Записки молодого человека

 Сталина создавали мы сами

 Мне очень нравился портрет товарища Сталина, на котором он был изображен улыбающимся в усы и с лучистыми искорками в добрых глазах. Этот портрет я вырезал из журнала и наклеил на обложку собственного журнала под названием «Юные сталинцы», целых два номера которого я выпустил, когда учился во втором  классе.

Все поэты писали стихи о Сталине.

 проникновенные строки Исаковского мог повторить каждый: 

«Мы так вам верили, товарищ Сталин,

 Как, может быть, не верили себе…» 

А Твардовский? Он ведь тоже не только «Теркина» написал, но еще и про Сталина с трубкой.

  Что же я, хуже других? Я сочинил стихотворение, которое охотно напечатала районная газета. В нем были и сталинский план преобразования природы, и борьба за мир, и «нашей правды свет»:

 «Нам Сталин указал: здесь, по каналам

 Дойдет вода до жаждущих степей…»

 С одним из следующих стихотворений, сочиненным к Новому году, получился казус.

 «…Морозный воздух над Кремлем хрустален,

 Уже второй на Спасской башне бьет.

 Вот подошел к окну товарищ Сталин

 И посмотрел задумчиво вперед.

 Он видит счастье впереди – не войны,

 Он видит солнце впереди – не мрак.

 Вот почему мы сердцем так спокойны,

Вот почему так неспокоен враг».

  секретарь редакции, тихий пьяница Соломин, был смущен. «Понимаешь, – говорил он, – как-то нехорошо получается. Сталин – и вдруг "задумчиво”. Мягкотелым он у тебя выглядит, как будто бы в чем-то сомневается. Металла не хватает. И потом – что он такое видит впереди? Во втором часу ночи – солнце? Ты лучше подумай еще, поработай».

  Друг мой, Валентин, рисовал большой портрет Сталина. Конечно, в школе уже была копия картины «Утро нашей Родины». на ней Сталин в светлой тужурке, с плащом в руках, стоял на фоне необъятного поля, освещенный добрым утренним солнцем. Всё в этой картине было замечательно, но то – знаменитый московский живописец, лауреат Сталинской премии, а тут свой, школьный художник. Валька расчертил портрет из книжки на квадратики и такие же квадратики, только намного больших размеров, начертил на натянутом на раму полотне. А затем не спеша переносил линии и штрихи каждого маленького квадратика на большие квадраты. Получилось просто здорово!

 Под этим портретом в день последнего школьного экзамена я и был сфотографирован с любимыми учителями около классной доски, на которой написал большими буквами: "Es lebe Genosse Stalin!”

 Враги народа

 когда я был еще совсем маленьким, мой отец был арестован органами НКВД и исчез навсегда. За что он был арестован и куда делся – я не знал, да и мама, похоже, тоже имела об этом смутное представление. Мама говорила о какой-то 58-й статье, по которой осуждали врагов народа. может быть, мой отец – никакой не враг народа, а та самая щепка, о которой сказано: «Лес рубят – щепки летят»? А иногда я примерял на себя строки Лермонтова:

«Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом…»

А чаще всего я просто не думал об этом.

Я часами сидел в читальном зале библиотеки, проглатывая без разбора все газеты и журналы. постоянная посетительница библиотеки – странная старушка в очках, одетая в какую-то потрепанную кацавейку и закутанная в платок, прочитывала от корки до корки журнал «Новое время» – единственный, в котором можно было найти статьи, отличавшиеся хотя бы стилем от материалов газет, повторяющих друг друга слово в слово. она что-то бормотала при чтении, время от времени тихонечко ахала. Закончив чтение, старушка складывала очки в коробочку и уходила, ни с кем не вступая в разговор, да никто и не пытался с нею разговаривать.

Когда странная старушка перестала появляться в библиотеке, пополз слух, что она – эсерка, отбывшая срок за участие в этой запрещенной партии. А теперь ее снова арестовали, потому, что она, наверное, не только в прошлом была эсеркой, но и сейчас оставалась эсеркой – врагом народа. По правде говоря, трудно было совместить образ полусумасшедшей старухи с представлением о шпионах-диверсантах.

