| Литке. Портрет в интерьере эпохи (продолжение 6)
XIII
Всего-то надо было на острове Уналашка, основной базе Российско-Американской компании на Алеутских островах, так это взять на борт байдарку с двумя алеутами, да передать небольшой груз пшеницы, посланный из Новоархангельска. Знал бы Федор Петрович, с каким трудностями он столкнется при выполнении этого нехитрого поручения!
Началось с того, что с выходом «Сенявина» в океан его встретила идущая навстречу зыбь при тихих ветрах, а затем продвижению вперед препятствовал свежий ветер по курсу, который офицеры называли «левентик», а матросы – попросту «мордотык», так что Литке был вынужден отойти далеко к югу от обычного маршрута. На этом он потерял две недели.
Несколько дней дули благоприятные ветры, а потом наступил штиль, и снова шлюп не продвигался к цели, пока, наконец, не подул попутный ветер при сырой и мрачной погоде.
Литке правил к северу, к Алеутской гряде, надеясь выбрать пролив для прохода через нее, когда подойдет поближе, по сложившимся обстоятельствам. Вот он уже всего в двадцати милях от Уналашки, но погода совсем испортилась. Капитана терзали сомнения: если идти через пролив Унимак, которым обычно пользовались суда, пересекающие Алеутскую гряду, то это влекло за собой дополнительные потери времени, которых и так уже накопилось предостаточно. А барометр продолжал падать, призывая возможно скорее укрыться в гавани.
Шлюп "Сенявин"
Другой возможный вариант – пройти узким Уналгинским проливом прямо вдоль берега Уналашки, что значительно сократит путь, но чревато большой опасностью, особенно при плохой управляемости неустойчивого на курсе шлюпа. И взвешивать-то особенно некогда, и, скрепя сердце, Литке решился на второй вариант, направив шлюп в узкий и опасный пролив. Как назло, спустился густой туман, и пришлось следовать проливом вслепую. На мгновение туман приподнялся, и по правому борту приоткрылся островок. «Значит, идем правильно», – успел подумать капитан.
Когда туман совсем рассеялся, открылась чудесная панорама Уналашки и близлежащих островов. На палубе кто открыто, кто стеснительно перекрестился: «Пронесло!».
Литке приказал старшему офицеру вести судно к якорному месту, а сам спустился в каюту. Он долго сидел там, сжимая голову руками, потом застегнул сюртук на все пуговицы, поднялся и снова вышел на мостик, жестом предложив Завалишину продолжать командовать.
В своих записках Федор Петрович с необычной для него эмоциональностью вспоминал:
«За шесть лет, протекших с того времени, часто рассуждал я об этом дне и всякий раз вновь себя упрекал за опасность, которой подвергал мне вверенные судно и экипаж. Крайности сходятся во всех обстоятельствах жизни человеческой. Неуместная осторожность вводит нас часто в безрассудную решительность; напротив того, бывает иногда нужна великая смелость, чтобы решиться быть осторожным. Опасаясь быть брошенным на берег ожидаемой бурей, думал я отклонить опасность таким предприятием, которое в девяти случаях из десяти должно быть неудачно и, следовательно, гибельно».
Петровский, правитель крохотного селения Иллилюк, встретил мореходов хлебом-солью. «Незадолго до нашего прибытия, – писал Литке, – отстроена и освящена церковь из доставленного из Ситки елового леса. Правитель Петровский и священник Уналашкинского отдела отец Иоанн Веньяминов старались, по возможности, усладить нам скуку вынужденного пребывания на Уналашке.
Отец Иоанн… в цветущих еще летах прибыв сюда, предался со всем усердием молодости занятиям, не только соединенным с обязанностью пастыря, но и служащим к пользе естественных наук. Он в короткое время узнал алеутский язык настолько, что мог на него перевести катехизис… Свободное от пастырских обязанностей время посвящает он наблюдению природы, делая большей частью сам нужные для того инструменты. От его трудолюбия можем мы ожидать со временем основательных сведений об алеутских островах и их жителях».
…Через много лет я оказался в тех же местах, которые когда-то посетил Литке. Теперь на острове Уналашка уже был небольшой город с разбросанными то тут, то там невысокими домами. Взгляд останавливался на необычной для американского пейзажа двухкупольной православной церкви Вознесения Господня, возведенной еще отцом Иоанном Вениаминовым, миссионером и просветителем алеутов, даже составившим для них азбуку. Я посетил церковь, один из двух приделов которой носил имя Иннокентия Вениаминова (под этим именем о. Иоанн стал митрополитом Московским), а иконостас был изготовлен и позолочен самим отцом Иоанном. Службу в храме Вознесения Господня вел священник-алеут. Оказалось, что он не знает русского языка, а тексты молитв на церковнославянском выучил наизусть.
