За тех, кого приручили

Переход, конечно, предстоял небольшой, но море пренебрежительного отношения к его неожиданностям не прощает. Тем более что иду я в ремонт. А это значит, с сокращенным экипажем, достаточным только чтобы обеспечивать двухсменную вахту. В портнадзоре посмотрел на свежую карту погоды. Ничего хорошего она не сулила, да что же ожидать в начале января у нас на Сахалине, что в проливе Лаперуза, что в Татарском проливе. Не спеша, глядишь, до Холмска и доберемся. тут за тридцать-то шесть лет хожено-перехожено.

Волков, капитан флота, перед отъездом моим из Южно-Сахалинска сказал: «Смотри, Максимыч, не гони лошадей, если что, пережди, тебе не убудет. Ну да не мне тебя учить». Хоть он вроде бы ничего обидного не сказал, но неприятны были мне его слова: вот, дескать, я тебя предупредил, а дальше думай сам, если что – я, вроде бы, в стороне. А, с другой стороны, что на него обижаться: что там ни случись, а ответственность всегда на капитане. Боишься ответственности – какой ты, на хрен, капитан, кто другой, рисковый, на твое место найдется. С тем и отправился я в Корсаков.

Прибыв на судно, тут же дал команду готовить машину к отходу. Весь немногочисленный экипаж был уже на борту, кроме второго механика. Я спросил стармеха, куда он делся. Но тот меня успокоил: мало ли какие дела могут быть на берегу у молодого человека, успеет придти до отхода. И, действительно, почти одновременно с докладом старшего механика о готовности машины, через фальшборт легко перепрыгнул второй механик – Федор, или Федор Васильевич, как он приучал себя называть. У него, единственного во всем экипаже, было высшее специальное образование, и он не то чтобы кичился этим, но всегда сохранял некоторую дистанцию в общении с другими членами экипажа, даже со стармехом Никанорычем, который был не намного старше него. Правда, Никанорыч, закончивший мореходку, когда Федор еще за школьной партой штаны просиживал, уже успел и поработать не на одном судне, и даже диплом механика-дизелиста первого разряда наплавать, что на небольших судах нашей конторы не так просто было сделать.

Погода стояла какая-то неопределенная: морозец был небольшой, градуса два-три всего, снег сыпал, что называется, зарядами: то его нет, то вдруг небо заволочет, и он посыплется густо-густо, почти до нуля снижая видимость, и ветер при этом, кажется, с любой стороны хлещет в лицо. Нетолстый лед в ковше порта разбит буксирами, чистая вода слегка парит, словом, чего тут особенного – сахалинский январь как январь.

Боцмана Степана я поставил на руль, доложил диспетчеру по рации, матроса Перевозчикова послал отдать швартовы и решительно перевел рукоятку дистанционного управления главным двигателем на «Малый вперед». Отходим, значит.

ПТР наш – производственно-транспортный рефрижератор – совсем молодой, четыре года со дня приемки скоро будет. Эксплуатировался, правда, эти четыре года на совесть, и на Южных Курилах поработали, и на краба к Камчатке ходили, и даже во вьетнам сбегали на креветку. Наше дело-то какое? Подошел к добытчику – к МРСке ли – малому рыболовному сейнеру, к СТРу – траулеру-сейнеру рефрижераторному, принял улов, запустил в обработку, и доставляешь либо к транспортному рефрижератору, либо к плавбазе, а то и на береговой рыбокомбинат. Грузоподъемность, правда, у нас маленькая – каких-то полсотни тонн, зато там и выгодно нас использовать, куда громадину-плавбазу не погонишь. Работа, конечно, нервная – беги сюда, торопись туда,  выгружай – нагружай, поворачивайся, зато и заработок неплохой и, что самое главное, стабильный, не то что на добывающих судах: есть рыба – пей шампанское, нет рыбы – лапу соси. Мы и к новому порядку, когда пошли эти ЗАО да ОАО, оказались вполне приспособленными, кто-то жалуется – зарплату по полгода и больше получить не может, ну а нам жаловаться грешно.