Я вошел в полное доверие к библиотекаршам и утомил их своими запросами на неходовые книги, покоящиеся на запыленных полках. По этим причинам мне разрешили самостоятельно рыться в хранилище. Среди прочего, я хотел найти что-нибудь об этих самых врагах народа, «которые по 58-й». Я перебрал весь фонд, но не нашел совершенно ничего. наконец, мне повезло: попалась недавно вышедшая книгу американских авторов Сайерса и Кана под названием «Тайная война против Советской России». В ней описывались преступные дела злейших врагов народа Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Тухачевского. Читать было интересно, но нельзя было понять, почему такую книгу сумели написать лишь какие-то никому не известные иностранцы – что, своих, советских авторов не нашлось?

Неуютным зимним вечером я возвращался из дворца культуры. Меня догнали трое парней. Двух из них я знал. Первым был Федя белов, учившийся, как и я, в единственной в нашем городе средней школе, но классом старше меня. За Федором водилась какая-то недобрая слава. Он отличался резкостью в поступках и суждениях. Знакомства у него были нехорошие, и вторым в компании был известный в городе хулиган Шурка. Третий, за все время не проронивший ни слова, по облику был того же поля ягода. «Бить будут», - вспомнилась реплика из «Тимура и его команды». Душа у меня опустилась куда-то в живот. Сопротивляться? Что я могу против этой троицы?! Бежать? Но далеко ли я убегу? Да и стыдно мне, девятикласснику, авторитетному комсомольцу, бегать, как  трусу.

все пошло по обычной схеме приставания хулиганов к намеченной для расправы жертве. Федор задавал мне какие-то дурацкие вопросы, а Шурка комментировал ответы гнусавым матерком. «А отец твой где?» - спросил Федор, предвкушая удовольствие от реакции Шурки на ожидаемый ответ. «Сидит по пятьдесят восьмой», - не в силах соврать, выдавил я. Федька вдруг отшатнулся, потом вплотную придвинулся ко мне, схватив за лацканы куртки-«москвички». «За что сидит?» «Не знаю, когда его арестовали, я был совсем маленький. Не знаю даже, жив ли он. От него много лет нет никаких известий. Мама говорила – наверное, он получил десять лет без права переписки».

Не отпуская лацканы моей куртки, Федор обернулся к спутникам: «Вы… Вот этого парня никому не трогать! Он мне теперь как брат, слышите?!» и уже мне: «Вовка, я думал, ты из этих, маменькиных сынков, а ты… Мой отец… он расстрелян, тоже по пятьдесят восьмой… Идем, мы тебя проводим, и пусть только кто попробует тебя тронуть! Будет иметь дело с нами! Верно, Шурка?»

Шурка пробормотал что-то неразборчивое, но, как и Федор, подхватил меня под руку. Третий парень поплелся сзади.

По дороге Федор рассказал, что его отец был генералом Красной Армии, героем гражданской войны – о нем даже Фурманов писал, тот, который написал «Чапаева». «"Мятеж” называется повесть. Ты читал?» Нет, я не читал. Мы подошли к моему дому. Ребята пригласили меня пойти с ними бить лампочки на уличных фонарях, но я вежливо отказался.

Лет двадцать с лишним спустя, в москве я увидел афишу спектакля «мятеж» по повести Фурманова. В центре запечатленной на ней мизансцены находился Иван Панфилович Белов - плотный пожилой военный в незастегнутой долгополой шинели. В действительности отец Федора руководил подавлением Ташкентского восстания молодым человеком, в двадцатишестилетнем возрасте. Он был главнокомандующим войсками Туркестанской республики, потом командовал рядом военных округов, в том числе Московским и Белорусским. В 1935 году получил звание командарма 1-го ранга (что соответствует нынешнему званию генерала армии).

