Я – сэнсей

Нас встретил молодой человек в дубленом полушубке, представившийся: «Федор Дибров». Машину вел, как выяснилось, студент-заочник, тралмастер одной из баз рыбопромыслового флота. По дороге до Петропавловска он оживленно делился с нами сведениями о тех местах, которые мы проезжали, почему-то упирая на свое знакомство с начальником областной госавтоинспекции.

Машина остановилась у обшарпанного пятиэтажного здания, в котором находилось общежитие филиала. Федор проводил нас на пятый этаж; водитель следом нес наш багаж. Дибров гостеприимно распахнул дверь: «Вот ваша комната». В грязное помещение с давно не белёными стенами и набросанным на полу мусором мы с женой решительно отказались входить. Растерявшийся Федор не знал, что ему делать, – никаких полномочий на этот случай он не имел. Не внесла ясности и подошедшая женщина гренадерского роста, оказавшаяся комендантом общежития: «А что, комната как комната, у нас все преподаватели так живут». – «Что же, поедем к директору филиала», – предложил я. Вещи все-таки пришлось оставить под замком в этой комнате, не таскать же их взад-вперед.

В приемной дирекции филиала нас занимала разговорами молодящаяся дама, секретарь директора, все пальцы в перстнях. Лукьянов, директор филиала, был в своем кабинете, но нас так и не принял. Несколько раз, пересекая приемную, к нему заходил из своего кабинета, расположенного напротив, заместитель директора Бестужев; жена помнила его по нашему проживанию почти двенадцать лет назад в общежитии технического института в Калининграде. Он бросил на ходу «здравствуйте», и мы опять остались под опекой разговорчивой дамы. Наконец, на телефонный звонок она подняла трубку и пригласила: «Пройдите, пожалуйста, к Анатолию Самуиловичу». Я уже успел узнать, что Анатолий Самуилович – это Бестужев.

Хозяин кабинета, глядя куда-то в сторону, объяснил, что до сих пор никто из преподавателей, поселенных в общежитие до получения квартиры, не высказывал никаких претензий по поводу предоставляемых комнат. На это я, естественно, заметил, что о других преподавателях мне ничего не известно, но если мои требования кажутся дирекции чрезмерными, то я готов отказаться от работы в филиала при условии, что нам с женой будет оплачена обратная дорога в Калининград. Анатолий Самуилович, помолчав, ответил, что он даст указание коменданту прибраться в комнате и побелить с помощью студентов, хотя, конечно, комендант не обязан это делать, а для оплаты ремонтников со стороны филиал не имеет средств.

По представлению Бестужева, до приведения выделенной нам комнаты в порядок мы получили номер в близлежащей гостинице, но пришлось еще съездить в общежитие, чтобы забрать необходимые на день-другой вещи. Не зная города, мы уехали на автобусе не туда, куда было нужно, и вернулись в гостиницу совершенно разбитыми после длительного перелета и пережитых треволнений.

Ночью моя кровать подпрыгнула и закачалась. Проснулась и напуганная теми же ощущениями жена. Ну, вот и оно, первое землетрясение. Теперь уже окончательно, без оговорок можно сказать: «Здравствуй, Камчатка!».

*
 

Кафедра, к работе на которой я приступил, была выпускающей по двум специальностям: «Промышленное рыболовство» (по-прежнему «со званием штурмана дальнего плавания») и «Судовождение на морских путях». Возглавлял кафедру кандидат наук Лев Борисович Кадников, специалист по механизации процессов добычи рыбы, прежде работавший во Всесоюзном научно-исследовательском институте рыбного хозяйства и океанографии, или, сокращенно, ВНИРО. До недавнего времени он был и деканом факультета. Лев Борисович не имел опыта работы в высшей школе, и это сказывалось на его деятельности, а еще, к тому же, то ли мягкость характера, то ли просто бесхарактерность. Плохой слух не был ему большой помехой в повседневной работе, но у него то ломался слуховой аппарат, то он его терял, и преданная ему лаборантка в этих случаях отправлялась в аптеку за новым аппаратом, пока заведующий кафедрой отсиживался в каком-то скрытом уголке ее лаборатории.

