| Командир корабля
I
 Лев Семенович Иоффе, капитан 3-го ранга, командир корабля «Красный вымпел», не видел ничего особенного в том, что его вызвали в контрразведку флота, находившуюся в невзрачном здании на Колхозной площади. Мало ли какие заботы были у особистов – может быть, хотели дать какое-нибудь специальное задание по гидроакустическому наблюдению, или что-нибудь разъяснить насчет системы кодирования донесений, или матрос какой набедокурил. У них, у особистов, свои заботы, а у нас, боевых флотских командиров, свои. Иоффе шел по Пекинской улице, сдвинув фуражку на затылок и беззаботно насвистывая привязавшийся мотивчик – кажется, из кинофильма «Секрет актрисы»: «Едут леди на велосипеде, едут и смеются, песенки поют…» Конечно, насвистывать вслух, особенно с тем музыкальным слухом, об обладателе которого сказано «Медведь на ухо наступил», не годилось, морскому офицеру – в особенности – накликаешь ветер, – но про себя можно.
Постовой даже не глянул в раскрытое служебное удостоверение, а пропустил капитана 3-го ранга по знаку откуда-то оказавшегося позади Иоффе офицера. Он же, этот офицер, легонько подтолкнул Иоффе в приоткрытую дверь слева по коридору. В комнате уже ждали несколько офицеров, один из которых шагнул навстречу, а Лев семенович тут же ощутил, что ему между лопаток уперлось что-то твердое («Как будто бы дуло пистолета», - машинально отметил он). Лев открыл было рот, чтобы сказать неуставное: «Здравствуйте», но замолк на полуслове, в то время как приблизившийся офицер ловко рванул за оба погона сразу и выдрал их с мясом («Пуговицы зазвенели на каменном полу», – опять-таки машинально отметил Иоффе), а затем, не расстегивая булавку, так же с силой рванул колодку с орденскими планками.
«Раздевайся!» – скомандовал сидевший за столом подполковник. «Ребята, вы что?!» – смог выговорить наконец еще ничего толком не соображающий Иоффе. «Раздевайся!» – повторил подполковник, добавив в подтверждение серьезности своих намерений заряд матерщины.
Сознание Иоффе как бы раздвоилось. Он словно видел сам себя со стороны, видел, как он механически расстегивает пуговицы кителя и, сняв его, оглядывается, не видя стула, на который китель можно положить, но офицер с пистолетом левой рукой вырывает китель и брезгливо бросает прямо на пол, подгоняя: «давай, давай, шкары снимай, все снимай!» Следом за кителем на пол падают черные флотские брюки, офицер подгоняет: «Ботинки снимай!», и вот уже Иоффе видит себя в странном, неприличном виде – в носках на голубых резинках-подтяжках, в длинных сатиновых трусах, тельняшке и с фуражкой на голове. А вот он уже и совсем голый, лысый человек с бугристым черепом и буйной черной растительностью на груди и на плечах, без фуражки и без трусов, вовсе беспомощный, как беспомощен голый, а подполковник командует: «Повернись! Нагнись! Раздвинь ягодицы!» И офицер с пистолетом, на лице которого проступило озабоченное выражение от ответственности за порученное ему серьезное дело, смотрит Иоффе в задний проход, то последнее место, в котором голый человек может еще утаить что-то, что даст ему шанс на избавление от унижений, мучений и чего-то неизвестного, чем грозит внезапный крутой поворот его судьбы.
Но что может скрывать в своем заднем проходе обыкновенный флотский офицер, рядовой служака, который во всех анкетах пишет истинную правду: «Не был», «Не служил», «Не состоял», «Не привлекался»?
II
«Красный вымпел», которым до сего момента командовал Лев Иоффе, был небольшим, но замечательным кораблем, самым знаменитым на всем Тихоокеанском флоте. Он вступил в строй в 1911 году – без малого сорок лет назад – в качестве яхты губернатора Камчатки. Корабль носил тогда славное имя «Адмирал Завойко» – в честь командира Петропавловского порта, который руководил обороной порта при нападении объединенной англо-французской эскадры, намного превосходившей силы его защитников. В 1917 году, сразу после того, как до Владивостока дошла весть об Октябрьском перевороте, экипаж «Завойко» перешел на сторону большевиков, за что корабль и получил прозвище «Дальневосточной "Авроры”». В смутные годы затянувшейся на Дальнем Востоке гражданской войны яхта доставляла оружие камчатским партизанам, а потом вошла в качестве посыльного судна в состав Морских сил буферной Дальневосточной республики. Спасая корабль от захвата меркуловскими властями, экипаж увел его в Шанхай. в марте 1923 года, когда во Владивосток вернулась «нашенская» советская власть, бывшая яхта возвратилась домой. Она стала теперь сторожевым кораблем и, по обычаю тех лет, получила новое, «революционное» имя. Советская власть медленно и долго устанавливалась на Дальнем Востоке. В ее утверждении немалую роль сыграл «Красный вымпел». его направляют то на разгром остатков белых отрядов в глухой Аянский район, то на Северный Сахалин, который, пользуясь отсутствием другой реальной власти, до 1925 года удерживала под своим контролем Япония.