Берег, вдоль которого мы шли по заливу Анива, прикрывал от западного ветра, так что для беспокойства не было оснований. Вахту на мостике мы поочередно несли со старшим помощником Валентином, валентином павловичем. Интересный он мужик, мой старпом, так же, как и я, с дипломом капитана дальнего плавания, и дела старшего помощника принял впервые два десятка лет назад, а про него не скажешь, что все в старпомах ходит. Он уже и капитаном успел побывать, лет семь оттрубил, ан опять на старпомовскую должность вернулся. Редко с кем такое бывает, даже штрафники, и те, отбыв положенный срок, стремятся возвратиться на должность капитана, а Валентин – нет, разве что подменял меня, пока я выходные отгуливал, ну да это не считается. А причину такого нестандартного поведения в двух словах не объяснишь.

Капитан – он кто такой? Это когда в мореходку поступали, так капитана видели в красивой фуражке на голове да с большими нашивками на рукавах. С меня-то эту «романтику» быстро сшибло. Когда я после первого курса практику на МРСке проходил, стояли мы на рейде в Северо-Курильске. А рейс тот, надо сказать, неудачно начался. У капитана в каютке, видать, ящик водки был заныкан, потому что трезвым он на людях не показывался, хотя шибко пьяным его назвать тоже было нельзя, – так, выпивши. Но выпивший, выпивший, а дело свое он понимал, и обыкновенно умел и рыбу найти быстрее других, и на рыбе удержаться. А тут, как назло, все мимо да мимо, только пустыря и тянем. Ну, с кем не бывает, рыбацкая фортуна переменчива. А был у нас тралмастер, не очень чтобы молодой, но мужик гонористый. Ему бы капитану помочь, да команду подбодрить, – потерпите, мол, ребята, будет и на нашей улице праздник. А он все разговоры вел против капитана, сначала тишком, а потом уж и в открытую. «Кэп, – говорит, – у нас алкаш и дерьмо, и жена у него известно кто, прости господи, она у него все деньги забирает по доверенности, а он, вишь, и уперся: вот, мол, шиш тебе, нет у меня заработка, и ничего ты не получишь». Фантазия и бред, конечно, язык у трального без костей и длинный, но где было мне, мальцу, разобраться. а когда в Северо-курильске водки накупили, то команда уши и поразвесила, давай, говорят, сюда капитана. МРС – кораблик крохотный, на корме шепотом слово скажешь, на носу слышно. Капитан, значит, и выходит, и, конечно, как всегда, выпивши. И как понесет всю команду по матушке, и вместе всех, и каждого в отдельности, дураки, говорит, вы, сезонники и сачки, а я, капитан, за все отвечу. И без рыбы я еще в жизнь в порт не приходил, а ты, говорит, тральщик недоделанный, за жену мою Людмилу Алексеевну лично ответишь. Ну тут и пошло. Я оглянуться не успел, а капитан уже в воде за бортом барахтается. А моряки не то чтоб протрезвели, а тут же друг на друга стали сваливать: это ты, говорят, его за борт спихнул, нет, ты; а на капитане ватник пузырем, да глаза у него вытаращенные. Но помощи не просит, гордый такой. Я, наконец, в сознательность пришел и круг с линем ему скинул, чуть по кумполу не попал, фуражку, однако, с головы сшиб. Капитан сперва фуражку поймал, потом на край круга нажал. Круг перевернулся и наделся на него, как колесо. Я, выбирая линь, подвел круг с капитаном к борту, тут мне кто-то помог капитана на борт вытащить – тяжелый он, еще и ватник намок. Капитан уселся на палубу, головой крутит – воду из ушей выливает, а потом мне сказал: «Ты, слышь, парень, никому не говори, что меня в воду спихнули, если спросят, скажи, что я сам поскользнулся и упал, а с этим горлопаном нам еще селедку ловить». Испугался я, конечно, задумываться начал – это на кого же я учусь, чтобы меня вот так когда-нибудь потом в воду сбросили? И ушел бы из училища, но после всего этого капитана народ зауважал, и тралмастер притих, хоть и срывался на промысле, но против капитана худого слова больше не сказал.