Правой рукой Льва Борисовича был Владимир Максимович Чиженков, тоже кандидат наук. Он в свое время окончил институт точной механики и оптики. Прежде Чиженков работал в каком-то «почтовом ящике» и в море он не бывал, что, в принципе, не мешало ему преподавать курс электронавигационных приборов. С виду Чиженков был человеком тихим, даже интеллигентным. При первой встрече запомнились его очки на кончике носа и вялая, как будто бескостная, ладонь. Казалось, что его давят какие-то обстоятельства, но не мог же я навязывать ненужную ему откровенность.

Занимавший должность доцента капитан дальнего плавания Виктор Григорьевич Очеретин, человек эмоциональный и даже вспыльчивый, получил диплом инженера на заочном факультете Дальрыбтуза в Владивостоке, когда я там преподавал, так что он, хоть и был старше меня, являлся моим учеником. Виктор Григорьевич рассказывал мне, изображая в лицах, как Кадников с Чиженковым, перепившись, подрались в деканате, да так, что выбросили на лестницу деканатские документы и опрокинули тяжеленный сейф. Особенно смешно Очеретин показывал, как их собутыльник Борис Михайлович Бондарев, преподаватель технологии постройки орудий лова, а также гидрометеорологии, тщетно пытаясь их угомонить, бегал вокруг них с криком: «Что же нам теперь будет!?»

Из ВНИРО пришел на работу в филиал и кандидат наук Герман Николаевич Степанов, который вел дисциплины промрыболовства. Имея отличную инженерную подготовку и обладая солидной эрудицией в своей области, Герман Николаевич, тем не менее, преподавателем был начинающим и встретил меня весьма доброжелательно. К Кадникову, по неизвестным мне причинам, он находился в оппозиции и резко высказывался в адрес его и Чиженкова. 

Доцент Байгунусов, преподававший теорию и устройство судна, окончил Ленинградский кораблестроительный институт и был отличным знатоком своего дела. Но от кафедральных дел он был далек, так как, занимая должность декана заочного факультета, все не занятое лекциями время проводил в своем деканате, расположенном в другом корпусе.

Наконец, на кафедре уже три года отработали выпускники судоводительского факультета Дальрыбвтуза, направленные сюда сразу после окончания института. Они были, так сказать, учениками моих учеников, и поэтому мне было сравнительно нетрудно найти с ними общий язык. Константин Петрович Бочаров, рассудительный, по характеру спокойный, добросовестно тянул свою лямку, время от времени возбуждая недовольство Очеретина, который к своим младшим коллегам относился с некоторой ревностью. Александр Иванович Первых, наоборот, отличался взрывным характером, на замечания того же Виктора Григорьевича реагировал резкими возражениями, но к студентам-старшекурсникам он был ближе всех других преподавателей, разговаривая с ними на излишне, может быть, простоватом, но вполне доступном им языке.

Третий, Федор Васильевич Дибров, тот самый, который был послан встречать меня в аэропорту, отличался самостоятельностью суждений и был авторитетом не только для своих товарищей, но и для всех преподавателей кафедры. Отработав на кафедре по распределению положенный срок, он рвался в море, так что мой приезд оказался для него кстати. Он вскоре уволился, передав мне свои часы по мореходной астрономии.

*

Я не помню, что послужило поводом для появления декана – нет, наверное, не «не помню», а просто не заметил этого повода, настолько малозначителен он был. То ли кто-то из покидавших аудиторию студентов, проказничая, завопил истошным голосом, то ли что-то уронили в аудитории, а я как раз вышел в коридор, чтобы прикрепить на кафедральную доску объявлений какую-то бумажку. Виктор Никифорович Дегтярев, декан факультета, поднялся на наш пятый этаж с третьего, где размещался его кабинет, в таком виде, как будто бы он только что подвергся какому-то тяжкому оскорблению и пришел, чтобы расправиться с обидчиком. При его внушительной фигуре с мощными кулаками, которые обильно поросли волосом, он выглядел страхолюдно, и в то же время выражение его лица было обидчиво-жалким. Не глядя на меня (а в коридоре никого, кроме меня, не было), он громким, срывающимся на визг голосом, закричал: «Вечно на этой кафедре промрыболовства безобразие, когда же, наконец, наступит порядок!». Мне нечего было возразить декану, на смену которому, как я понимал из письма Солодянкина, меня пригласили. Но что-то непохоже, чтобы Дегтярев считал меня своим преемником. Кричать на себя я ему не позволял, но он стал употреблять в обращении ко мне (как, впрочем, и ко всем другим, кого он считал ниже себя по общественному положению) тщательно подобранные издевательские формулировки, которые и прямым хамством нельзя было назвать, и стремление унизить собеседника ничуть не скрывалось.

