Неохоцкое море (Продолжение 2)

Сведения о количестве жертв и размерах разрушений долгое время хранились под грифом «Секретно». Это порождало разноречивые толки: одни говорили, что погибло около тысячи человек, другие – что десять тысяч. В конце концов, было названо число 2336, с оговоркой, однако: «по оценкам ряда архивных источников».

Вот насчет того, что уцелело в Северо-Курильске, точно известно: 16 лошадей, 112 голов крупного рогатого скота, 33 головы мелкого, 9 нетелей, 90 свиней, 32 поросенка, 6 овец…

XV

 С господином Осака мы вскоре научились обходиться без переводчика, общаясь на смеси английских, японских (якобы) и русских слов, обильно сдобренной жестами. Так мы обсудили вопрос о государственном строе Японии, разумеется, в деталях проработали профессиональные функции и социальный статус гейш, не забыли осудить атомную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки. Осаку, в свою очередь, заинтересовала однопартийность политической системы Советского Союза; он никак не мог взять в толк, как русские выбирают депутатов своего парламента, если нет выбора между партиями. Поскольку никакого вразумительного ответа на этот вопрос дать было нельзя, мы сослались на традицию и исторический опыт. А капитан вообще быстро нашелся  и ответил встречным демаршем: « Вот у нас одна партия, а в Японии всего одна нация, все жители у вас – японцы. Нам это тоже трудно понять, потому что  Советский Союз – многонациональное государство.  У нас и на судне много разных национальностей, хоть вы и называете всех нас русскими. Например, я, капитан Селезнюк, – украинец; биолог Лева‑сан – еврей; матрос Белкин – он из Бурятии, бурят, буддист, как и вы (Белкин-сан ухмыльнулся во всю свою широкую славянскую рожу); третий механик Емельянов – мордвин, из Мордовии, а матрос Куркан – из Молдавии, он молдаванин».

Прислушивавшийся к разговору Иосида-сан пытался повторить трудные названия: Мордовия… Мордавия… Он был поражен: как только эти русские разбираются в своих национальностях и чем «мордвин» отличается от «мордаванина»? У Иосиды был толстый русско-японский словарь, в котором он отыскивал трудные слова. Перелистывая свой словарь и найдя в нем только «морда», иосида был удивлен вдвойне.

Подружившийся с молодым японцем «буддист» Вася, которому Иосида показал свой словарь, первым делом отыскал в нем все матерные русские  слова и весело ржал, тыкая в них пальцем. Иосида не понимал васиного веселья; на японском эти слова были столь же обиходными, как «нос», «рука» или «купаться».

Деликатный вопрос о религии также подвергся обсуждению в наших беседах с Осакой. Отличие буддизма от синтоизма для нас было темным лесом, и, к сожалению, мы мало что поняли из обстоятельных объяснений собеседнка. Набравшись нахальства, я напрямую спросил: «А вы, Осака-сан, к какой конфессии принадлежите?»

Осака понял вопрос, но с ответом помедлил. «Зря я затеял этот разговор, – молча пожурил я себя. – Отношения с религией – сфера сугубо интимная, посторонним не следует в нее вторгаться».

«Старпом-сан, – видимо, подыскав нужные слова, прервал молчание Осака. – Я – инженер. Я – инженер, – еще раз повторил он, – а инженер не может не быть атеистом».

XVI

А погоды всякие стояли. Штормов сильных, правда, не было, так, покачивало временами. Но туманы иногда доставали. Противное это дело – туман, тем более что наш радиолокатор работал плохо, сколько с ним начальник радиостанции ни возился. Тоскливо на переходе в тумане. Скорость у СРТ и так-то небольшая, а в тумане сбавляешь, как положено. А как положено? В правилах того времени было написано: «Скорость судна должна быть умеренной во время тумана и т.п.». сколько это – «умеренная»? Считалось, что в условиях плохой видимости нужно уменьшить скорость настолько, чтобы можно было остановить судно на половине дальности видимости. Можно много рассуждать на эту тему, но практика-то показывает: столкнешься с другим судном в тумане, и, что бы ты потом ни доказывал, все равно будешь виноват. Так что самое безопасное – оставаться во время тумана на месте, совсем не двигаться, тут уж доказать твою вину будет труднее. Но, позвольте, а зачем же ты в море пошел? Ты что, думаешь, что, стоя на месте, себе на кусок хлеба заработаешь? Вот такие вялые мысли приходят в голову при плавании в тумане под унылые звуки сигналов, подаваемых судовым тифоном через установленные интервалы времени.