Да, так это я о своем старпоме Валентине. Один ученый – это когда я на курсах повышения квалификации учился – им, ученым, видно, больше заняться нечем  –  посчитал, что по Уставу службы на судах рыбопромыслового флота у капитана девяносто две обязанности. Эти только по Уставу, а ведь есть еще и наставление по предупреждению аварий, и наставление по организации штурманской службы, и то, и се, и пятое, и десятое. Попробуешь о каждой обязанности в отдельности вспомнить, и грустно становится, как будто бы ты не человек, а гусеница-сороконожка, которая пытается осознать, что делает ее восемнадцатая правая нога, когда она приподнимает вторую левую. Нормальный капитан об этом никогда не должен задумываться, а вот Валентин не задумываться не мог, так уж, видно, он от природы устроен. Или от детского нежного воспитания это у него. И от этих девяносто двух уставных обязанностей он проникался за каждую обязанность в отдельности чувством ответственности. Тот ученый говорил, что у нормального капитана чувство ответственности носит – как это он сказал? – неосознанно интегральный характер. Капитан в ответе всегда и за все. А если будешь соразмерять степень угрозы, которую создает возникшее препятствие, с возможностями его преодоления, возникает – что? – правильно, стресс. Где-то там, в глубинах твоего организма, заработали надпочечники, выбрасывая в кровь дозы адреналина, и у тебя, глядишь, лицо побледнело, либо сердечко забилось учащенно, либо во рту сухость появилась такая, будто бы язык стал шершавым, как наждачная бумага. Правильно говорил тот земноводный ученый, что отсутствие стресса – это смерть. Но избыток стресса – это разрушение организма. Это ранние инфаркты, от которых умирает добрая половина капитанов. Это сахарный диабет, превращающий здоровенного мужика в жалкого раба своей болезни – то нельзя и это нельзя. Это язвенная болезнь – да мало ли пакостей заготовила человеку природа!

Наружно капитан Валентин Павлыч всегда оставался спокойным, уравновешенным, голоса не повысит, чтобы матом когда – ни-ни, разве что зубами иногда заскрипит да рукой махнет – этакий жест отчаяния, а внутри-то накапливалось, как атмосферы в паровом котле. И вот он уже, глядишь, без валидола – никуда. А там и нитроглицерин в карманчике при себе стал держать. Сам над этим иногда посмеивался, вот, дескать, в очередь за инфарктом записался, а уйти с капитанской должности долго не мог: супруга его, дура-баба, приобыкла себя капитаншей выставлять, а обратно в жену старпома переквалифицироваться вроде как бы зазорно. Ну, когда Валентина в больницу  «скорая» увезла с сердечным приступом, она, наконец, поняла, что запросто может своего любимого мужа потерять, и приняла решение. «Ты, Валя, – говорит, – больше капитаном в море не пойдешь. Я, – говорит, – за курсанта замуж выходила, с третьим помощником не один год прожила, а потом столько же и со вторым, и когда деточки наши народились, ты капитаном не был. Не бойся, не деньги капитанские мне нужны, а ты сам, дорогой мой, любимый и единственный». Сама с ним в контору к Волкову пошла, тот даже рот от удивления раскрыл: когда это видано, чтобы жена надежного капитана сама просила своего Валечку в старпомы перевести, спрашивает: «Вы как, Валентин Павлович, серьезно, что ли?» А Валентин говорит: «Я вполне серьезно, раз так мой домашний капитан-директор решил, значит, так оно и будет. А не то пойду пивом торговать, сейчас, – говорит, – на одной пене можно состояние сделать, если, конечно, не доливать».

Так стал мой Валентин Павлович второй раз старшим помощником капитана, и работать было с ним спокойно и уверенно: Павлыч сказал – Павлыч сделает, разъяснять-пояснять ему никогда не требовалось, мои распоряжения никогда сомнениям не подвергал, а штурманские дела выполнял безукоризненно.