Странное ощущение не оставляло меня. Уже более ста двадцати лет прошло, как Россия продала Аляску вместе с Алеутскими островами Соединенным Штатам, а ее жители до сих пор бережно хранят память о тех временах, когда там развевался российский флаг.
Литке за день управился с делами на Уналашке, даже успел выполнить астрономические и магнитные наблюдения, но погода не благоприятствовала продолжению плавания: то сильный встречный ветер, то внезапно сменявший его штиль. Только 19 августа удалось покинуть гавань – гостеприимную, но так некстати задержавшую судно. Капитан записал: «Посещение Уналашки вместо одного дня стоило десяти – великая потеря в нашем положении, когда уже с каждой минутой следовало ожидать наступления осени, но потеря, которой мы не имели никакой возможности отвратить».
Инструкция Адмиралтейского департамента, которой руководствовался Литке, гласила:
«По прибытии вашем на Уналашку получите вы от капитан-лейтенанта Станюковича, согласно сделанному ему предписанию, повеление отделиться от него, дабы описать земли чукочь и коряков и полуострова Камчатки... берега Охотского моря и Шантарских островов...». Однако действовать по инструкции никак не получалось. Литке не получил никакого повеления от Станюковича, потому что, когда «Сенявин» прибыл на Уналашку, «Моллера» там еще не было. Шлюп Станюковича по пути из Вальпараисо на Камчатку подходил к островам Туамоту в тропиках Тихого океана, где были определены координаты некоторых из них, и прибыл в Петропавловский порт 18 июня 1827 года, когда «Сенявин» находился в Новоархангельске. После продолжительной стоянки в Петропавловском порту, оставив там часть груза, «Моллер» направился на Уналашку, куда прибыл через 11 дней после того, как этот остров покинул «Сенявин». Только потом Литке узнал, что «Моллер» после недельного пребывания на Уналашке отправился в Новоархангельск, где пробыл целый месяц, выгружая продукты, едва ли не половина которых испортилась в пути, и загружая балласт в освободившиеся помещения.
XIV
«Сенявин» покинул Уналашку 19 августа; инструкция Адмиралтейского департамента предписывала производить опись азиатского берега, начиная с Берингова пролива, но лучшее время для того, чтобы проходить им, – июль – уже было упущено. Литке решил по пути на север подойти к островам Прибылова, долгота которых ранее не была точно определена. От них до острова Святого Матвея, который было необходимо подробно описать, в условиях бурного моря потребовалось три дня пути. Опись побережья и астрономические определения заняли еще неделю; высадить на остров натуралистов не представилось возможным из-за сильного прибоя у берега.
«Осень того края уже настала, когда мы отплыли от острова Св. Матвея, – писал Литке. – Нельзя было и думать о плавании в Берингов пролив; да и южнейших берегов не было надежды описывать с успехом, поскольку для этого нужно больше тихих дней, нежели осенью можно ожидать... восточный ветер стал очень крепчать со всеми признаками наступающего дурного времени, что и побудило меня взять курс прямо к Камчатке... Крепкие ветры и ненастье сопровождали нас...».
Определив по пути положение гавани на острове Беринга Командорских островов, Литке направил шлюп к Авачинской губе, в устье которой стали на якорь в ожидании рассвета. В своих записках Федор Петрович отметил: «Поутру 13 числа (сентября 1827 года – В.В.) снялись, стали лавировать и не ранее, как сделав 22 поворота, могли войти в Петропавловскую гавань».
Для читателя, не сведущего в управлении парусным судном, запись «22 поворота» ровным счетом ничего не говорит. Ну, подумаешь, 22 раза изменили курс, в наши дни, скажем, при поездке на автомобиле никто не испытывает эмоций по поводу числа поворотов.
Не то было во времена парусного флота. «Поворот» для парусника означает такое изменение курса, при котором судно пересекает линию ветра носом или кормой. Проще говоря, если до поворота обращено к ветру, скажем, правым бортом, то после поворота оно должно быть обращено к нему левым бортом. Соответственно, и все паруса, настроенные так, чтобы ловить ветер с правой стороны, должны быть перенастроены на то, чтобы ловить ветер с левой стороны. Да при этом судно должно иметь достаточную инерцию, чтобы не зависнуть в положении, когда ветер окажется прямо по носу. Иначе получится не поворот, а сплошной конфуз. А «перенастройка» парусов требует слаженной работы всего экипажа.
Вот как, примерно, выглядела «звуковая» картина поворота с точки зрения «сухопутного» человека, скажем, барона Китлица.
Капитан или вахтенный офицер командует: «Свистать всех наверх!».
