| Последнее воскресенье (продолжение 4)
* * *
За границу меня не выпускали, вместо объяснения причин говорили что-то невнятное. Конечно, я понимал, что сейчас реабилитированные и тем более евреи не в чести, но ведь я-то был, как-никак, лектором обкома партии. Воспользовавшись подходящим предлогом, я встретился с секретарем обкома по идеологии и как бы невзначай заметил, что давно хочу побывать на своей родине – в Германии, да вот почему-то с визированием все тянут и тянут. Секретарь обкома хитровато взглянул на меня: «А вы не догадываетесь, почему?». Я сыграл дурачка, ответив: «Нет, не догадываюсь». Секретарь продолжил: «Вот если бы вы были членом партии, я мог бы по своей линии посодействовать…». Ах, вот в чем дело. «Лекции читать в трудовых коллективах мне доверяют, а вот насчет визы – вдруг убегу в какой-нибудь Западный Берлин». Впрочем, я этого не сказал, а так, сконструировал в уме возможный ответ, но рта не раскрыл: мы оба без слов понимали, в какую игру играем.
Дома я рассказал о нашем диалоге зашедшему на огонек Эдуарду. Он с упреком отозвался: «Ну вот, я ведь вам говорил, Фридрих Самуилович». Галя, слушавшая наш разговор с кухни, крикнула: «Фред, плюнь да вступай!».
В партию меня приняли, думаю, не без участия секретаря обкома, сверх обычной квоты – один служащий на двух рабочих. И в райком на утверждение я попал быстро, не выжидая полгода и больше, как другие преподаватели.
И вот сбылось мое давнее желание: я в Германии, точнее, в Германской Демократической Республике. Встреча моя с Германией была грустной. То, что «демократические» немцы, а тем более жители Западного Берлина живут лучше нас, я и так знал, но контраст, увиденный воочию, был разительным. Дом моего детства исчез, как будто бы его и вовсе не было. Гимназия сохранилась, но из моих времен никого в ней не осталось, а копаться в прошлом никто из тех, кто мог бы, не был расположен. Так же безуспешны были попытки разыскать следы моих родителей. Наконец, мне дали номер телефона, по которому следовало позвонить; может быть, там мне помогут. Где «там», мне не разъяснили.
Я позвонил, попал, по-видимому, на секретаря: через пару минут бесстрастный женский голос сообщил, что встреча мне назначена в такое-то время в известном всему Берлину ресторане. Я, не поверив такому странному выбору места, переспросил, но женщина повторила, добавив: «Не беспокойтесь, вас узнают». Смутное подозрение шевельнулось в моих мыслях, но я тут же прогнал его: «Да нет, так не бывает».
Войдя в зал, я в недоумении остановился: куда же идти теперь? Но с противоположного конца огромного зала, явно направляясь ко мне, прошествовал метрдотель. Подойдя вплотную, попросил следовать за ним и повел туда, в дальний уголок зала, к столику, прикрытому декоративной пальмой, к единственному сидевшему за этим столиком господину с совершенно седой головой, одетому в безукоризненно сидевший на нем явно не ГДР-овский костюм. Я не мог сдержать невольно вырвавшегося возгласа: «Франц! Дружище Франц!».
Да, это был Франц, с которым мы расстались на сибирской пересылке много лет назад, не сомневаясь, что мы уже никогда больше не встретимся, поскольку жизни нам было отмерено «от сих до сих». Бессвязный разговор, в котором Франц больше расспрашивал, а я взахлеб рассказывал о прошедших годах, не сразу перешел в осмысленное русло. Наконец, я догадался спросить старого друга, почему именно к нему меня адресовали: «Где ты теперь работаешь, Франц? Верно, в каком-нибудь архиве, где хранятся дела тех времен?». Франц не торопился с ответом, наконец, как бы оценивая мою готовность выслушать, произнес: «Я – генерал "штази”». – «"Штази”? Вашего КГБ?!» – не мог я скрыть удивления. «Понимаешь, – продолжил Франц, – у нас в ГДР к тем, кто сидел в сталинских лагерях и тюрьмах, относятся не так, как в Советском Союзе. Считается, что мы приобрели там такой опыт, который незаменим при строительстве социализма. Вот, – оживился он, – ты помнишь Благоя Попова, которого судили вместе с Георгием Димитровым, а потом в лагере ему хлеборезку доверили? Он после реабилитации в Болгарии важные посты занимал. Не зря, значит, его в лагере сберегли. Ну, а ты?»