В 1937 году Белов был членом особого судебного присутствия, осудившего на смерть Тухачевского, Якира, Уборевича, путну и других высших военачальников. Почти все члены «присутствия», в том числе и Белов, вскоре после казни Тухачевского сами были арестованы и расстреляны. Белов был обвинен в участии в контрреволюционной организации и военно-фашистском заговоре, 29 июля 1938 года в течение нескольких минут судим военной коллегией верховного суда СССР и тотчас расстрелян в компании с большой группой военных, партийных и советских работников самого высокого ранга. Впрочем, накануне, 28 июля, было расстреляно еще больше.

 Большой ученый

 поперек дороги был вывешен кумачовый плакат: «Да здравствует товарищ Сталин – корифей всех наук». «Вот тебе на, - удивился я. – Что товарищ Сталин – великий полководец – все знают, но почему же он корифей  наук, да еще всех? Науки – это математика, физика, ботаника, ну, разная там география, а Сталин-то какое к этому отношение имеет?»

в «Правде» была напечатана необычно большая статья грузинского академика Чикобавы по вопросам языкознания. Я старательно проштудировал ее, но признаться, мало что в ней понял. Что такое «яфетическая теория языка» или «четырехэлементный анализ академика Н.Я. Марра» – откуда было мне знать. В течение последующих недель одна за другой в «Правде» было напечатано еще несколько статей по тем же вопросам, но я просматривал их уже без первоначального интереса.

Однако затем произошло неожиданное: была опубликована большая статья сталина «Относительно марксизма в языкознании».

Сталин, как большинство авторов, любил перечитывать уже в напечатанном виде то, что было написано раньше. Он с удовлетворением отмечал свои четкие, чеканные формулировки: «Базис есть экономический строй общества на данном этапе его развития… Всякий базис имеет свою, соответствующую ему надстройку…» Нет, Сталин думал вовсе не о преимуществах сравнительно-исторического метода перед идеалистическим четырехэлементным анализом. Некоторые товарищи неправильно считали, что товарищ Сталин позволит втянуть себя в решение вопросов, которые находятся исключительно в их компетенции. Товарищ Сталин думал о ходе следствия по делу, которое Маленков и другие товарищи успели окрестить «ленинградским». Он думал о том, что некоторые люди, которых он, Сталин, выдвинул на руководящие посты в партии и государстве, оказались плохими марксистами. Они возомнили себя «наследниками» товарища Сталина. Эти руководящие работники запутали себя, неправильно полагая, что руководителем масс можно стать по наследству. Они утратили скромность и поспешили вступать во владение «наследством». Да, это о них он, Сталин, пишет в опубликованной сегодня статье: «Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которые, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала своевольничать и бесчинствовать». Это о них он, Сталин, написал: «Подобное поведение равносильно вредительству». Он, Сталин, не собирается вмешиваться в ход следствия или подменять собой следствие, но что касается марксистской оценки вредительских действий Вознесенского и других, привлеченных по этому делу, то к этому он, Сталин, имеет прямое отношение. 

Как быть?

После школы я приехал в Ленинград поступать в Ваму – Высшее арктическое морское училище.

Город пугал вывешенными тут и там плакатами, призывавшими к бдительности. Что, собственно говоря, должны были означать эти призывы? Каких врагов надо разоблачать? Недавно пожилой плотник, выступая по радио, несколько раз повторил: «Я простой человек». Это понятие –– «простой человек» - быстро вошло в обиход, его стали употреблять где надо и где не надо. Оно обновило и оживило уже несколько затертое сталинское определение «винтики». По смыслу – то же, но звучит как-то сердечнее. Мы – простые люди, а те, которые сложные, – это не мы, вот, наверное, по отношению к ним и нужно проявлять бдительность.