Но тут был другой случай. Я заступил на утреннюю вахту, когда судно как раз было без движения, лежало в дрейфе в ожидании начала выборки сетей. Судно дрейфовало само по себе, а дрифтерный порядок – сам по себе. С рассветом надлежало подойти к концевому бую, соединенному с сетями, поднять его на борт и начать выборку. При хорошей видимости это не составляло никаких сложностей, но сейчас, в четыре утра, стоял густой туман, такой, что даже очертания носа судна с ходового мостика, то есть всего метров за пятнадцать – двадцать, были плохо различимы. На вопрос о направлении на сети сменяемый второй помощник неопределенно показал рукой куда-то вправо по носу.

Я включил радиопеленгатор, надеясь услышать сигнал автоматического радиопередатчика, которым был снабжен концевой буй. Было слышно что угодно: и круговой радиомаяк Шпанберга, расположенный далеко на Южных Курилах, и секторный радиомаяк Терпения, находящийся на востоке Сахалина,  и ритмичную дробь японского вращающегося радиомаяка Соя на острове Хоккайдо, только не было слышно сигналов радиобуя, отстоящего от нас, в худшем случае, на полумилю.

Рассвело, но туман не рассеялся, несмотря на довольно свежий ветерок, относящий судно все дальше от дрифтерного порядка. На мостик поднялся капитан, и мы вместе стали прикидывать, где мы находимся относительно порядка с учетом наших возможных перемещений  под воздействием ветра и течения. Результаты получились самыми что ни на есть приблизительными, и вывод из них следовал, как в известной сказке: «пойди туда – не знаю куда». Мы решили все-таки действовать по науке – вести поиск утерянного порядка методом развертывающейся спирали, или, как иногда говорили, «по коробочке». Взяв в расчет размеры порядка и дальность видимости, а также преобладающее направление ветра, рассчитали расстояние между галсами, которыми должно было следовать судно в процессе поиска. Капитан вычислил время нахождения на каждом галсе с точностью до секунд – излишняя, на мой взгляд, скрупулезность, но я понимал, что этим он хотел показать мне, «теоретику»-преподавателю, что он, «практик», тоже не лыком шит, и поэтому я воздержался от улыбки, когда капитан взял в руки секундомер. На баке, на носу судна, на крыльях мостика  и по бортам на палубе были выставлены проинструктированные наблюдатели. Передвинув рукоятку машинного телеграфа на «Малый вперед», капитан скомандовал сам себе: «Пуск!» и нажал кнопку секундомера. Ровно через рассчитанное число секунд прозвучала команда «Право на борт!», и рулевой привел судно на курс, отличающийся от первоначального на девяносто градусов. Еще столько же секунд – новый поворот; до третьего поворота отмеривался вдвое больший интервал времени. Через несколько минут после шестого поворота тралмейстер, находящийся на самом носу судна, закричал: «Есть!» Капитан немедленно поставил руку телеграфа на «Стоп», и мы увидели в нескольких метрах от носа судна кухтыли дрифтерного порядка, вытянутого в направлении, перпендикулярном нашему курсу на этом галсе.

