Упавшие навзничь
Глава из повести
"Воскреснет ли старый комендант?"
I
После загадочного убийства Сергея Кирова наместники Москвы в провинциях большевистской империи стремились организацией массовых казней доказать свою преданность усатому кремлевскому вождю. Раньше других сумели угодить киевские руководители. У них уже были посажены про запас талантливые украинские писатели – К. Буревой, И. Крушельницкий, Д. Фалькивский и другие. Им срочно состряпали обвинение в терроризме и казнили в подвале Октябрьского дворца, в котором размещался НКВД Украины.
Среди убитых в декабре 1934 года был замечательный двадцатишестилетний поэт Олекса (алексей Федорович) Влызько, за девять лет выпустивший добрый десяток книг, насыщенных удивительной радостью жизни, энергией, юмором, интенсивностью красок. Лирик и публицист, он любил путешествовать, побывал в Германии, совершил поездку на Памир, был влюблен в Черное море, для которого он нашел свои, не похожие ни на чьи другие краски:
Отплыл
рабочий день,
как будто
шумный катер,
и звон цепей уснул,
под ржавчиной дрожа,
и вечер,
отгорев,
упал за элеватор,
как за борт золотой
канат из-под ножа.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Люблю
твое лицо
и дремлющие стяги,
в орнаменте резном
бетон твоих аркад.
…Такие же, как ты, вдали архипелаги, -
романтика моя
дымков и эстакад!
(Пер. М. Максимова)
Трудно поверить, что эти звучные строки написал человек, с 13 лет полностью утративший слух после перенесенной скарлатины, да и к тому же страдавший изрядными дефектами речи.
Какой же циничной жестокостью нужно было обладать, чтобы отправить на смерть глухого поэта…
Олекса словно предвидел свой жребий, хотя и представил его в условно-романтических образах:
«Питерс, мой друже, в глаза взгляни мне, я умираю, ой,
Господи боже морей суровых, душу мою успокой,
Весь я в грехах, и грехи, что камни, тянут меня на дно,
Господи боже, Питерс, мой друже, больше мне жить не дано.
Ты думаешь – море, так это не море, смотри, как черно в глубине,
Господи, друже, то мое горе примет меня на дне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я долго смотреть буду в черное дуло – стрелять они не спешат.
Патрон в барабане. Курок под пальцем – спокойно у них лежат.
Сэр адмирал элегантной перчаткой небрежно махнет на ходу,
Гардемарин чуть надавит пальцем, и навзничь я упаду…»
Высочайшей требовательностью к себе отличался другой убитый в подвале Октябрьского дворца украинский писатель – Григорий Михайлович Косынка (Стрилец). Он успел написать всего три десятка рассказов и повестей – правдивых до последней запятой, эмоционально насыщенных, подлинно народных – и по форме, и по содержанию.
Косынка бушевал, когда его повели убивать, призывал на головы своих палачей еще более суровые кары, чем выпали ему.
«Когда станет догорать в веках последняя заря – будут гореть и мои мысли и страдания», - написал он чуть ли ни в день ареста. Словно о судьбе несчастных украинских литераторов звучат строки его повести «Гармоника»:
«Заливаясь слезами, звонко голосила Галька:
- Ой, матушка моя родненькая!.. Ой, повели же их на смерть, мама, повели!.. И не увидят они, как сады цветут, не услышат, как соловьи поют…»
II
В Киеве аукнулось – во Владивостоке откликнулось. Лермонтов язвительно подшучивал над своим приятелем Мартыновым. Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль и убил его.
Иные времена – иные нравы.
Иван Мельник, заведующий отделом международной информации владивостокской газеты «Красное знамя», не раз в компании поддразнивал Николая Мотова, собственного корреспондента краевой газеты «Тихоокеанская звезда», выходившей в Хабаровске. Выигрывая в карты, ядовито подкалывал его: «Ты, Николай, политически безграмотен. Ты даже не знаешь, сколько у нас в Союзе республик». Не нравились Мотову эти шуточки, задевали за живое: подумаешь, какой-то писака-гастролер, нигде не задерживавшийся – ни в Архаре, ни в Комсомольске, ни в Хабаровске, ни в Никольске-Уссурийском, – его, собкора, на людях высмеивает.