В приемной комиссии училища мне предложили заполнить большую анкету и написать автобиографию. О своем отце я смело писал: «Умер в 1939 году в городе Хабаровске». Именно так было написано в свидетельстве о смерти, которое маме удалось получить года полтора назад. О последнем месте работы отца я писал чистую правду: «ответственный секретарь редакции газеты "Тихоокеанский комсомолец”». А дальше как будто заминированное поле начиналась. вот он, самый каверзный вопрос: «Были ли вы или ваши родственники под судом или репрессированы?» Я крепко задумался. Если напишу стандартную для обычных людей формулировку «Ни я, ни мои родственники не были под судом или репрессированы», то при проверке моих анкетных данных каким-нибудь всезнающим первым отделом непременно докопаются до истины. и тогда меня не только в училище не примут, но еще и обвинят в попытке обмануть органы, а это… Страшно было даже подумать, что может стоять за этим «это».

А если напишу правду? Но ведь, говоря всерьез, правды-то я и сам не знаю! Ну, допустим, напишу: «Отец был репрессирован в 1935 году». Не видать мне тогда училища, как своих ушей, несмотря на мою золотую медаль.

В отчаянии я написал в автобиографии всю правду, как я ее понимал. Я писал, что я не знаю, за что был арестован отец, за что он был осужден и на какой срок. Я написал, что во время его ареста мне не было и года. Мне очень хотелось поступить учиться, и я старался доказать, что никакого отношения к тому, за что был осужден отец, не имею. Я писал, как в лихорадке, однако мне хватило ума не передать сразу же анкету в приемную комиссию, а отложить ее до завтрашнего дня.

Наутро я перечитал анкету с автобиографией и устрашился своей глупости. Это что же, выходит, я от родного отца отрекаюсь? Стыдно и горько мне было. Я изорвал анкету в мелкие-мелкие клочья и написал все заново, нигде не упомянув об аресте папы. Будь что будет.

 Евреи, евреи…

После седьмого класса, который я окончил на «отлично», я хотел поступить в авиационную спецшколу. Документы мы выслали в комиссию одновременно с моим дружком, Юркой Окуловым, и стали ждать вызова. Юрка учился чуть похуже, но, в общем-то, тоже довольно неплохо.

Тем временем мы с мамой поехали в областной центр. Там она встретила двух товарищей по совместной работе в начале 30-х. Один из них служил в редакции газеты военного округа и был в форме капитана Советской Армии, другой, штатский, тоже работал в какой-то редакции. Друзья пригласили нас с мамой  в летнее кафе, и мы пили пиво из красивых бокалов. подражая старшим, я потягивал пиво, и не очень внимательно вслушивался в разговор. А говорил капитан странные вещи, и второй журналист изредка дополнял его. Капитан говорил, что в Москве теперь идет гонение на евреев. Видные еврейские деятели (он назвал незнакомые мне имена) исчезли, евреев под разными предлогами смещают с занимаемых ими постов. Евреям закрыт доступ в большинство вузов. Я, вообще-то, не очень осознавал себя евреем и плохо представлял себе, какое ко мне эти речи могут иметь отношение. Да и может ли такое быть в стране, где все народы равны? Но капитан настаивал: «Люся, сделай так, чтобы в документах сын не значился евреем, это теперь опасно».

Через два-три дня я получил из спецшколы отказ – в связи с тем, что документы были представлены с опозданием. Юрку в спецшколу приняли…

22 ноября 1950 года, в тот самый день, когда я встретился с Федором Беловым, военная коллегия Верховного суда СССР занималась своим обычным делом. были приговорены к расстрелу двенадцать мужчин и две женщины, в основном – работники автозавода имени Сталина. Все обвиняемые признались в том, что они – евреи, и этого было вполне достаточно для того, чтобы их казнить, но неудобно же было в приговоре записать всем одинаковые формулировки. Судьям пришлось поломать голову: кому записали преступные связи с главарями Еврейского антифашистского комитета, кому участие в контрреволюционной группировке, кому связь с националистическим подпольем и проведение враждебной пропаганды, почти всем – шпионаж или соучастие в шпионаже.

через месяц после окончания мною школы, 18 июля 1952 года, военная коллегия Верховного суда СССР приговорила к смертной казни руководителей Еврейского антифашистского комитета. Они были расстреляны 12 августа 1952 года, когда меня  зачисляли в ВАМУ. Конечно, в печати об этом не появилось ни слова.