Ситуация с деканом, как я понял, вытекала из общей обстановки в филиале, как она сложилась в течение десятка лет, предшествующих моему приезду в Петропавловск.

Вскоре после моего отъезда из Владивостока был изобличен в каких-то злоупотреблениях тогдашний директор филиала, и на его место назначен Олейником, ректором Дальрыбтуза, Алексей Максимович Таран, в свое время сыгравший предписанную ему роль, следствием которой стал мой уход из института. Он столкнулся в филиале с острым дефицитом преподавательских кадров, в особенности, когда по настоянию местных властей в филиале было введено очное обучение, а затем открыта судоводительская специальность. Таран вскоре после своего назначения писал мне, уговаривая перейти к нему на работу. Когда лет шесть назад я был в командировке во Владивостоке, Алексей Максимович, прилетевший из Петропавловска по своим делам, пришел ко мне в номер гостиницы. Он уже не пытался меня уговорить, а на прощанье заметил: «Я так и знал, что вы не согласитесь».

В филиал поехал работать с кафедры судовождения Дальрыбвтуза только Афанасий Платонович Марфич, да по распределению были направлены три выпускника – Костя, Саша и Федор. Дела у Тарана шли плохо, в Петропавловске о филиале даже ходила злая шутка: «Это не институт, а деревообделочный комбинат – принимают дубов, а выпускают липу». Базовый институт был завален жалобами из филиала, который раздирался склоками. Наконец, Олейник не выдержал и освободил Тарана от должности директора; Алексей Максимович остался доцентом на кафедре промрыболовства и судовождения. Там бывший директор оказался не в чести, несмотря на его отчаянные попытки завоевать подобающее его возрасту и квалификации положение. Руководство его третировало, и рядовые преподаватели относились к нему недружелюбно, видимо, вспоминая былые обиды. За год до моего приезда Алексей Максимович скончался, не оставив по себе доброй памяти. Тут же и Марфич возвратился во Владивосток.

Но слабохарактерный Кадников, оказавшийся во главе факультета, не смог поддерживать на нем элементарный порядок, и тогда для укрепления факультета деканом был назначен Дегтярев, хотя он как специалист – технолог рыбных продуктов – никакого отношения к специальностям факультета не имел. Но он уже прочно зарекомендовал себя как человек, без колебаний и сомнений выполняющий волю начальства, не дающий никому никаких послаблений и придерживающийся жесткой схемы поддержания порядка. От любого провинившегося или подозреваемого в провинности, будь то студент или преподаватель, он прежде всего требовал написания объяснительной записки. Студенты к этому привыкли и при вызове в деканат тут же писали объяснительную, перевирая фамилию декана (то «Дехтерев», то «Дектирев»), на что он, впрочем, не обращал внимания. Затем декан кричал на провинившегося. Иногда в минуты откровенности он сам говаривал: «Ну как я еще могу наказать проштрафившегося студента, кроме как вызывать к себе и накричать на него?». Вообще кричать на собеседника, который не мог ему ответить тем же, было для Дегтярева обычной манерой разговора.

*

Не требовалось много времени, чтобы понять, что положение дел на кафедре, особенно по части судоводительской подготовки, не отвечало никаким мало-мальски серьезным требованиям. Убогая лабораторная база специальности была втиснута в две аудитории, направлений ее развития никто себе не представлял и, соответственно, никто этим не занимался. Методическое обеспечение находилось на самом примитивном уровне; лишь для отчетности сочинялись какие-то методички к практическим занятиям, которыми никто не пользовался и которые, в сущности, никому не были нужны. Какие-либо средства вычислительной техники, которые в рядовых вузах были представлены хотя бы микрокалькуляторами для инженерных расчетов, отсутствовали. Библиотека не пополнялась ни учебниками, ни специальной литературой, необходимой для выполнения дипломных работ. Не выполнялись даже элементарные организационно-методические требования; программ практики е не существовало вовсе, и студенты уходили на практику, не получив никакого задания, а судоводители-дипломники – даже не зная темы своей дипломной работы. Вообще выдача заданий на дипломное проектирование нигде не фиксировалась.