А что я мог сказать о себе? Старший преподаватель с мизерным окладом, без ученой степени и звания. Да еще помощник жуликам в овощеторге. Хвастаться этим было неудобно, и я представился лектором обкома партии. Хотя тоже невелика шишка. Франц пообещал мне сделать все, что возможно, для установления судьбы моей мамы: «Но ведь ты понимаешь, как это сложно? Если она была тоже агентом русской разведки, то могла проходить под другим именем. Ну, не отчаивайся, если что найду, непременно сообщу в твой Снежногорск».
* * *
Два события в моей жизни почти совпали во времени: рождение дочери и приезд моего сына Лени.
Галя родила крохотную малютку, намного меньшую, чем ее соседки по палате, что казалось необычным для солидной Галиной комплекции. Она давно уже не напоминала студентку-первокурсницу, какой я привез ее в Снежногорск, разве что носик остался таким же вздернутым, да нижняя губа так же кокетливо оттопыривалась. Дочку мы назвали Машенькой, Марией, в честь Галиной мамы. Я делал все, чтобы Галя не знала забот с нашей дочуркой: сам менял ей пеленки по ночам и баюкал, чтобы не будить жену, доставал лучшее детское питание, по книжке составляя рацион малышке. На радость нашу, Машенька росла не капризная, умненькая, все было вовремя в ее росте и развитии, полагающимися детскими болезнями она переболела тоже вовремя и без каких-либо последствий.
Я научил Машеньку забавной игре моего детства – в передвижную колбасу. Это когда на ломтик хлеба кладешь маленький кусочек колбасы и, откусывая с краю побольше хлеба и поменьше колбаски, одновременно отодвигаешь колбасу, пока, наконец, не дойдешь до противоположного края. Маша очень огорчалась, потому что у нее колбаса исчезала, не дойдя до конца хлеба, а у меня все получалось тютелька в тютельку.
Леня приехал после окончания средней школы, надо было определить его учиться дальше. В институт он поступил без труда и безо всякой моей помощи, хотя, конечно, я внимательно следил за результатами каждого его экзамена и итогами конкурса. Леня, несмотря на женское воспитание, казался жестковатым в общении со мною, но я видел, что это возрастное, я был для него любимым папой. И маленькую сестренку он сразу воспринял как родное существо, а вот во взаимоотношениях с Галей у них сложился настороженный нейтралитет. Галя сразу же поставила условие, что Леня не должен жить у нас, в нашей маленькой квартире, и я использовал свое влияние и при поддержке друга Эдуарда, который уже заведовал выпускающей кафедрой по Лениной специальности, добился, чтобы сыну дали место в общежитии. Леня нисколько не обиделся, его даже больше устраивала обиходная самостоятельность, хотя вмешательство отца в его устройство несколько смутило его. Леня приезжал почти каждую субботу, иногда оставался ночевать, в воскресенье мы могли пойти все вместе в кафе, или отправиться на природу, или Леня водил Машеньку в цирк или зоопарк.
Практическая жилка в характере Лени меня радовала – весь в меня – но и несколько даже смущала, он был более выраженным прагматиком, чем я сам. Он всегда знал, где какой можно купить дефицит и даже, попав в загранрейс на первой же плавательной практике, на скромную валюту практиканта купил именно то, что пользовалось в Снежногорске наибольшим спросом, и продал здесь с неожиданной для меня выгодой. На следующую практику он пошел уже мотористом, валюты было заметно побольше, но его операция с нею удивила меня, вроде бы искушенного в торговых махинациях. На всю валюту он по оптовой цене закупил ставшие модными тончайшие косынки – в количестве, куда большем, чем допускали таможенные правила, и ухитрился так упрятать контрабанду, что никакие старания опытных досмотрщиков не смогли ее обнаружить. На четвертом курсе он уже купил автомобиль – подержанный, старенький, но ни у кого из его товарищей по курсу собственной машины еще не было.
