Одиссея капитана Радыгина (продолжение 4)
* * *
В лагерной поэзии не только не было никакого соцреализма и единообразия эстетических критериев, но она не сводилась и к фольклору уголовной среды, породившей «Мурку» и «Таганку». Обычным делом в Потьме было встретить искушенных в стихотворчестве авторов, совсем недавно читавших плоды своих бессонных ночей в столице, у памятника Маяковскому, где им внимали ценители − восторженные студенты и немногословные сотрудники КГБ. В лагере их стихи читали вслух, переписывали в тетради.
Среди лагерных поэтов не было единства в выборе способа воплощения в слово творческих модуляций своего таланта, но все они ни во что не ставили обкатанные формы признанных классиков советской литературы, блестевших лауреатскими медалями, и за это их на воле называли «модернистами», «формалистами» или «абстракционистами».
Одни из них развивали жанр «стихорисунков», утверждая, что поэзия должна быть видимой, визуальной, ссылаясь на опыты Хлебникова и Вознесенского.
Другие, следуя тому же Хлебникову, изобретали новые слова.
Третьи отрицали рифмы и даже знаки препинания, апеллируя к западным авторитетам.
Анатолия раздражали эти поэтические выкрутасы, он часто вступал в споры со своими литературными оппонентами, утверждая, что возможности русской классической поэзии еще далеко не исчерпаны и что самое современное содержание можно вдохнуть в проверенные временем устоявшиеся формы.
Точнее, чем сам Радыгин, об этом не скажешь:
«Естественно, все лагерные поэты и те, кто на это звание претендовал, решили показать мне место, не задавался дабы. Они прекрасно понимали, что получать гонорары в Совписе, Лениздате, Ленправде и Смене ни крамольным поэтам, ни модерным не приходится. Они точно знали, что без сучьих стишков не обошлось, и поэтому, не рискуя прямо обвинить меня в недавней еще советчине (что было бы справедливо), они обрушились на меня по части формы. Для них поэт, пишущий в рифму или соблюдающий, не дай Господь, размер − был чем-то вроде недорезанного буржуя для вдохновенного чекиста с маузером. Вот тогда я и психанул, сказал, что "примитивный" канонический стих себя не исчерпал и я нарочно возьму форму самую жесткую, например − сонета, нет, хуже – даже венка сонетов и выложу ихние же идеи ничуть не хуже их!».
Это был дерзкий вызов. Сонет в его канонической форме − стихотворение из четырнадцати строк, состоящее из двух четверостиший и двух трехстиший. Четверостишия связаны двумя рифмами так, что первое четверостишия рифмуется со вторым, а трехстишия связываются между собой двумя или тремя рифмами. Обычный стихотворный размер в русском сонете − пятистопный ямб.
Венок сонетов состоит из четырнадцати сонетов, связанных между собой так, что последняя строка каждого сонета повторяется как первая строка последующего сонета (а последняя строка четырнадцатого сонета − как первая строка первого сонета). Первые строки всех сонетов образуют пятнадцатый сонет − магистрал.
Понятно, что венок сонетов не может являться механическим набором строк, в нем должна последовательно развиваться назначенная автором тема, а магистрал как бы подводит итог, синтезирует смысл всего венка.
Венок сонетов − весьма трудная поэтическая форма, требующая от поэта исключительного мастерства (особенно в подборе выразительных рифм). не каждый поэт берется «сплести» хоть один венок, а Анатолий Радыгин написал их три и работал над четвертым.
В первом, «революционно-контрреволюционном» венке сонетов автор обращается к народу, демонстрируя надежду на то, что он сможет смести ненавистный строй и уклад жизни. Поэт вопрошает:
Когда ж взрастешь ты, наша баррикада,
Куда грядешь, сермяжная страна,
То в панике испуганного стада,
То в бешенстве степного табуна?
…Скажи, какого звать тебе Пророка,
Чтоб встала ты, стряхнув похмелье сна
В своей неотвратимости грозна,
Безмолвна и оправданно-жестока?
Характерно, что народ («страна») в этих строчках лишен созидательного начала и выступает «стадо», «табун». «Коллективное» здесь, по Радыгину − бессознательное, стихийное, «сермяжное».
«Коллективному» противостоит «индивидуальное», о котором автор пишет с демонстративной симпатией, его «мы» − это сам он, гонимый поэт, бунтовщик, сокрушитель устоев, для которого он находит выразительные метафоры:
Попробуйте согнуть дамасский нож,
Загадочную мощь арабской стали.
Попробуйте в узорчатом металле
Смирить упрямства яростную дрожь
Мы нарушали схему и чертеж,
Мы в тиглях бурь закалку обретали
И в спектрах наших бедствий вдруг найдешь
Упругий хром и ядовитый таллий.
И тяжкий молот бьет, наверняка
Не угадав рождения клинка.
Мы выжгли в душах углерода ложь,
Мы жестки и крепки, а значит − правы.
Не пробуйте сгибать. Такие сплавы
Скорее поломаешь, чем согнешь.
Помимо прочего, в этом сонете поэт-борец формулирует свой критерий истины («мы жестки и крепки, а значит – правы»). Заметил ли Анатолий (а он не мог не заметить), что постулируемый им критерий, в сущности, совпадает с утверждением его идейных противников: «не тот прав, кто прав, а у кого больше прав»?
Венок сонетов «Толковище с богом» представляет собой как бы стихотворное предвосхищение солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» («толковище» − встреча, разборка, выяснение отношений). Поэт от своего имени и от имени жертв, утративших имена, предъявляет Всевышнему счет за допущенное беспредельное торжество зла.
Соавторы молчат у Кольских круч,
Они молчат в норильских недрах стылых,
В карагандинских угольных распылах,
Под тяжкой синью магаданских туч...
И, как они, упорен и колюч,
Чертополох клубится на могилах.
Впрочем, и Радыгин не был первым. Еще в 1947 году за отказ от участия в выборах и политические стихи был осужден на 10 лет лагерей двадцатилетний солдат Валентин Соколов, освобожденный по амнистии в 1956-м. в 1958 году он был повторно осужден «за стихи» и отправлен в мордовские лагеря, где под именем «Валентин Зэка» стал известен среди заключенных как лучший поэт ГУЛАГа; его стихи переписывались узниками в потрепанные тетрадки и заучивались наизусть:
…Вам наручники известны?
Неизвестны. –
Карцер – гроб сырой и тесный,
Очень тесный.
Не хотите пресмыкаться –
Значит, карцер
Всем, кто любит бесноваться –
Тесный карцер
Знает каждый сердцем честный –
Карцер тесный
Расправлялся с жизнью-песней
Карцер тесный...
Валентин не одобрил «Толковище с Богом»:
− Понимаешь, не в русской православной традиции предъявлять к Богу претензии или выставлять ему какие бы то ни было требования. Истинный христианин называет себя «раб божий», а раб может только просить своего господина о милости и обращаться к нему с молитвой: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Анатолий, не слишком искушенный в знании религиозных канонов, вынужден был согласиться с Валькой-Зэка и выбросил практически уже готовый венок.
К продолжению
| 