Мне было трудно судить о методическом обеспечении специальности «Промышленное рыболовство», да там этим все-таки занимались два кандидата наук да числящийся доцентом Бондарев. Им, в свою очередь, была мало интересна специфика методических аспектов подготовки судоводителей. Поэтому я предложил Кадникову выделить в составе кафедры секцию для судоводительской специальности, которая занималась бы решением методических проблем. Заведующему кафедрой это предложение понравилось, мы с ним набросали проект положения, определяющего функции этой секции, с которым Лев Борисович направился к декану.

Через несколько дней Дегтярев вызвал Кадникова к себе и вручил ему проект, весь перечерканный и дополненный пунктами, которые он считал обязательными. Были вычеркнуты предложения, касающиеся развития учебно-лабораторной базы (откуда на нее брать средства, деньги надо экономить!), зато на секцию перекладывались функции, не имеющие к методической работе никакого отношения, но входящие в круг обычных организационных обязанностей заведующего кафедрой и декана факультета. Конечно, я не мог с этим согласиться.

*

Как ни странно может показаться на первый взгляд, студенты специальности «Промышленное рыболовство» были лучше организованы, более дисциплинированы, отличались большей эрудицией, чем студенты специальности «Судовождение». Странно – потому что в базовом институте, во Владивостоке, да и в Калининграде, «Промышленное рыболовство» было наименее престижной специальностью, вечно на конкурсах для поступления в вуз по ней был недобор. По-видимому, в названных мною городах будущих судоводителей привлекала перспектива заграничного плавания, которая здесь, на Камчатке, была значительно менее определенной.

Филиал Дальрыбтуза был тогда единственным высшим техническим учебным заведением на полуострове, в него поступали юноши, которые не имели возможности учиться «на материке», хотя они и не собирались работать в море. «Промышленное рыболовство» давало большие возможности для работы «на берегу» – в проектно-конструкторских подразделениях, на предприятиях по постройке орудий лова, ремонту промысловых механизмов и т. п. Может быть, дело было еще и в том, что промышленное рыболовство было представлено на выпускающей кафедре высококвалифицированными и опытными специалистами, а судовождение – одним Очеретиным, с его сложными взаимоотношениями со студентами, да тремя молодыми людьми, совершенно не имеющими опыта работы на судах.

Однако работать с «промрыбаками» было психологически сложно, так как и им, и мне было ясно, что большинству из них мореходная астрономия никогда не понадобится. Поэтому потребовался иной подход в к преподаванию этой дисциплины, с упором не столько на прикладные результаты – получение координат места судна в море, сколько на общенаучные аспекты этой науки, такие, как строение солнечной системы, звездное небо, видимое и собственное движение небесных светил, техника вычислений и статистические оценки и т. п. Помогало и применение методов программированного контроля, которые сами по себе вызывали интерес у студентов.

Штурманская подготовка специалистов промрыболовства была отменена лишь спустя два-три года моей работы в филиале Дальрыбвтуза, и высвободившиеся часы были переданы дисциплинам, обеспечивающим их подготовку как инженеров-механиков: «Теоретические основы рыболовства», «Биологические основы рыболовства и аквакультуры» и другие.

Мне было поручено руководить летней технологической практикой студентов-«промрыбаков» на фабрике по постройке орудий лова, расположенной в пригороде Петропавловска. От производства для руководства практикой были выделены четыре мастера, из которых, по крайней мере, трое рассматривали это поручение как дополнительную обузу, организуя обучение по принципу: «Если студент хочет научиться, пусть смотрит, как я работаю, глядишь, и научится». Поэтому едва ли не половина студентов, повертевшись с утра, ради приличия, в цехах, отправлялась на зеленый косогор под нещедрые лучи камчатского солнца. Моя работа была крайне неблагодарной: проверять, кто когда пришел, кто когда ушел, прогонять с косогора и обходить цеха, уговаривая мастеров, чтобы те заняли студентов чем-нибудь, отвечающим целям практики.