XVII

На Егора, третьего помощника капитана, по части обязательности можно было положиться. Он старательно выполнял переданные по вахте приказания капитана, всегда соглашался подменить меня и второго штурмана, если нам по каким-либо делам нужно было задержаться или отлучиться. Не было случая, чтобы он вмешался в чей-нибудь разговор; с обычной своей застенчивой улыбкой он выслушивал и похвалу, и упреки. Одно было у него уязвимое место – недостаток образования. Он не имел систематической профессиональной подготовки, а окончил лишь краткосрочные курсы судоводителей-«двухсот­тонников», то есть подготовленных к самостоятельной работе лишь на небольших судах. В связи с этим у него нередко возникали затруднения в решении более-менее сложных штурманских задач, отчего он смущался и терялся еще больше. В особенности большие нелады у него возникали с кодированием сведений о погоде, которые мы четырежды в день должны были передавать ближайшему метеоцентру. Эта, в общем-то, бесхитростная задача никак не поддавалась Егору, и однажды мне пришлось стать невольным свидетелем такого разговора с ним капитана, скорее изумленного, чем возмущенного: «Егор, ну что ты такое передал сегодня в полдень в гидрометеоцентр? Ну посмотри же вокруг – ведь мы посредине Охотского моря, кругом вода, погода пасмурная, ветер слабый, волнение небольшое. Откуда же ты взял "пыльную бурю”?»

Егор подавленно молчал.

XVIII

Надоела пасмурная, с низким атмосферным давлением погода. Гидрометеоцентр в своих прогнозах ничего определенного не сообщал, и я попытался самостоятельно спрогнозировать погоду на ближайшее будущее. Я нанес на карту положение центра циклона на полдень каждых из трех предшествующих суток по тем данным, которые мы получали из гидрометеоцентра. Проследив перемещение циклона за прошлые дни, можно было с достаточно большой вероятностью предугадать его положение в последующие дни.

Что-то смутило меня в положении этих трех точек на карте моря, лежащих на одной прямой. Я не сразу поверил своей догадке и перепроверил координаты, указанные в сводках гидрометеоцентра. Сомнений не осталось: это были наши собственные координаты на полдень соответствующих суток!

Ларчик открылся. Мы были единственным на все огромное море судном, которое вело регулярные наблюдения за погодой и передавало сведения в гидрометеоцентр. Естественно, за неимением какой-либо другой информации, там привязывали положение обширного циклона, определяемое координатами его центра, к нашим координатам. Какой уж тут прогноз!

XIX

По случаю завершения научной программы рейса был устроен банкет. Погода была спокойная, и буфетчица без опасений сервировала стол закупленным мною во Владивостоке хрусталем. Плательный материал, купленный для изготовления скатертей, она так и не пустила в дело; впрочем, этого никто не заметил.

Капитоновна расстаралась вовсю. Выставили на праздничный стол коньяк и водку из сэкономленных резервов. Не пожалели черной и красной икры. Выпито было под сердечные тосты и хорошую закуску хорошо.

После которого-то тоста японцы попросили спеть русскую народную песню. Певцы, то есть все находящиеся за столом, сошлись на одной: «Из-за острова на стрежень». Когда дошли до драматической кульминации «…И за борт ее бросает», каждый старательно изобразил, как Стенька Разин это делает. Потом, уже не сговариваясь, выдали «Варяга». Даже немножко протрезвели под грустные слова «Не скажет ни камень, ни крест, где легли…» Содержание песни японцам пересказывать не пришлось: они хорошо знали историю неравного сражения в Чемульпо.

Иосида-сан от своего имени и от имени своего старшего товарища сказал, что в Японии знают, что у русских есть такие маленькие народные песенки, про которые говорят, что их содержание очень смешное. Не могли бы мы познакомить с такими песенками?

«Это они о частушках», - догадался Лева Файнштейн. Как назло, ни одна частушка никому в голову не приходила. Начальник рейса, словно бросаясь на амбразуру, спас положение:

«По деревне мы пройдем,

Всех… тара-та-та-та-тём!

Заберемся в камыши…

Возвеселимся от души!»

Осака-сан, наморщив лоб, с серьезным лицом что-то сказал. «Оч-чень, оч-чень смешно», - перевел Иосида.