Мотов пошел к заместителю редактора «Красного знамени» Шурову, которому бойкие высказывания Мельника тоже были не по душе.
Мотов с Шуровым старательно вспоминали разные крамольные высказывания досадившего им собрата по перу. Может быть, они радостно хохотали, когда удавалось вспомнить что-нибудь этакое весомо-контрреволюционное, а, может быть, хохотал только Мотов, а Шуров только угодлив подхихикивал: а что если он этому шельме Мотову тоже чем-нибудь не потрафил, и ему, Шурову, придется искать оправдания – то ли в горкоме, а то ли и в НКВД?
Шуров первым проявил инициативу: правда, сформулировал он свое свидетельство довольно неуклюже: «Говорил, что вооруженное вмешательство СССР в дела Германии снижает престиж советского государства в глазах международного пролетариата». Мотов махнул рукой: ладно, пойдет. Шуров выдал еще: «Не одобрял вступление СССР в Лигу Наций; порицал радека за то, что в статье, посвященной международным откликам на убийство Кирова, он солидаризировался с буржуазной газетой "Тан”…» Мотов недовольно поморщился: ну и загнул же ты, зам. редактора! Хрен его знает, Радека, надо было ему со-ли-да-ри-зи-роваться или не надо? А я попросту, по-рабочекрестьянски скажу, какую антисоветчину несет этот хренов Мельник! «Пытался дискредитировать краевое партийное руководство, говоря, что тов. Лаврентьева сняли с работы на Закавказье, где он был первым секретарем Закркрайкома». Учись, пока я добрый, - за поклеп на Лаврентьева, вождя нашего дальневосточного, мельник получит на всю катушку! Радек – далеко, а Лаврентьев – вот он, близко. «Говорил, что управлять массами можно, только обманывая их». Что, здорово? Верняк!
Тогда Шуров добавил: «Расстрелы группы террористов в Москве, Ленинграде, Минске, Киеве расценивал как административный террор». Мотов одобрил: «Это ты точно заметил; от знакомства с этими, как их… Лыско… Косынкой… - ему не отвертеться. Ты – сообщи в НКВД. Или подожди. Живет-то Мельник на квартире у Колбина, а Колбин – он кто? – секретарь нашей парторганизации. Значит, напишем заявление в партгруппу. Колбин замять это дело не посмеет – сам попадет в сообщники». Шуров не мог не выразить восхищение цепким умом Мотова.
Колбин, получив заявление, созвал закрытое партийное собрание. Журналисты вяло восприняли предложение сообщить о высказываниях Мельника в НКВД, но и оставлять предъявленные обвинения без последствий было опасно. Решили ограничиться сообщением в обком ВКП(б). В обкоме трезво оценили обстановку. Дело не только в болтовне Мельника – она как раз кстати, чтобы организовать этакое показательное разоблачение враждебной деятельности, но еще и в том, что Мотов – корреспондент вышестоящего партийного органа, и крайком по его информации за допущенную мягкотелость по головке не погладит. Через десять дней созывается новое собрание, на этот раз открытое партийно-комсомольское – чтобы все сотрудники редакции были повязаны, чтобы никто не открутился от надлежащей оценки зарвавшегося антисоветчика.
Колбин пишет заявление в НКВД:
«За время работы в редакции у нас мы (я в том числе) долгое время не замечали за Мельником ничего, кроме его крайнего украинского национализма, выражавшегося в том, что он всегда очень горячо высказывался за Украину, говорил о том, что наша Украина – это всё, у нас и уголь, и хлеб, и промышленность.