Через шесть часов я Валентина сменил на мостике, все идем вдоль берега на юго-запад, качка бортовая, правда, усилилась. суденышко наше в балласте, перед постановкой в ремонт топлива в танках только на переход, пресной воды тоже без избытка – председатель нашего ЗАО  – акционерного общества закрытого типа – научил денежки считать, где перерасходуешь – из своего кармана будешь платить. Так оно, в общем-то, и лучше, субсидий-дотаций теперь неоткуда ждать. Хоть мы и берегом прикрыты, однако чувствуется, что западный ветер усиливается. А чуть подошли к мысу Крильон, западный ветер вдоль пролива Лаперуза такой задувает, что решил я остеречься. Лег на обратный курс и в бухте Морж, под прикрытием берега, стал на якорь. Надолго ли – загадывать не приходится, ветер все крепчает, машину приказал держать в пятиминутной готовности. Стоим и стоим, по карте погоды, принятой из японского метеоцентра, прогнозировать перемещение циклона не удается, впечатление такое, будто его центр на месте стоит.

В обед всемером – почти весь наш экипаж – собрались в кают-компании. Не было только старпома Валентина Павловича – он на ходовом мостике за обстановкой наблюдал – да моториста Блохина, этот в машине нес вахту. Обычно в кают-компании разговоры какие редко заводятся. А тут спешить некуда, суденышко наше волна раскачивает, повар Василий Фомич обед приготовил знатный – готовить на девять человек не то, что на полный экипаж. Слово за слово, разговор зашел, второй механик меня спрашивает, долго ли еще так стоять будем. Оно понятно, молодой еще, ни стармех, ни радист таких вопросов никогда не задают, тем более в кают-компании: если надо, капитан сам скажет. Такой вопрос для повара уместен, чтобы сориентироваться, на сколько продукты надо растянуть. Не привык еще инженер-механик, что в море ни загадывать, ни предсказывать нельзя. Хоть я человек несуеверный, но на вопрос «Когда в порт придем?» отвечаю всегда одинаково: «Вот как к стенке пришвартуемся, так, считай, и пришли».

Но тут я Федора Васильевича одергивать не стал, спокойно ему объясняю: вот как погода улучшится, так, значит, с якоря снимемся и пойдем в порт назначения. «Вы уж потерпите, – говорю, – а пока что прогноз неблагоприятный». Ничего особенного я не сказал, а Федора словно бешеная муха укусила. «Боишься, – говорит, – ты, капитан, тебе спешить некуда, ты своего потолка достиг, а у меня еще жизнь впереди, мне торопиться надо. Я за твои выкрутасы своим временем платить не хочу. Это мы, – говорит, – слушаем да повторяем американскую пословицу "Время – деньги”, а того не понимаем, что принимать ее надо буквально. Каждая минутка свою цену имеет. Мы свою зарплату как подсчитываем? Правильно, за месяц, а того не учитываем, что месяц-то он разный бывает. Февраль, например, он всего двадцать восемь дней, а июль, например, – тридцать один, и ни одного дня праздников. Выходит, что в феврале мое время дороже, а в июле – дешевле. А разве у них, у буржуев, или, как теперь говорят, "в странах развитого капитализма”, так труд оплачивается? Там платят не за месяц, и не за неделю даже, а за час. И ты этот час отработать изволь минута в минуту. Поработал, значит, час – это шестьдесят минут ноль-ноль секунд – так ты мне за этот час вынь да положь. А я еще посмотрю, тебе ли, мистер капитан, свое время продавать, или лучше его подороже потратить. Мы вот тут сутки, а то и двое по твоей милости будем погоды ожидать. А ты посчитай, сколько я за это время могу заработать, если из порта Вакканай или соседнего Отару в свой Южный дефицитные лекарства привезу? Ты скажешь – спекуляция, а мне эти несчастные диабетики-гипертоники спасибо скажут, не попрекнут, что мне двести пятьдесят процентов прибыли достанется, потому что им свое здоровье дороже. А знаете ли вы, на чем настоящий бизнес делается? Лекарства – это так, семечки, этим пусть певец Кобзон балуется. А дороже всего то, что не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Нет, вы меня за живодера не принимайте, это не радиация чернобыльская, это – ин-фор-ма-ция». Он как-то по слогам это слово произнес, будто у него и цвет, и запах есть, и даже вкус особенно приятный. «Информация – это вам не компьютеры, о которых вы, может быть, слышали, хоть ничего в них не понимаете. Информация – это компьютерные программы, которые на маленьких таких, блестящих дисках записаны. Какие папа-мама устоят перед слезками любимого дитятки, который хочет, чтобы у него была такая же компьютерная игра, как у соседского петьки? А я – тут как тут, я как раз такой диск-пластиночку в Японии купил, а тут у меня его за цену вдесятеро большую с руками оторвут. Что? Рынок быстро насытится и не оторвут? А я выкину на продажу диски с видеофильмами, которые еще на экран не вышли, или музыку наимоднейшую, или такую маленькую программочку, которая одна всю бухгалтерию заменит. Верно – что? –  крутиться надо, конъюнктуру носом чувствовать, нет, носом тут не обойдешься, тут знания нужны. Я, как это понял, все пять лет в высшей мореходке английский язык зубрил, ночами за компьютером в интернете просиживал, а тут мне уважаемый Максимыч говорит: погода, дескать, не позволяет... Кто ждет погоды, тот ничего не добьется. А я на своих дисках-пластиночках или еще на чем капитал сколочу, куплю эту нашу зачуханную фирму, а вы, Геннадий Максимович, так и останетесь на этом ПТРе капитаном, будете мне, генеральному директору – соб-ствен-нику – по моему приказанию устриц из провинции Галисия к ужину привозить».