«А теперь, – продолжил он перевод, – Осака-сан говорит, что мы хотим поблагодарить гостеприимных хозяев и исполним для вас современную русскую песню, которую так любят у нас в Японии».

«Ну, понятно, что, – подумал каждый. – Видно, это  будут "Подмос­ковные вечера” или "Хотят ли русские войны”, которые уже лет семь популярны во всем мире».

Японцы встали с серьезными лицами, несколько секунд помолчали, как бы настраиваясь, затем Осака чуть заметно кивнул, и они на два голоса – Осака  звонким тенором, а Иосида бархатным баритоном – повели красивую мелодию на своем родном языке. Слушатели ошарашенно молчали: никто не знал русских слов этой песни Шостаковича из кинофильма «Встреча на Эльбе». Пришлось спасать положение. «Нашу правду с открытой душою по далеким дорогам несем…» – подтянул я, стараясь не переврать мелодию.

Заполночь стойкий Иван Петров и изрядно пошатывающийся Лева проводили японцев в носовые помещения, где находились их каюты. Мы с капитаном и старшим механиком задержались в кают-компании, чтобы прикинуть объем работ по подготовке к приходу в порт за оставшиеся до окончания рейса примерно три дня. Полчаса спустя в дверь кают-компании заглянул, протирая сонные глаза, Вася Белкин. «Там… - невразумительно промычал он, - этот… ну который… биолог, значит…» «Что с ним? – перепугался капитан. – Да говори ты толком, так и растак!» «Ну, значит… в носовом гальюне… закрылся…» Все втроем мы сорвались с места и побежали к тамбучине, в которой находился вход в носовые помещения. сбоку в тамбучине располагался  носовой гальюн, туалет, если по-сухопутному, с массивной металлической дверью на задрайках, запираемых как изнутри, так и снаружи, с палубы. Задрайки свободно поворачивались, но дверь не открывалась; значит, кто-то, находящийся внутри гальюна, закрылся на крючок. На громогласный стук в дверь не последовало никакого ответа. К счастью, иллюминатор в гальюне был приоткрыт, но так, что полностью открыть его было невозможно: мешали барашки лишь частично откинутых задраек.

С палубы через оставшуюся щель никого не было видно. Пришлось пододвинуть ящик, встать на него и посмотреть в зазор сверху. В тесном гальюне, внизу, прямо в унитазе «азиатского типа», со спущенными трусами, свернувшись калачиком, блаженно спал наш Лева. Как его достать оттуда? «Давай пожарный багор!» – скомандовал капитан Белкину.

Операция спасения биолога проходила в два этапа. Прежде всего, капитану удалось, освободив оправу толстого иллюминаторного стекла от удерживавших ее барашков, приподнять стекло вместе с тяжелой штормовой крышкой и закрепить  их в этом положении. Гораздо труднее было достать пожарным багром через иллюминатор до двери и откинуть крючок. Но и с этим капитан справился. Не только Лева был спасен, но и все обитатели носовых помещений, которые снова могли теперь пользоваться жизненно необходимым «удобством».

XX

К вечеру следующего дня мы вошли в пролив Лаперуза.

Осака-сан стоял у борта и, ни к кому не обращаясь, произносил вслух какие-то распевные и грустные слова. «Это стихи?» – спросил я переводчика Мишу. Да, это действительно были стихи поэта исикава Кикё.  Миша перевел на русский язык:

«В зимнем море разразилась снежная буря, появились огромные волны, и большой пароход, наскочивший на подводный камень, был затоплен водой и перевернулся на бок.

Жена обнимает детей и зовет мужа, но в конце концов силы покидают их.

Японские жители, узнав о кораблекрушении, изо всех сил ведут спасательные работы, рискуя жизнью, не взирая на то, что в беде оказались люди чужой страны. Разве можно вознаградить благородство их души?!

Но какая беда! Все-таки более семисот человек погибло в море.

Ах, пароход "Индигирка”, пароход "Индигирка”!»

 К окончанию