Пружина, взводилась все туже и туже и, наконец, была спущена. 13 января 1953 года была обнародована «Хроника ТАСС», в которой врачи с еврейскими фамилиями были названы убийцами, отравителями, шпионами, продавшимися американской и английской разведке. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в нацеленности удара, была названа еврейская буржуазно-националистическая организация «Джойнт», направлявшая преступную деятельность участников террористической группы профессоров. Директивы об истреблении руководящих кадров СССР поступали через погибшего несколько лет назад народного артиста Соломона Михоэлса, названного в сообщении «известным еврейским буржуазным националистом».

Меня разыскал приехавший в Ленинград мой дядя, с которым я встречался лишь однажды лет семь назад. Дядя находился в крайне взволнованном состоянии, чувствовалось, что он не просто глубоко переживает происходящее, но предвидит что-то такое ужасное, о чем я, молодой человек неполных девятнадцати лет, воспитанный в духе полного принятия канонов сталинской эпохи, не мог и подозревать. А он понимал, что власть хотела списать на евреев всё: и убогость одежды, и тесноту коммуналок, и скудость питания, и постылую духовную несвободу, и закоренелые пороки общества – блат, хамство, халтуру. мы пошли с ним к каким-то его знакомым, от посещения которых у меня сохранились довольно смутные воспоминания. Помнится, что мы были в большой, но запущенной квартире, что дядя о чем-то разговаривал с женщиной, одетой кое-как, по-домашнему. Только спустя много лет я стал догадываться, невольным свидетелем чего я, возможно, оказался.

Дядя мой, Семен Михайлович Баталин, еще с начала 30-х был заметным советским и хозяйственным деятелем на Урале. Еще до начала войны он стал заместителем директора Челябинского тракторного завода по снабжению. Когда же на Урал была эвакуирована часть ленинградского Кировского завода и на основе ее и Челябинского завода был создан знаменитый Танкоград, дядя стал заместителем Исаака Моисеевича Зальцмана – одного из самых известных руководителей советской оборонной промышленности.

Зальцман был знаменит настолько, что о нем при жизни складывали легенды. в 32 года он был назначен директором ключевого оборонного предприятия страны – кировского завода. А в сентябре сорок первого, когда было совсем не до наград, Зальцман получил звание Героя социалистического труда. Организовав эвакуацию оборудования Кировского завода на Урал, он в считанные дни форсировал выпуск танков на нижнетагильской «вагонке» и в Челябинске, прибавив к должности директора обязанности заместителя наркома танковой промышленности. С июля 1942 года по июнь 1943-го Зальцман – нарком танковой промышленности СССР, и до 1949-го снова директор Кировского завода в Челябинске.

Зальцман организовал бесперебойный выпуск лучших танков второй мировой войны – Т-34 и КВ. Мастер нестандартных инженерно-организационных решений, он был знаменит и твердой опорой на рабочие коллективы, умением мобилизовать людей на преодоление любых трудностей, совершая невозможное – для фронта, для победы.

А в 1949-м, когда война осталась позади, Исаака Зальцмана, лауреата Сталинской премии, депутата Верховного Совета СССР, генерал-майора инженерно-танковой службы, награжденного десятком высших орденов, вызвали в комиссию ЦК ВКП(б), исключили из партии и уволили с работы. Всё ему припомнили: и близкое знакомство с фигурантами «ленинградского дела», оговорить которых он отказался, и личный самолет, на котором, говорят, его жена летала из Челябинска на премьеры в московских театрах, и ведро водки, которое он выставлял в сборочный цех, чтобы поддержать рабочих, падавших с ног от усталости..

Вместе с зальцманом были исключены из партии и уволены его ближайшие помощники, в том числе и дядя Семен – все, как один, евреи.

Так не к жене ли Зальцмана мы ходили с дядюшкой? А, может быть, там был и сам Исаак Моисеевич – ведь как раз в это время директор завода в Муроме счел нужным избавиться от мастера в генеральском звании, и Зальцман пытался устроиться хоть куда-нибудь?

К окончанию