Водворилось неловкое молчание. Стармех Никанорыч уткнулся в свою тарелку и елозил по ней вилкой, как будто бы пытался подцепить уже съеденную макаронину. Василий Фомич, который слушал монолог Федора, прислонившись к притолоке, вдруг заторопился к себе на камбуз. Боцман Степан вытащил из кармана куртки помятую пачку и достал из нее две сигареты – одну себе, другую – матросу перевозчикову. Никто не смотрел на меня, но я кожей на лице чувствовал, что каждый косит краем глаза, ожидая моей реакции. Молчание внезапно прервал радист Виктор Михайлович: «ты, Васильич, когда пароход наш купишь, не забудь радиооборудование обновить, а то оно у нас, как в каменном веке – все еще ключиком по азбуке Морзе стучать приходится, никакого тебе компьютера». Напряжение как будто бы спало, и я спокойно подвел итог: «Насчет компьютера да английского языка вы, Федор Васильевич, конечно, правы. Может, мы в свое время что-то упустили, а может, просто другое время было. А что касается устриц из провинции Галисия, то, как говорится, дай Бог нашему теляти волка съесть. Вашим успехам вместе и порадуемся. Только, вы меня уж извините, в одном ваше мнение не разделяю – если, конечно, оно ваше – что для достижения цели хороши все средства. а пока я капитан, я и буду решать, сколько ждать улучшения погоды и когда с якоря сниматься».

На вечернем капитанском часе Волков снова предупредил: погода в Татарском проливе неблагоприятная, метеослужба улучшения не обещает.

И сутки спустя капитан флота еще раз повторил: улучшение погоды в нашем районе – явление временное, циклон остановился, и нам рекомендуется подождать, по крайне мере, до утра.

Волков говорил мне об улучшении, а получилось не улучшение, а ухудшение. Западный ветер сменился на восточный, и стало нас в открытой с востока бухте бить крутой волной. Пена вытянулась полосами по склонам волн. Массы воды обрушивались на носовую палубу, грозя сорвать люковые закрытия, якорная цепь надраилась, как струна, и испытывала резкие рывки, так что казалось – вот-вот оборвется.

Волков – он сам опытный капитан, но он-то знает, что, несмотря на его рекомендацию, последнее слово остается за мной, ибо только я, капитан вверенного мне судна, наделен полномочиями для принятия решений относительно безопасности. И я принял решение сняться с якоря и уйти в район мыса Кузнецова, где высокий берег укроет от крепкого ветра восточного направления. Там и отстоимся на якоре.