Контрреволюционные высказывания начались в декабре. Я лично слышал от Мельника то, что он говорил по поводу приговоров над террористами (на Украине, в Москве, Ленинграде и т.п.). Мельник выразился примерно так: "Не кажется ли вам, что все приговоры составлены по одному шаблону, все эти люди, если верить приговорам, пришли из-за границы и обязательно с бомбами и гранатами”.
Больше от него лично я других антисоветских высказываний не слышал…
Сейчас выясняется, что высказывания Мельника были в кругу главным образом беспартийных сотрудников редакции Вейхмана (Давида –В.В.), Бальбекова и художника Овсиенко. Все они сидят в одной комнате. Большинство из высказываний, услышанных Мотовым, были на квартире Вейхмана (первый раз – за бутылкой вина, второй раз играли в карты).
Установить, вел ли эти разговоры Мельник среди других сотрудников редакции, ни мне, ни другим членам партии не удалось. Заявлений от беспартийных сотрудников также не поступило».
25 января, в тот же день, когда написано процитированное выше заявление, в НКВД дает показания «свидетель» Мотов:
«Он (Мельник –В.В.) считает все дело челюскинцев чепухой. Этот разговор заставил себя насторожиться. Вдруг как-то уже в дни, когда были раскрыты контрреволюционные группы (из подонков бывших зиновьевцев)… я от Мельника услышал такую фразу: "зря все это дело раздули, уж очень много шуму”. А когда выяснилась личность убийцы Кирова и стало известно, что он бывший член партии, то Мельник с каким-то злорадством очень громко сказал: "Вот видите, мы-то, беспартийные, оказались честнее”…
Я стал более внимательно присматриваться к Мельнику. Как-то вечером Мельник и художник редакции Афанасий Овсиенко пришли на квартиру Вейхмана, я тоже был там. Мы разговорились о 15-летии разгрома Деникина. Мельник очень ясно и внятно проводил мысль, что Сталин видной роли в Октябрьской революции не играл, а вот теперь нужно, так они его выдвинули.
…Тут целая система антисоветских взглядов, отдельные свои антисоветские взгляды он нет-нет, да и выбалтывает».
И в тот же самый день тридцатилетний Иван Александрович Мельник, неделю назад уволенный с работы, пишет на допросе в секретно-политическом отделе Приморского областного управления НКВД свои объяснения. Он еще не знает, что никогда больше не увидит свободы, но, понимая абсурдность обвинений, помнит, что украинские литераторы были не более виновны:
«Что я говорил по поводу поднятых вопросов, отрицать не приходится, так как вообще нельзя представить такого положения, чтобы не беседовать на эти темы. Но должен сказать, что и тов. Мотов, и тов. Шуров извратили наши беседы.
…"Управлять массами можно, только обманывая их”, - это не мои слова, а слова Гитлера из книги "Моя борьба”. Источник этих слов был мною указан, приводил я эти слова как иллюстрацию фашистского режима.
…Вообще о роли тов. Сталина я не говорил с тов. Мотовым ни разу. Это выдумка Мотова.
Говорил, что действительно вряд ли придется переиздавать книгу о челюскинцах, так как такие книги, изданные хорошо и большим тиражом, не переиздаются.
…Я действительно указал тов. Шурову как-то на то, что в конечном счете неминуема стычка с капиталистическими державами. О вооруженном вмешательстве в дела Германии не говорил, так как это прямая нелепость. Нужно ведь идти через Польшу, так как наша страна не граничит непосредственно с Германией… Вообще же вооруженное вмешательство в дела Европы со стороны СССР – абсурд, так как именно путем заключения договоров о ненападении и восточного пакта Советское правительство на деле показывает, что оно за сохранение мира во всем мире.
…Говорил с Шуровым, но только не так, как старается показать тов. Шуров. Я говорил в разрезе передовой "Правды” за первые числа декабря, то есть, что это (расстрелы "террористов” - В.В.) есть достойный ответ на убийство т. Кирова, и если бы не было этого убийства, их бы, по-видимому, судили мягче».