 В последующие двадцать пять лет «Красный вымпел» исправно нес службу на Тихоокеанском флоте то в качестве штабного судна, то учебного корабля, то снова посыльного судна, то контрольно-гидроакустической станции. Когда Иоффе принял командование кораблем, он уже не совершал дальних плаваний, но переходы из Владивостока в Корсаков на Сахалине, в Советскую Гавань или в Порт-Артур были обычным делом.
Легендарный корабль "Красный вымпел"
III
«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.
Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на пути своем, и возвращается ветер на круги своя.
Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь».
«Слышь, замполит, как ты думаешь, когда это написано? Я тебе точно не скажу, но, наверно, лет тысячи две-три будет. И смотри ты, как точно сказано: «и возвращается ветер на круги свои». Вот вчера вечером был мордотык, зюйд-зюйд-вест, потом ветер к весту зашел, а сейчас снова зюйд-зюйд-вест. Ну, что ты скажешь?»
«А что я тебе скажу, командир? Зря ты этот религиозный дурман на ГКП разводишь. Тут и матросы слушают, как ты библию проповедуешь, глядишь, чего доброго, папе римскому задницу будешь лизать. Ты – советский офицер, член партии, лучше бы "краткий курс” еще раз перечитал, особенно эту главу, "О диалектическом и историческом материализме”, вот и отпала бы у тебя охота пересказывать всякую муть».
Иоффе задумался, делая вид, что разглядывает в бинокль серо-голубое пространство. Библию он купил как раз перед этим походом, совершенно случайно. Возвращался домой после небольшого такого, но славного междусобойчика с приятелями-командирами; водочка, хоть и неважненького разлива, но хорошо под балычок пошла. Перед походом настроение приподнятое, сходим в Порт-Артур, как надо, глядишь, там комфлота какое поощрение подбросит, и экипажу удовольствие, да и меня не обойдет.
Совсем недалеко от дома, у ворот рынка на Первой Речке, бабка стоит, скрюченная такая, лицо темное, почти черное, одета в пальтишко чиненное-перечиненное, когда-то бархатный верх, а теперь сплошные проплешины. «Сынок, – говорит, – купи у меня книгу». «Да зачем мне твоя книга замусоленная, у меня дома прямо целая библиотека, и подписные издания есть, и из библиотеки "Огонька”. Так что ты меня, мать, прости». «Сынок, я вижу, ты большой командир, погоны, вон, у тебя золотые, но такой-то книги у тебя нет. Это же Библия, святая книга, от отца с матушкой мне осталась, берегла ее до крайнего дня, а счас уж мочи нет, кушать нечего, купи, сынок, спаси от смерти старуху».
У Льва Семеновича что-то екнуло под сердцем. Он, начинавший жизнь сельским пастушком на Витебщине, помнил свою мать, рано ушедшую из жизни в голодном тридцать третьем. Старуха вовсе не была похожа на нее, даже в смерти оставшуюся красавицей, да разве это имело какое-нибудь значение? «Сколько ты за эту книжку хочешь?». «Четыреста рублей, сынок, четыреста. Будешь где спрашивать, так и за тысячу не купишь, истинно говорю, вот те крест». Лев отсчитал пять сотенных бумажек и ушел, не оглядываясь, прочно удерживая под мышкой завернутый в старый номер «Правды» фолиант.
Жена не одобрила покупку: «Будешь ты всякое старье в книжном шкафу держать! Там и Панферов стоит, полное собрание, и Николай Вирта, и Толстой, Алексей Николаевич, в синем переплете. Нет, если уж ты такой жалостливый, тащи свою рухлядь на корабль – то-то крысы обрадуются».
Пришлось отнести Библию на корабль. А тут замполит свою отповедь выдал. Ну, беда!
В Корейском проливе – гляди в оба. Хоть он и довольно широкий, но течения в нем – сумасшедшие, то в одном направлении, то в другом, штурман едва успевает выполнять расчеты курсов. Корейские и китайские джонки, японские кавасаки, похоже, не собираются соблюдать никакие правила судовождения, навигационных огней не несут, сети выметывают где попало – не намотать бы на винт!