*

В последние годы моей работы в Калининграде несколько преподавателей дисциплины «Военно-морская подготовка экипажей гражданских судов» под моим общим руководством и по моей методике разработали комплект заданий для программированного контроля знаний по этой дисциплине. В Петропавловске-Камчатском эту дисциплину вел Евгений Сергеевич Ронзин, в прошлом – военный летчик, доброжелательный ко всем человек и старательный преподаватель. Созданный им своими руками учебный кабинет был образцом для всего филиала. Я рассказал ему о разработках калининградских коллег, он заинтересовался ими, и я отправил письмо с просьбой выслать экземпляр отчета с заданиями.
Никакого ответа в течение нескольких месяцев не было, и я уже с огорчением подумал: «Не успел уехать, как обо мне уже позабыли». Но однажды, придя на работу, я обнаружил на своем столе замызганный пакет с адресом на мое имя. Пакет был неряшливо разодран, было очевидно, что из него уже кто-то извлекал тот самый отчет, который я просил прислать. Судя по печатям на пакете, он пришел в Петропавловск больше месяца назад. Юрий Иванович, заведующий лабораторией, сказал, что пакет принес милиционер; по его описанию я понял, что это был иногда появлявшийся на кафедре капитан милиции, учившийся заочно по специальности «Промышленное рыболовство» и, судя по характеру общения, поддерживавший приятельские отношения с некоторыми преподавателями. Милиционер сказал Юрию Ивановичу, что пакет долго валялся в «бич-холле», где он его и нашел. «Бич-холл» на местном жаргоне – это межрейсовая гостиница рыбаков, место неблагополучное, известное, говоря языком милицейских протоколов, постоянными нарушениями общественного порядка.
Что все это могло означать? Не было сомнений, что ни в какой «бич-холл», находящийся, к тому же, в другом районе города, почта не могла доставить бандероль с отчетом. Несомненно, он был доставлен по указанному на ней адресу, то есть на кафедру. Кому и зачем потребовалось вскрывать пакет и затем сочинять эту историю?

Может быть, ключом к ответу является то обстоятельство, что на отчете был гриф «Для служебного пользования»? Кто-то мог сделать вывод, что оказавшийся в сомнительном месте служебный документ – верный повод скомпрометировать меня, а если этот «кто-то» еще и не очень сведущ в градациях степеней секретности служебных документов, то он даже может надеяться подвести меня под статью уголовного кодекса. Но, по-видимому, в какой-то момент план дальнейшего продвижения интриги отпал, и отчет появился на моем столе.

А, может быть, вместо этого плана уже придумана более хитрая провокация, которая уж наверняка сможет меня скомпрометировать и которая со дня на день начнет осуществляться?

Кто сможет оградить меня от наверняка готовящегося втайне нового подкопа? Коллеги по кафедре? Но, безусловно, кто-то из них был если не вдохновителем, то исполнителем этой выходки. Декан? Нет, конечно, он проявлял ко мне неприязнь в открытую и, как я понимаю, не нуждался в закулисных интригах, однако искать у него поддержки бесполезно. Директор? Может быть, но обращаться к нему за поддержкой тем более нелепо, что даже если он и не замешан в этой истории, то уже не раз проявлял свою недоброжелательность.

Значит, надо не жаловаться, а бить первым. Нападение – лучшая защита. И бить оттуда, откуда неизвестный мне противник меньше всего ожидает удара, обратившись к инстанции, на которую его прямое влияние исключается и с воздействием которой он будет вынужден считаться.

В городе была единственная такая инстанция – обком партии.

В отделе учебных заведений меня приняла среднего возраста дама, одетая с дозволенной партийным работникам элегантностью. Она молча выслушала все, что я изложил о произошедшем, ни на кого конкретно не жалуясь, заключив, что я ожидаю следующих провокаций и прошу обком отслеживать ситуацию. Партийная дама, лицо которой не выразило никаких эмоций, сказала лишь, что если случится еще что-нибудь подобное, то следует поставить в известность обком. Это как раз то, чего я и хотел. Не сомневаюсь, что она позвонила Лукьянову и спросила: «Что там у вас такое происходит, что ваш новый преподаватель обращается в обком?». Впутывать обком партии в происходящие в филиале события директору без крайней необходимости вовсе не хотелось.