На следующий день в НКВД допрашивают Ефросинью Кривулько, журналистку «Красного знамени». Но проку от ее показаний мало: хоть она и сказала, что Мельник «утрату т. Кирова недооценивает», но, однако, настаивает на совсем неуместном: Мельник-де говорил ей: «мотов ведет против меня кампанию и хочет мои взгляды, разговоры и выступления исказить и обвинить меня в контрреволюционных взглядах».
Вызван на допрос и Афанасий Овсиенко. Афанасий, бывший беспризорник, выросший в детдомах, замешан был в одном деле, которое подпадает под уголовную статью; значит, можно будет на него нажать, чтобы говорил то, что требуется. И насчет родственников не мешает напомнить: брат отбывает срок в лагере, сестрица держала с мужем магазин в Никольске-Уссурийском, а года четыре назад сбежала с ним за границу, в Харбин – гнездо антисоветской эмиграции. А чтобы еще больше припугнуть художника редакции, следователь начал допрос с того, что, не сказав ни слова, вписал в протокол: «Допрашивается в качестве обвиняемого» и как бы не нарочно придвинул бланк с этой записью на самое видное место.
Овсиенко дал какие-то уклончивые показания: хоть он и признал, что Мельник неоднократно высказывал антипартийные взгляды, но в подтверждение своих слов привел довольно неубедительные факты: обыкновенно называл закрытое партсобрание «тёмным»; выправляя тексты речей местных партийных руководителей, заявил: «Что за бездарная, безграмотная речь, когда эти руководящие работники научатся грамотно говорить?»
Больше пользы принес допрос журналиста Страшнова:
«…В редакции шел разговор о газетном заголовке для какой-то статьи, касающейся науки. Здесь же Мельник заявил, что в свое время молодежь шла под лозунгом Троцкого: "Грызть зубами гранит науки”, и добавил о прекрасных качествах Троцкого как оратора. Кроме того, у Троцкого была масса таких хороших лозунгов, как "Пролетарий, на коня!” и других».
Следователь был доволен. Наконец-то появилось долгожданное свидетельство: Мельник – троцкист, а товарищ Сталин, как известно, идентифицировал троцкизм как терроризм, назвал троцкистов бандой шпионов, вредителей и убийц.
Но дальше свидетель понес что-то маловразумительное: «Мельник заявил, что книги о походе "Челюскина” переиздаваться будут, а ведь гораздо нужнее было бы писать о походе Дежнева. Но об этом ничего не пишут». Пойми, то ли Мельник против переиздания книги о «Челюскине», то ли за. А с дежневым следствие может в такую даль уйти, что и назад дорогу не отыщешь.
Тут Страшнов преподнес что-то новенькое: упомянул о разговоре двух сотрудников редакции, Левина и Дурасова, которые Мельнику посочувствовали…
Не понял Исаак Левин, нет, не понял, зачем его вызвали в секретно-политический отдел:
«…Вопросы, поставленные на партсобрании в январе 1935 года в обвинение Мельнику, о его антипартийных и антисоветских взглядах для меня были совершенно неожиданными, так как я лично за Мельником ничего подобного не замечал.
…Ответственно заявляю, что беседы или вообще разговоров о Троцком, Зиновьеве и вообще вопросов политического характера не имелось как в ресторане, так и по пути домой вместе с Мельником».
Дурасов – тоже ни рыба, ни мясо; мямлит у следователя; «Он своими высказываниями не мог отрицательно, т. е. разлагающе влиять на работников редакции»… Один фактик, конечно, сообщил, но это так себе, мелочевка: «мельник читал газету и, увидев портрет т. Уншлихта, говорит: "Уншлихт часто говорил, что в СССР два военных специалиста – это я и Каменев. Если бы не мы, Ворошилову туго бы приходилось”. Откуда Мельник мог знать такие вещи, он не говорил».