Топот матросских ног сливается с заливистой трелью боцманских дудок. Каждый член экипажа прибывает (обязательно бегом!) к той снасти, к которой он расписан. А с мостика несутся команды: «По местам стоять! К повороту! Поворот оверштаг!». Судно тем временем уклоняется не в сторону поворота, а в противоположном направлении. «Это чтобы набрать ход», – соображает барон. В следующих за этим командах несведущему барону разобраться не дано: «Раздернуть фока и кливеров шкоты!». Судно покатилось влево, а с бака мичман кричит: «Фок на вантах!». С мостика: «Грот на гордени и гитовы!». Матросы натужно тянут какие-то снасти, а с мостика новые команды: «Брасы и шкоты на левую!». Рулевому: «Одерживай!». Тут уж барон совсем перестает соображать, пока не раздалась спасительная команда: «От мест отойти!». И снова сигнал боцманских дудок, но уже не призывный, а короткий и словно бы успокаивающий. Надолго ли? До следующего поворота! А тот последует, может быть, через час, а, может быть, через пять минут. Ведь, чтобы двигаться против направления ветра, приходится лавировать, то есть маневрировать так, чтобы ветер попеременно был то с правого, то с левого борта. «Впрочем, – подумал Китлиц, – мне-то это знать вовсе ни к чему, на то есть морские офицеры». Когда он поделился этой мыслью с лейтенантом Аболешевым, тот рассказал, что есть такая комедия, написанная русским драматургом Фонвизиным, в которой некая госпожа Простакова говорила: «География? Не дворянская наука, Митрофанушка! Случись ехать куда-то, так извозчики-то на что ж?». Китлиц долго раздумывал, считать ли дружеским юмором это высказывание русского драматурга с немецкой фамилией.
Выцветшая фотография вида на Авачинскую бухту много лет висит на стене моей комнаты, напоминая о временах, когда я сам жил в Петропавловске-Камчатском и каждое утро видел в окно остроконечный вулкан – Вилючинскую сопку, почти правильный конус, изрезанный идущими от вершины к подножию морщинами. Я смотрел на Вилючинскую сопку и чувствовал, что все спокойно, что мир за ночь не рухнул, что и в этот начавшийся день надо жить и делать свое дело.
Наверное, у Литке и его спутников отрывшийся вид Вилючинского вулкана также вызвал ощущение умиротворенности и спокойствия: целый год плавания успешно завершен, и даже стремительно падающий барометр не страшен: вот она, спасительная гавань, где можно будет побродить по осенней траве у подножия Никольской сопки, поросшей искрученными каменными березами.
Еще приблизившись ко входу в Авачинскую бухту, моряки обратили внимание на огонь, зажженный на мысе Маячном, и другой, указывающий путь внутрь бухты. чувства капитана выражены в сделанной им записи: «Плавая с самого отправления из Европы в таких местах, где мореплаватель в собственной только осторожности находит свою безопасность, приятно было встретить учреждение, доказывающее заботу о его успокоении».
13 сентября 1827 года шлюп «Сенявин» вошел в Петропавловскую гавань.
Он, возможно, занял в гавани то же место, где я, второй помощник капитана СРТ «Кальмар», много лет спустя швартовался к причалу. Я втайне гордился тем, что капитан поручил осуществлять швартовку именно мне, и мне казалось, что со всех судов в порту смотрят на меня, не с излишней ли боязливостью или, наоборот, чрезмерной лихостью я подвожу траулер к причалу.
Мне в голову не приходило вспомнить, что на момент входа в Петропавловскую гавань Федору Петровичу Литке до его тридцатилетия оставалось еще целых четыре дня! Я пытаюсь уловить в его записках хоть что-нибудь, выражающее его чувства к своему тридцатилетию, но нет, капитан Литке не позволяет себе ни оттенка сентиментальности, он весь в делах: «Выгрузка и сдача вещей, привезенных для Петропавловского и Охотского портов, и изготовление судна к зимней кампании взяли более трех недель времени».
Впрочем, нет, произошло событие, показавшее, что простые человеческие чувства не чужды строгому капитану, на плечи которого легла ответственность не по годам. Когда выгрузка уже подошла к концу, было получено сообщение, что транспорт, который вез из Охотска почту, разбился, и теперь она будет доставлена сухим путем только через несколько дней. Литке пишет: «Мы уже более года находились без всяких известий о России; зная, что почта так близко, слишком жестоко было бы уйти и остаться еще почти на столько же в беспокойном ее ожидании; и я решился пожертвовать несколькими днями, чтобы дождаться почты, к радости и утешению всех моих спутников. 17 октября нетерпеливое ожидание каждого из нас окончилось. Успокоенные, утешенные и ободренные к перенесению новых трудов, ожидали мы только благоприятного ветра и 19 октября оставили, наконец, покрытые уже снегом берега Камчатки».
| |