Вот и обогнули мыс Крильон с его старинным маяком – башней кирпичной кладки, и легли курсом на норд, берег – милях в полутора по правому борту, а погода вроде бы начала успокаиваться. Бортовая качка сменилась небольшой килевой – ветер, значит, зашел к северу, на гребнях волн белые барашки. Боцман, который на руле стоял, говорит: «А что, максимыч, по такой погоде запросто до Холмска добежим». Я ему: «Ты лучше за курсом следи, а насчет Холмска загадывать погоди. Вот дойдем до мыса Кузнецова, там и посмотрим». А сам думаю: «А что, может он и прав, дракон («драконами» у нас на флоте боцманов зовут). По такой-то погоде ей-ей, проскочим, а то ведь как вдарит циклон со всех румбов –  а у мыса Кузнецова какое укрытие? Разве что от восточных ветров». И нет бы мне на факсимильную карту погоды еще раз посмотреть, да проявить эту самую разумную осторожность, а тут все одно к одному: и эта речь Федора Васильевича, и Степана, боцмана, прокуренного моремана, простодушное высказывание. А предупреждение Волкова я не забыл, нет, не забыл, но ведь он советовал в бухте Морж отстаиваться, а где та бухта Морж? – уже далеко позади.

Ровно в два часа ночи пришли на траверз мыса кузнецова, и как раз на мостик поднялся сменять меня мой старпом Валентин Павлович. «Ну что, – спрашивает, – мастер, будем на якорь становиться?» «Мастер» – это «капитан» по-английски, так в шутку капитанов называют штурмана на больших торговых судах. Никогда он раньше меня так не называл, видать, проснулся в хорошем настроении. Я в тон ему: «Нет, чиф мэйт ("старший помощник” по-английски), на якорь становиться не будем, проскочим до Холмска по такой-то погоде». Валентин мне говорит: «Может, до утра подождем. Рассветет, осмотримся, погоду в районе невельска – холмска запросим, а там и определимся, что делать». Мне бы послушаться старшего помощника, и не было у меня в мыслях «Я – начальник, ты – дурак» или чего-то вроде, а будто магнит какой на север тянул, сколько вахт я в жизни отстоял, а тут после четырехчасовой ночной вахты донимала тупая головная боль – видимо, перепад атмосферного давления сказывался. И всего-то мне пятьдесят шесть лет, а уже, оказывается, не молодые годы. Так я и спустился в свою каютку, скинул куртку, кое-как стянул с ног сапоги и будто провалился в тяжелый, не приносящий чувства отдыха сон.

Мне казалось, что я только что заснул, когда меня разбудил свисток в переговорной трубе – вызов с мостика. Я посмотрел на часы: они показывали 5 часов 40 минут. Надо же, три с половиной часа проспал, а как одно мгновенье. Сильно качало. Одеваться не стал, сунул ноги в сапоги и поднялся на мостик. Радист, стоявший на руле, приветствовал меня: «С добрым утром!». Рядом со старпомом в рубке стоял старший механик, Никанорыч. Наше судно то задирало нос вверх, вскарабкиваясь на гребень волны, то проваливалось по ее склону, и вспененная вода обрушивалась на носовую палубу. Вода с силой ударяла по стеклам лобовых иллюминаторов рулевой рубки, волны с правого и левого борта нависали над мостиком сверху, как будто бы наше судно ввинчивалось в водяной туннель. И снова нос рефрижератора с силой шлепался о неподатливую воду, так что при каждом ударе сотрясение шло по всему судну от носа к корме.

«Я минут сорок назад связался с СТМ "Партизанск”, он штормует между Невельском и Холмском, – доложил Валентин. – Лебедев, капитан, говорит, погода там совсем дрянь, крупная зыбь, снегопад – видимость ноль, ветер северный, сильный шторм. Говорит, что погода там не для нашего ПТРа, севернее мыса Богдановича подниматься не советует» «А где мы находимся?» – спрашиваю. «Мыс Богдановича прошли, подходим к мысу Шебунина. Что будем делать, капитан?»