III
30 января «Тихоокеанская звезда» в рубрике «Выше бдительность в партийной печати» опубликовала корреспонденцию того же Мотова.
«Разоблаченный враг
Владивосток (наш корр.). Высочайшая классовая бдительность – основное требование, предъявляемое к каждой партийной газете. Об этой бдительности, видно, забыли в редакции газеты "Красное знамя”. Пять месяцев назад в редакцию был приглашен некий Мельник. Редакция предложила ему заведывание одним из важнейших отделов газеты – отделом международной жизни и советской информации.
Взгляды Мельника, высказывавшиеся им в коллективе, заставили отдельных работников поднять вопрос о нем как о чужаке, антисоветском элементе, пропагандирующем махровые контрреволюционные "теорийки”. Вопрос этот был поставлен и перед редактором газеты, который со своей стороны пообещал "принять меры”.
Однако, Мельник продолжал работать в редакции, давал устно "свои” антисоветские комментарии к событиям международной и внутренней политики Советского Союза, клевеща на руководство партии, воскрешая разбитые в пух и прах "установки” троцкистско-зиновьевской оппозиции.
Мельник был разоблачен как чужак, как явный классовый враг, пробравшийся в ряды работников партийной печати. И все же руководство редакции и ее партийная организация не сделали для себя немедленных выводов из этого факта – Мельник продолжал "заведовать” важнейшим отделом газеты.
Впоследствии на собрании он открыто защищал свои взгляды.
Вопрос о Мельнике на днях был рассмотрен в обкоме и горкоме партии. Заместителю редактора "Красного знамени” тов. Шурову был объявлен выговор… Мельник с работы снят.
История с Мельником – серьезный сигнал для всей печати нашего края. Партийная газета – острейшее оружие партии – должна делаться проверенными людьми большевистской закалки и непримиримости».
«Ну что, Мельник, теперь-то ты понял, кто из нас "политически безграмотен”? будет у тебя в лагере время посчитать, сколько в Советском Союзе республик! И Шуров поделом получил – пусть не умничает со своим Радеком и своим "со-ли-да-ри-зи-ро-ваться”!»
Мотов сделал свое дело. Теперь профессионалы из НКВД уверенно доведут до конца процесс разоблачения «явного классового врага».
Оперуполномоченный секретно-политического отдела Вернер опытным взглядом увидел, что следствие не только не использовало всех своих возможностей, но и допустило ряд очевидных промахов. Сам Мельник так ни в чем и не признался; от Овсиенко тоже никакого прока нет; Левин выкручивается, а он знает явно больше, чем до сих пор говорил; а, главное, вино пили, в карты играли, антисоветские разговоры вели – где? – у Вейхмана, а Вейхман еще и на допрос не вызван ни разу.
Мельник по-прежнему отрицает все предъявленные ему обвинения целиком и категорически. Вернер записывает: «Поэт в. Лыско (так в протоколе – В.В.), поэт Фальковский и прозаик Косынко – мои знакомые по Харькову и Киеву были действительно расстреляны согласно опубликованных в газете "Правда” списков как террористы. С ними я был знаком по редакционно-издательской работе в Киеве, личной дружбы у меня с ними не было, и переписки, находясь в ДВК, я с ними не вел».
Овсиенко, кажется, понял, что к чему. На очередном допросе он уже более уверенно характеризует Мельника как человека с антипартийными взглядами.
Левин соображает медленнее: он уже не отрицает, что водку с Мельником пил, но насчет разговоров на политические темы по-прежнему отпирается.
Наконец-то проснулась и газета «Красное знамя»; правда, статейка под названием «Выше классовую бдительность» в номере за 3 февраля – только бледное отражение корреспонденции в «Тихоокеанской звезде»:
«В коллективе редакции "Красного знамени” разоблачено подлое лицо заведующего отделом информации Мельника, допустившего целый ряд антисоветских и антипартийных высказываний в разговоре с отдельными работниками редакции…»
К окончанию главы
