Проза Владимира Вейхмана
Главная | Регистрация | Вход
Четверг, 28.03.2024, 16:49
Меню сайта
!
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

 

Одиссея капитана Радыгина (продолжение 8)

В октябре, в день, когда каждый еврей должен получить подпись – оценку своих деяний Высшим судом – неожиданно вспыхнула яростная война Судного дня – «мильхама Йом Кипур» на иврите. Все резервисты Армии обороны Израиля без промедления направились к местам сбора. Анатолий тоже хотел встать на защиту Израиля, ведь он – офицер военно-морского флота, но готов был идти на войну хоть матросом, хоть солдатом. Однако при практически полном еще отсутствии иврита он толком не мог объяснить, чего хочет. ему так же, больше на пальцах, объяснили, что призвать его в армию, даже добровольцем, по израильским законам невозможно.

 

Радыгин попытался связаться с недавно образованным Союзом русскоязычных писателей Израиля. Но встречи с собратьями по перу его разочаровали. Основной костяк союза составляли пожилые писатели, давно покинувшие прежнюю родину и плохо представлявшие себе современное состояние литературного процесса на ней, в особенности участие в нем молодых авторов, не публикуемых в государственных издательствах. Творчество Радыгина было им и неинтересно, и малопонятно. Многочисленные русскоязычные газеты и другие печатные издания-однодневки были, как правило, рассчитаны на непритязательный вкус читателя – нового репатрианта, который и до приезда в Израиль не очень-то тяготел к чтению «серьезной» литературы.

 

 Анатолий считал своим долгом оставить след воспоминаний о людях, вместе с которыми он сидел в мордовских лагерях и Владимирской тюрьме, В особенности о тех, кого скопом называли «бандеровцами»; правда о них не пробивалась за стены тюремного замка. 

 

Радыгин описал обобщенный образ бандеровца: «Когда среди оживленной массы заключенных вдруг появлялся некто аккуратный, крепкий, спокойный, неразговорчивый и гладко выбритый, в чистой рубашке, начищенной до блеска обуви и тщательно наглаженной тюремной униформе, можно было почти безошибочно угадать его национальность, партийность и цвета флага, под которым он боролся… Это были люди, верные светлой идее и некогда принятой клятве. Многие из них были измучены голодом и холодом не меньше, а даже больше, чем другие, и они потеряли так много товарищей на жестком и кровавом пути от Карпат и Ковеля до Караганды и Мордовии. Их фанатизм граничил с монашеским самоотречением. Большинство из них не курило и не употребляло спиртные напитки, когда нам удавалось их заполучить».

 

Во Владимирском централе Анатолий столкнулся со странным ритуалом, который позже описал в своих воспоминаниях:

 

«…когда, подталкиваемые охраной, мы выходили на асфальтированный двор перед третьим тюремным корпусом, все, как по команде, поднимали глаза на окно прачечной. Там уже стояла она – полуседая высокая женщина, стояла, не улыбаясь, и приветствовала нас. В тюрьме ее заставляли работать в прачечной и выводили на работу несколько раньше, чем нашу столярную бригаду… И тогда все – украинцы и литовцы, евреи и русские, молдаване и армяне – отдавали ей честь. Одни снимали шапки, другие же отдавали салют по-военному, под козырек. И все молча. Конвоиры каждый раз видели этот безмолвный ритуал, но молчали, потому что никто не нарушал покоя. Я провел во Владимире шесть из десяти лет. Три года выходил на работу из этих дверей и на протяжении трех лет каждое утро, в весеннем сиянии и мрачном зимнем сумраке, в узком окне, как образ Несломленной, стояла женщина, провожая и встречая нас».

 

Этой женщиной была Катерина Зарицкая, жена Михаила Сороки, наиболее уважаемого человека среди украинцев – «бандеровцев».

 

Ее муж отбывал один срок за другим безо всякой надежды на освобождение. Сорока был идейным вдохновителем и организатором борьбы за государственную независимость Украины, против  тоталитарной политики Советского Союза. Его считали идейным патриархом политзаключенных советских концлагерей.

 

«Я никогда не сидел вместе с Михаилом Михайловичем Сорокой, – продолжает Радыгин. – Я только слышал о нем и его жизни от соседей по камере, имевших возможность с ним общаться. Среди них были разные люди: одни любили Украину, другие были к ней равнодушны, третьи – ненавидели, но я не помню никого, кто бы отважился сказать что-то плохое о Михаиле Сороке. Все отзывались о нем только с уважением, набожно. В его присутствии нельзя было выдумать подлость, высказать какую-то гадость, проявить слабость. Этот человек жил и ушел из жизни мужественно – как рыцарь, спокойно – как ученый, светло – как святой, достойно – как государственный деятель Он мог бы украсить любое государство и основать любую государственность. Я верю, что настанет время, когда при воспоминании его имени украинцы будут вставать и стоять молча и торжественно, как американцы при имени Вашингтона, венгры при имени Кошута и евреи при имени Герцля».

