасьев в Москве стал офицером разведки. Позже стало известно, что он был болгарским революционером Борисом Манушовичем Атанасовым, причастным и к другим «мокрым» делам. Под конец жизни работал заместителем главного редактора журнала «Советская литература» (на иностранных языках). А Виктор Правдин вплоть до своей смерти в 1970 году работал в издательстве иностранной литературы; впрочем, по другим данным, он был в годы войны корреспондентом ТАСС в Нью-Йорке и по-прежнему выполнял шпионские задания.
 
XXVI
 
В течение многих лет, когда подступает неотвязная беспредметная тоска, которую Юхан Смуул назвал Большим Халлом – безликим, безглазым и бестелесным духом, рождающимся снова и снова из плеска волн и из серых облаков над головой, я выхожу на малолюдный причал, гляжу на растворяющийся в темноте горизонт и беззвучно бормочу пронзительные есенинские строки:
 
«…Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль».
 
Никого я, в сущности, не провожаю и некого мне жалеть, но память о чем-то далеком и безвозвратно ушедшем заставляет каждый раз повторять:
 
«Может быть, из Гавра
Иль Марселя
Приплывут
Мими или Жаннет,
О которых помню я
Доселе, Но которых
Вовсе – нет…»
 
Конечно, я знаю, что Есенин написал «Приплывет Луиза иль Жаннет…», но я упрямо повторяю «Мими» вместо Луизы. Да, помню я доселе, а насчет «вовсе нет» Сергей Есенин, конечно, заблуждался. Ну, а что до того, что младшую сестренку зовут не Жаннет, а Жаннин – я думаю, она меня простит.
Вход на сайт
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Copyright MyCorp © 2024
    Сайт создан в системе uCoz