Навстречу быстро приближался американский фрегат. Корабль постройки военных лет, он имел водоизмещение вдвое большее, чем «Красный вымпел», но и скорость тоже большую вдвое. «Красиво идет!» – не сдержал восхищения командир. Замполит с недоумением посмотрел на него и промолчал. На фрегате моряк в белой форменке раздернул фал поднятого на гафеле флага, приготовившись салютовать. «Сигнальщик, на флаг!» – скомандовал Иоффе. «Ты что?!» – взорвался замполит. «Действую согласно международному обычаю и Корабельному уставу», - убежденно ответил командир. Не нравилось ему раздражение, вспыхнувшее у заместителя по политической части, реплика которого прозвучала как угроза. Корабли тем временем поравнялись. «Отсалютовать флагом!» – это команда сигнальщику. И американский моряк, и матрос на «Красном вымпеле» одновременно медленно спустили военно-морские флаги своих держав на треть флагштока, мгновение подержали их в этом положении и затем так же медленно подняли до места.
Замполит, не спросив разрешения у командира, покинул мостик.
IV
Следствие во Владивостоке шло медленно и бестолково. Статья 58-10 была налицо: приобретение и хранение литературы, содержащей призыв к подрыву или ослаблению советской власти (то есть Библии), а также контрреволюционная пропаганда и агитация (с помощью библии пытался отвлечь советских людей от общественно-полезного труда). Низкопоклонство перед капиталистической техникой без труда подводилось под статью 58-4 – оказание помощи международной буржуазии, стремящейся к свержению коммунистической системы. Но этого было недостаточно. Следователям из контрразведки очень хотелось подвести этого ничтожного Иоффе под статью о шпионаже и уж, во всяком случае, под заговорщическую деятельность, раскрыть подпольную организацию на военно-морском флоте, что сулило невиданные перспективы для тех, кто сумеет добиться подобных признаний. Но Иоффе никак не понимал своего интереса и ни в каких связях с заграницей или в участии в контрреволюционном заговоре не сознавался. Ничего не помогало: ни самодеятельный мордобой, ни многодневное содержание в ледяном карцере, ни обещания смягчить участь, - Иоффе визжал от боли, плакал после очередной отсидки в карцере, но на всех допросах повторял одно и то же: «Я ни в чем не виноват».
Тогда его перевели в Хабаровск, в следственный изолятор МГБ. Но и в Хабаровске повторялось то же самое: следствие все топталось на месте.
Однажды дверь его камеры распахнулась, и вошел генерал, оставив сопровождающих снаружи. Иоффе слышал об этом грузине, начальнике Дальневосточного управления МГБ, по фамилии не то Гогоберидзе, не то Гоглидзе. Генерал казался настроенным дружелюбно, он осмотрел жалкую фигуру Льва с сочувствием. «Слушай, – наконец заговорил он с сильным грузинским акцентом, - почему ты ни в чем не сознаешься?» «Мне не в чем сознаваться, гражданин генерал, я ни в чем не виноват». «Так почему же ты тут сидишь? – изобразил удивление генерал. – Если ты ни в чем не виноват, значит, ты сидишь неправильно. Значит, сажать надо меня – ведь это я тебя посадил. Но я не хочу сидеть. Значит – что? Значит, сидеть будешь ты. Ты меня хорошо понимаешь?»
Через несколько дней Льва Семеновича вывели из камеры на заседание военного трибунала. Трибунал представляли три пьяных офицера – полковник, подполковник и майор. Ничего не спросив у «подсудимого», полковник сильно заплетающимся языком начал читать какую-то бумагу, торопясь закончить эту ненужную ему процедуру и пропуская слова: «…Признать виновным по статьям… УК РСФСР и приговорить к высшей мере наказания – смертной казни с лишением воинского звания и правительственных наград». В этом месте он икнул и остановился, чтобы перевести дух. Иоффе показалось, что стены комнатенки закружились бешеной каруселью, сердце будто бы разгонялось в груди как гироскоп, стремительно набирающий обороты. Полковник, наконец, продолжил бормотание: «С учетом Указа Президиума Верховного Совета СССР от… об отмене смертной казни, заменить … высшую меру наказания двадцатью пятью годами исправительно-трудовых лагерей… Конвой!» – почти простонал он, завершая надоевшее ему самому чтение.