 

Книгу «Жизнь в мордовских концлагерях вблизи», из которой заимствованы эти строки, Радыгину .удалось издать в Германии в 1974 году. Тогда же глава из книги вошла в сборник на русском языке, изданный в Тель-Авиве.

 

Анатолий не уклонился от ответа на сложнейший вопрос, связанный с активным участием украинцев в антирусской и антисоветской вооруженной борьбе:

 

«Я ни на минуту не забываю, что история моего народа и история украинского народа, когда им доводилось пересекаться, оставила немало темных пятен на судьбах обоих народов... Я не могу не помнить, что большинство украинцев, к тому же наиблагороднейших, в своей вере, традициях или вследствие личной трагедии, воспринимают мой народ чужим, даже враждебным. У моего народа такие настроения и поныне широко находят взаимность... Я не философ и не дипломат. Мы получаем историю из рук отцов и, даже пересматривая ее, понимаем, что новые законы не имеют обратной силы».

 

*     *     *

 

Однако жизнь Анатолия в Израиле образовывалась нескладно. Его литературные труды не были востребованы; в редакции наиболее известного периодического издания на русском языке, куда он предложил свои записки, ему без обиняков сказали: «что вы все об украинцах да о русских, у нас же еврейское издание», выразительно подчеркнув слово «еврейское».

 

Бюрократический беспорядок озадачил Радыгина буквально с первых минут его пребывания на новой родине. Анатолий был удивлен, что Израиль с его фасадом, обращенным к Средиземному морю, не имеет пароходного сообщения вдоль побережья. Шикарные пассажирские катера, прогулка на которых привлекала бы туристов, можно было бы пустить от Ашкелона на юге до Акко на севере. Помучившись с русско-ивритским словарем, Радыгин написал докладную записку в министерство транспорта, в которой обосновывал целесообразность и экономическую эффективность открытия такой линии. В министерстве его выслушали, как ему показалось, внимательно, но ни слова не понимая по-русски, и ответили пространной речью на иврите, из которой он тоже ничего не понял. Спустя некоторое время он осведомился, как движется его бумага, ему ответили что-то вроде «рассматривается», а при последующих обращениях не могли вообще ничего сказать, поскольку его докладная находилась неизвестно где.

 

Но больше всего Радыгин был озадачен тем, что акценты в жизни пестрого израильского общества расставлены совсем не так, как он мог предполагать, находясь в отдалении от него. Создать обобщенный портрет израильтянина было не только сложно, но, по-видимому, вообще невозможно. В самом деле, что общего между высоколобым профессором из Сорбонны и пастухом из Йемена, который пытался развести костер в самолете, доставлявшем его на родину позабытых предков? Каковы общие корни культуры «русского» еврея и нового репатрианта из Марокко или Ирака?

 

Радыгин резко отрицательно воспринял теорию «плавильного котла» – объединения в единый сплав евреев – исконных жителей Израиля и репатриантов всех стран исхода. «Как там немцы говорят? "Das Kind mit dem Bade ausschutten – "Вместе с водой выплеснуть и ребенка". Отказаться от языка идиш, на котором восточноевропейские евреи создали богатейшую культуру? Забыть имена Давида Маркиша и Соломона Михоэлса, Исаака Левитана и Шолом-Алейхема, Льва Квитко и Марка Шагала?».

 

Идеалы, которые он выносил в десятилетие тюремного и лагерного заключения, оказались довольно-таки чуждыми израильскому обществу. Пагубные социалистические идеи всеобщего равенства имели едва ли не официальный статус, С горечью писал Анатолий об отношении израильского общества к памяти Юлия Марголина, видного деятеля сионистского движения, автора книги о советских «трудовых» лагерях – «Путешествие в страну Зе Ка», опубликованной за много лет до солженицинского «Архипелага». «…Все, что я видел там, – писал Марголин, – наполнило меня ужасом и отвращением на всю жизнь. Каждый, кто был там и видел то, что я видел, поймет меня. Я считаю, что борьба с рабовладельческим, террористическим и бесчеловечным режимом, который там существует, составляет первую обязанность каждого честного человека во всем мире».