Что будем делать… Ясно, что затея наша («моя», – подправил я сам себя) сорвалась, на север для нас ходу нет. А раз так, остается единственный вариант – идти на юг. А это означает: нужно ложиться на обратный курс. «Ну, чиф, скажи, что там в букварях написано про поворот в штормовую погоду?» «Эх, – говорит, – Максимыч, ничего хорошего там не написано. Я тебе могу дословно процитировать: "Поворот судна в штормовую  погоду – очень ответственный и опасный маневр”». «Ну что же, – говорю, – значит, готовься, поехали. Малый ход! На руле, Виктор, будь внимателен, мои команды выполняй в точности. Валентин, смотри, вот большая волна проходит, а за нею волны поменьше. Пронаблюдаем вместе: вот… большие, большие… малые…; большие, большие… опять… малые! Право на борт! Ложиться на курс сто девяносто. Да смотри, не проскочи, заранее одерживай!» Радист с яростным выражением физиономии крутит штурвал. Вот самый опасный момент – судно стало лагом, то есть бортом, к волне. Качнуло – будь здоров! Градусов на двадцать пять накренило, мы, в рубке, вцепились кто во что, чтобы на ногах удержаться, но – пронесло! Фронт волны зашел на корму, качка стала килевой, но какой-то плавной, размеренной, даже вялой. Нет, наверное, мне показалось, качка как качка. Я еще постоял на мостике минут пять-семь, пытаясь ощутить закономерность в характере качки, ничего такого не ощутил, говорю всем: «Пойду, оденусь потеплее», и спустился в свою каютку.

Я только успел натянуть свитер и накинуть куртку, как качка внезапно оборвалась. Не знаю, сколько времени продолжалось это состояние, подобное невесомости, как ее описывают, – секунды или, может быть, доли секунды. Я всем своим существом ощутил, что судно зависло на гребне волны и движется вместе с ним, сначала еще удерживаясь в положении на ровный киль, а затем резко заваливаясь на правый борт. По вставшим дыбом ступенькам трапа я выскочил в рулевую рубку, когда крен составил уже градусов пятьдесят. Старпом и стармех с трудом удерживались на ногах, вцепившись в поручень на лобовой переборке, а радист, перекатав штурвал вправо до отказа, висел, держась за его рукоятки, между тем как судно, половина палубы которого находилась под водой, медленно разворачивалось влево, лагом к волне.

В выходе из носовой тамбучины, куда уже хлестала вода, один за другим появились повар, матрос и боцман. Каким-то цирковым прыжком каждый из них достиг фальшборта и, удерживаясь за него, по комингсам – окаймлению люков – карабкался к надстройке.

Крупная волна накатилась на замерший в неустойчивом равновесии корпус и окончательно повалила судно на правый борт. Стармех, пока судно кренилось, как цепкая обезьяна, выскочил из рубки через левую дверь, старпома с радистом бросило на правую дверь, а я, сам не понимаю как, заклинился между штурвалом и креслом рулевого.

По вставшим вертикально палубе и переборкам рулевой рубки, мы, как из колодца, помогая друг другу, добрались до левой двери и вылезли на надстройку. Не могу объяснить, как мы в кромешной темноте удерживались на уходящей из под ног наружной переборке рубки. Не прошло и двух минут, как на левом борту надстройки, в районе установки контейнеров со спасательными плотиками, собрались все члены экипажа. Последним сюда добрался второй механик с мотористом, которому он помог выбраться из машинного отделения.

Кто-то, достигший ближайшего плота первым, видать, в спешке что-то сделал неправильно, в результате плот, раскрывшийся прямо на стеллаже своего контейнера, за что-то зацепился и расклинился. Не повезло и со следующим спасательным плотом: он раскрылся, как и полагается, на воде, но оказался в перевернутом положении. В нормальных условиях в этом ничего катастрофического нет – для приведения плота в рабочее положение надо спуститься в воду, ухватиться за крепления и опрокинуть плот на себя, а потом вынырнуть. Но наши-то условия никак нормальными назвать нельзя – ледяная вода, пронизывающий штормовой ветер, полная темнота. Стали пытаться перевернуть этот плот, не залезая в воду, но ничего у нас не получалось. Тут всплыл один из плотов ушедшего под воду правого борта – сработало на глубине гидростатическое устройство. Подтянули его к надстройке, и тут же удалось все-таки высвободить расклинившийся плот. Ну, кажется, наконец-то повезло.