V
Я познакомился со Львом Семеновичем, когда он обратился ко мне с просьбой помочь разобраться с решением задач по мореходной астрономии. Иоффе, артиллерист по своей военной специальности, не имел «гражданского» морского образования, был ограничен в праве занятия руководящих судоводительских должностей на судах рыбопромыслового флота, и поэтому он поступил на заочное отделение мореходного училища. Постепенно мы сблизились, и Иоффе рассказал мне о своих злоключениях.
По приговору трибунала он попал на лесоповал. «Я чудом остался живым, – рассказывал Лев Семенович. – Работа была изнурительно тяжелой, при невыполнении нормы снижался и без того скудный паек, а о выполнении и говорить не приходилось. меня хватило бы месяца на три, не больше. Я чувствовал, что дохожу, и мысленно простился с жизнью, когда начальник взял меня в поломойки. Как я был ему благодарен, как я старательно скоблил пол его канцелярии, коридора, крылечка. Я, совершенно неверующий человек (хоть и сидел за «религиозную антисоветскую пропаганду»), молился со слезами на глазах, чтобы меня, боевого офицера, командира корабля, не лишили этой привилегии – ползать на четвереньках, отмывая следы перемазанных в глине и грязи сапог лагерного начальника, в общем-то незлобного мужика, к которому судьба не очень благоволила – экое удовольствие командовать зэками в таежной глуши!»
умер Сталин, но сколько еще времени потребовалось, чтобы Льва Иоффе амнистировали и выпустили из лагеря.
Жена оформила развод, когда он еще был под следствием. Иоффе ее не осуждал, более того, считал, что она поступила правильно. Жаль только, что это трудно объяснить подросшему сыну, который уже называл «папой» другого человека, нового мужа бывшей жены Льва Семеновича.
Надо было жить. Командир хоть небольшого, но все-таки боевого корабля с экипажем шестьдесят человек, с трудом устроился на невысокую штурманскую должность в краболовную флотилию, на плавзавод «Всеволод Сибирцев». Дело было совершенно незнакомое, а нравы на плавучих заводах резко отличались от порядка на военно-морском флоте. Экипаж такого завода достигал почти девятисот человек, из которых больше половины – молодые женщины, завезенные по оргнабору из центральных областей страны. Они работали на ручной укладке крабового мяса в банки. Сколько ни пытались обучить этому делу мужчин, ничего не получалось.
 Плавзавод по году и больше находился в море, не заходя в порты, а природа требовала своего. В общих кубриках, едва отгородясь от соседних коек развешенными простынями, творили любовь скромницы и куртизанки, из-за которых подчас на средней надстройке, за дымовой трубой скрещивались до остроты бритвы наточенные рыбацкие ножи претендентов на место за простынями. В цеху, где варились крабовые конечности, всегда находилось место для приготовления бражки, а где бражка, там и та же поножовщина, там и курево, и окурки, брошенные куда попало. А ведь вряд ли есть что страшнее пожара в море: воды – сколько угодно, а спасения от огня нет.
Плавзавод "Всеволод Сибирцев"
Лев Иоффе был старательным командиром и быстро продвигался по службе. Он уже стал старшим помощником капитана, а старпом на плавзаводе – очень большая величина. У него и перепорученное капитан-директором право запереть в отдельное помещение нарушителя дисциплины или списать его на берег, лишив надежд на заработок, ради которого он завербовался в крабофлот, и просторная каюта, скорее даже блок с жилым и служебным помещением. Впрочем, с каютой надо быть крайне осторожным, выходя даже на минутку, обязательно запирать ее на замок. Иначе, возвратившись, можно застать в своей постели или просто на диванчике успевшую сбросить с себя всю одежду красотку, которая не только никаких денег за любовь не потребует, но сама готова заплатить любую сумму за право понежиться в отдельной старпомовской каюте. Единственно полезное, что принес Иоффе с лесоповала, – это умение в два счета выпроваживать незваную гостью, да и на нож пойти он не боялся – не такого навидался в зоне.
Мы сидели со Львом Семеновичем за рюмкой коньяка, закусывая любимым его блюдом – осьминогом, жаренным с луком, искусно приготовленным Анной Ивановной, новой женой бывшего командира, тихой и верной домоправительницей. Все было хорошо. Лев Семенович рассказывал о пережитом так, как рассказывают о жизни хорошо знакомого, но все же другого человека, временами сдабривая свое повествование мягким еврейским юмором. Но странно выделялись на его лице как бы глядящие куда-то вовнутрь большие выпуклые черные глаза, словно пытающиеся увидеть ответ на терзающий много лет вопрос: за что?
| |