 

«Почему нет в Израиле улиц имени Марголина, школ его имени; литературных премий? – задает вопрос Радыгин. – Как сионист и узник Сиона, он многократно заслужил это... Поразительно и горько, что множество в общем смысле культурных людей в Израиле, не говоря уже о новых репатриантах из СССР, практически ничего не знают о докторе Марголине, мудрость и патриотический облик которого дают ему право находиться в первом ряду и в одном пантеоне с Герцлем, Жаботинским и Нордау...

 

Горечь непонимания, вернее, враждебного понимания, помогли доктору Марголину умереть не намного меньше, чем русские карцеры и голодный паек...»

*     *     *

 

Анатолию приснился странный сон.

 

Странным он был, прежде всего, потому, что обычно, проснувшись, он не мог бы вспомнить, что видел, а тут в памяти запечатлелись даже малые детали этого фантасмагорического сновидения.

 

Они были, кажется, втроем: он и еще двое друзей по репатриации в Израиль. Наверное, это были Хахаев и Ронкин, с которыми он сидел во Владимирском централе. Они гуляли и осматривали экзотическую местную действительность, пока, наконец, не очутились перед дверью, на которой была прикреплена табличка: «Музей истории еврейского народа».

 

«зайдем?» – спросил один из спутников, кажется, Ронкин. «Зайдем!» – согласился Хахаев.

 

Перед ними открылась картина патриархальной жизни. Ярко-зеленое поле простиралось от стены до стены помещения. Паслись неторопливые козы, которых доили женщины в длинных джинсовых юбках. Мужчины в белых рубашках, черных пиджаках и черных же фетровых шляпах неспешно разговаривали друг с другом или читали толстые книги, перелистывая страницы слева направо.

 

Пространство было ограничено перегородками, которые, если внимательно разглядеть, представляли собой стеллажи тюремной библиотеки, только вместо книг на них лежали какие-то случайные предметы. Постепенно место перед стеллажами наполнилось толпой людей, совершенно безликих, кроме одного четко прорисованного лица: это был староста тюремной камеры, некто Виктор Никифорович. Так его называли заключенные, но не из уважения к нему, а из боязни, так как Виктор Никифорович, трусливый по природе, пугающе громко орал на заключенных, которые, по его мнению, в чем-то проштрафились. Кроме того, все зеки были убеждены, что он стучит, то есть доносит тюремному начальству о разговорах и событиях.

 

Однако лицо Виктора Никифоровича, возникшее перед Анатолием во сне, хотя оно и было таким же помятым, каким он его видел в годы общения с ним, но принадлежало значительно более молодому человеку. Анатолий знал, что Виктор Никифорович умер уже несколько лет назад после запущенной хвори, и хотел предупредить явившегося во сне сокамерника о том, какой конец его ждет, но тот каким-то образом дал знать, что радыгин ему вовсе незнаком; и вправду, их знакомство по жизни было еще впереди.

 

Анатолий пытался найти какую-то логику в приснившемся, но, как ни старался, не нашел, и даже как пророчество воспринимать свой сон не мог. Израиль – да, по жизни был, и фетровые черные шляпы, и женщины в длинных юбках, и даже Виктор Никифорович тоже был, хоть и в далеком прошлом, – но что же из этого следует?

 

Может быть, этот нелепый сон преисполнен потайного смысла и предупреждает, что надо искать удачи в других краях? Радыгин ожидал найти на родине предков бастион против большевизма и российских имперских аппетитов – а нашел иные проблемы, о существовании которых он если и подозревал, то не представлял, насколько он далек от суеты здешних праздников.

 

Италия, Франция, Германия – всё промелькнуло, просверкало причудливыми узорами, как стеклышки в детской игрушке – калейдоскопе. Под мерный рев турбин самолета, уносящего над седой Атлантикой к желанным, но неведомым еще американским берегам, Анатолий вспоминал, как когда-то там, на Воинова, восторженный Женя Рейн читал свою поэму «Артюр Рембо». Радыгин примерял к себе – вразброс, не по порядку – строфы из стихотворения «Пьяный корабль» героя этой поэмы:

…Я мчался под морских приливов плеск суровый,

 

Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух,

 

И Полуострова, отдавшие найтовы,

 

В сумятице с трудом переводили дух.

 

…Нет, если мне нужна Европа, то такая,

 

Где перед лужицей в вечерний час дитя

 

Сидит на корточках, кораблик свой пуская,

 

В пахучем сумраке бог весть о чем грустя…

 

 К окончанию

Вход на сайт
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Copyright MyCorp © 2024
    Сайт создан в системе uCoz