Приказал размещаться кому в один плот, кому в другой, и связать плоты линями, чтобы не потерять в плавании друг друга. Отойти на плоту от места посадки в него оказалось делом непростым: мы оказались с подветренной стороны лежащего на борту судна, в его ветровой тени, и не плотики относило от судна, а тонущее судно наносило на плоты. Легкие плоты бросало волной, и плот, в котором я находился с четырьмя членами экипажа, швырнуло на какую-то судовую конструкцию. Раздался хлопок, и углекислый газ стал стремительно уходить из одной из секций плота. Оставаться на этом плоту было опасно, мы снова высадились на судно и пересели на другой плот, где, таким образом, собрался весь экипаж. Я сразу понял, что и с этим плотом не все в порядке. Он сидел в воде слишком низко, давление в секциях было явно ниже требующегося, вода  через вход захлестывала внутрь подтентового помещения. Старпом Валентин сказал мне: «Максимыч, этот Боливар всех не вынесет». А повар Фомич от души выматерился, поминая и этот плот, и его маму и бабушку, и свою распроклятую судьбу, и, подтянув плот за пусковой линь, выбрался на надстройку. Я перебрался туда же вслед за ним, а за мною – матрос Перевозчиков и второй механик. Матрос и механик возобновили попытки перевернуть плот, плавающий вверх дном, а мы с Фомичом попытались проникнуть в рулевую рубку через дверь левого борта или хотя бы дотянуться до трубки радиотелефона: надо же было подать сигнал бедствия. Ничего у нас из этого не вышло. Фомич проник-таки в рубку через дверь с главной палубы, но рубка уже почти вся наполнилась водой; ему показалось, что работает аварийный радиобуй, но точно он сказать не мог, так как расположение приборов в рубке он знал плохо – его дело камбуз.

Перевозчиков и Федор отчаялись в попытках перевернуть плот, с которым они возились. Федор говорит: «Ну, кэп, считай, твоя взяла, торопиться-то не надо было. Это я тебя подзадорил, значит, я и виноват, а погибать нам тут вместе, пароход вот-вот оверкиль сделает, значит, амба». Я ему: «Ты что?! Ты на себя-то лишнего не бери, я еще капитан, я сам за все в ответе. А помирать не спеши, хоть из воды, а плотик перевернем». А тут, смотрю, по носу всплыл второй плот правого борта – последний из остававшихся. Как я до носа добрался – не могу сказать, единственное – помирать так глупо не хотелось. Подтянул плот к себе, махнул рукой – давайте, мол, сюда. Как они мой жест в темноте разглядели, не знаю – видно, в смертельной опасности зрение становится острее, чем у кошки. Влезли мы вчетвером на плот, пытаемся оттолкнуться от судна, а никак не получается, только плот противоестественно кренится. Наверное, плавучим якорем или еще каким концом зацепился. Ах, думаю, надо же, и тут не повезло. Но тут ощутили резкий рывок, и плот, не прикрытый от ветра корпусом тонущего суда, стало быстро относить от него. Я пошарил во внутренней стенке тентового закрытия, нащупал нож с плавучей рукояткой и закругленным лезвием и обрезал пусковой линь, соединяющий плот с судном. Нас отнесло еще совсем недалеко, когда вверенное мне судно окончательно перевернулось вверх килем. Еще я заметил отблеск красной ракеты; значит, там, на своем плоту, они живы, там, с Валентином и Никанорычем, моими первыми помощниками, они не пропадут. Да и радист Виктор, и боцман Степан, и моторист Блохин в море не новички.

Мне показалось, что с момента получения чрезмерного крена прошло часа полтора, не меньше. Я взглянул на свои водонепроницаемые, со светящимся циферблатом, и не поверил себе: не прошло и двадцати минут.

Эти двадцать минут перевернули всю нашу жизнь, и надо было начинать жить по-новому. «Ну,– говорю, – обучение по плотикам все проходили, что нужно делать в первую очередь?» – «Назначить командира». –  «Верно, командиром буду я, а Федор – моим заместителем». – «Вскрыть упаковку со снабжением». – «Правильно, вскрывай, Женя», – это я Перевозчикову. «Достать мех и надуть днище плота». – «Молодец, Фомич, тебе и действовать. Ну, а что еще позабыли? Никто не помнит? Ну и экипаж у меня подобрался, сплошные двоечники. А принять таблетки от укачивания?» – «Кэп, не хочу я этой таблетки (это второй механик). Я как-то пробовал, так от нее только во рту противно». – «Хошь, не хошь, а вот держи гигиенический пакет и глотай таблетку».

К окончанию