Первый упрек от Леонида в мой адрес был для меня совершенно неожиданным: «Папа, что ты дружишь с этим Эдуардом? Он читает у нас лекции, все знают, что он отличный специалист, но, как бы это тебе помягче сказать… теоретик, что ли. С его-то знаниями он мог бы такие деньги зарабатывать на производстве, а он за крохотную зарплату балбесов, вроде меня, учит, каждый год повторяет одно и то же. Нет, не уважаю я таких «бессребреников». Я ему об этом прямо сказал, он обиделся, но виду не подал. Нет, папа, глядя на тебя, я понял – за жизнь надо бороться. Нельзя мямлить, нужны железные челюсти: если ты не опередишь всех, тебя сомнут. Ты же сам мне рассказывал, да и я успел посмотреть, как за границей живут – а чем мы с тобой хуже? Ты говоришь, что я безжалостен, что на контрабанде попадусь и схлопочу срок? Так вот, с контрабандой я покончил, но опередить себя никому не дам – ведь я же твой сын».
Я не мог понять, чем это я пример Ленечке подал – ведь я никого не подминал, никаких железных челюстей у себя не замечал. Впрочем, может быть, со стороны виднее.
Машенька училась в школе-интернате – ведь Галя с утра до вечера трудилась в своем академическом институте, я, сверх всего прочего, заканчивал работу над кандидатской диссертацией. Дочь была с нами с субботы до утра понедельника, когда я отправлял ее в интернат. Спокойная, уравновешенная, она училась на «пятерки», сверх немецкого языка, который она с младенчества осваивала со мною, в школе с углубленным изучением иностранного языка она изучала английский. Мы не могли нарадоваться на ее успехи.
Нас пригласили в интернат на праздник песни. Галя не могла пойти, а я с удовольствием пришел послушать юные дарования. После хорового пения выступали солисты; каждый исполнял, что хотел. Вот девочка, машина ровесница, старательно выдерживая мелодию, пропела «На дороге чибис», за нею мальчик из класса помладше спел «Солнечный круг», сорвав заслуженные аплодисменты слушателей. Еще один мальчик, безбожно фальшивя, с отчаянной решимостью пропел «Враги сожгли родную хату». Сидевшая рядом со мной воспитательница прошептала мне на ухо: «Это мальчик из трудной семьи, у него дед-ветеран, когда выпьет, всегда заводит эту песню». Дошла очередь до моей Машеньки. Выйдя на возвышение, он выставила вперед правую ногу, уперла руки в боки и, глядя на меня и явно стараясь доставить мне удовольствие, запела:
«Расскажите, ради Бога,
Вай, вай, вай,
Где железная дорога,
Вай. вай, вай,
Мне сказали – на вокзале,
Вай, вай, вай,
А я думал – на базаре,
Вай, вай, вай!».
Я готов был провалиться сквозь землю. Эту песенку моих детдомовских времен она запомнила, когда в застолье я пел ее с Эдуардом, кое-как бренчавшим на гитаре.
* * *
После защиты кандидатской диссертации по проблемам экономической политики в Германской Демократической Республике мало что изменилось в моей жизни, разве что я раза два выезжал в Германию для участия в научных конференциях. Наступило время бестолковой горбачевской перестройки; если провозглашенная гласность была мне понятна и близка, то само понятие перестройки внятно объяснять студентам было невозможно. Робкие шаги либерализации экономики никого не устраивали – ни новоявленных кооператоров, ни столпов устоявшейся системы хозяйствования, прозванной командно-административной. Гайдаровско-чубайсовские реформы развязали руки и инициативным новаторам, и предприимчивому жулью. Мой Леонид резко вырвался вперед; он учреждал какие-то компании, как рыба в воде, ориентировался в нестыковках нового законодательства и извлекал из них выгоду. Он стал владельцем функционирующего на грани фола предприятия с двумя десятками сотрудников – отчаянных молодых людей, покупал и продавал то водку, то писчебумажные принадлежности, то стиральные машины из Италии, то холодильники из Австрии, то японские пылесосы, несколько раз то разорялся почти под корень, то возрождался владельцем автопарка в десяток машин. У него были какие-то особые отношения с уголовным миром, который теперь называли «крышей», и, в отличие от его коллег, его ни разу не ограбили, не покушались на жизнь в подъезде собственного дома, что в тихом когда-то Снежногорске стало обычным делом.
К окончанию
| |