*

Однако директор филиала нашел способ сделать ответный ход. Его совместным с партбюро решением я был назначен куратором общежития – того самого, в котором нам с женой была выделена комната.

Очеретин уговаривал меня наотрез отказаться от этого назначения. «Вы знаете, – говорил он, – на эту должность каждый раз назначают тех, кому хотят указать его место. Это же унизительно – вроде милиционера наводить порядок там, где его нет и быть не может. Ведь наше общежитие – это одно из самых неблагополучных мест в городе».

Что это одно из самых неблагополучных мест, я уже убедился, проживая в этом общежитии. Студенты, проживавшие в общежитии, в основном были с побережья, из камчатской глубинки, где цивилизация почти не коснулась слетевшихся со всей страны за длинным рублем людей с неблагополучными судьбами и этическими нормами героев Джека Лондона. Мои коллеги, которым довелось «до получения квартиры» оказаться в общежитии, вели себя тихо, как мыши, закрываясь на ключ в своей комнате, когда начиналось какое-нибудь очередное безобразие: то дикая пьянка старшекурсников с мордобоем, сокрушением мебели и битьем окон, то ли просто какой-нибудь разгулявшийся студиозус среди ночи врубал на полную громкость магнитофон.

Мы с женой оказались своего рода белыми воронами, активно вмешиваясь в происходящее, – требовали убирать за собой на общей кухне, утихомиривали буянов, порой объясняли молодым людям, юношам и девушкам, элементарные житейские истины, которые доселе были им незнакомы.

Доносить на нас, как мы поняли, было поручено коменданту общежития, женщине с крутым характером и уголовным прошлым, но она не могла не оценить наше отношение к делу и, как ни странно, мы нашли с нею общий язык.

По заведенному когда-то порядку, в общежитии было установлено дежурство преподавателей. Был ли от этого какой-нибудь толк – думаю, что не было, однако каждый вечер в соответствии с утвержденным списком к нам приходил очередной преподаватель и стучался в дверь нашей комнаты. А иную пожилую даму сопровождал старичок-супруг, ее поддержка и защита. Конечно, мы приглашали «дежурного» к себе, пили с ним чай, вели мирные беседы, иногда занимавшие все время его дежурства. С одной стороны, это было хорошо: таким способом мы перезнакомились со всеми преподавателями филиала, но с другой, конечно, ущемлялась и наша личная жизнь, и в особенности возможность заниматься необходимыми, подчас срочными делами. Но еще хуже было, если пришедший преподаватель, понимая неуместность своего у нас появления, все время своего дежурства выхаживал по коридорам, не зная, ни чем себя занять, ни куда себя деть.

*

При первой встрече с Лукьяновым, когда встал вопрос о жилье, он уверенно пообещал: «Первая же полученная филиалом квартира – ваша». Конечно, мы с женой были расстроены, когда эта самая первая квартира была выделена совсем не нам. Я обратился к Лукьянову, позвонив ему по телефону. Признаться, я и не пытался скрыть своего взвинченного состояния, и директор ответил мне еще более резко. Острая, никогда раньше не испытанная мною боль сдавила сердце. Я с трудом поднялся на свой пятый этаж. Вызвали «скорую».

В Петропавловске-Камчатском, стимулируя приток и закрепление научных кадров, всех преподавателей вузов, имеющих ученую степень, прикрепили к поликлинике обкома КПСС (впрочем, через непродолжительное время решение об этом прикреплении было отменено как ошибочное). Никогда и ни в какой поликлинике я не встречал такого внимательного и предупредительного отношения к своей персоне. Даже самая незначительная жалоба на здоровье воспринималась здесь с полной серьезностью, назначалось обстоятельное обследование, к консультациям привлекались лучшие врачи области.

Вот и сейчас врач «скорой», узнав, что я состою на учете в обкомовской поликлинике, немедленно сообщил туда о моем сердечном приступе. Вскоре приехала с аппаратурой для электрокардиографии молодая женщина-врач, представившаяся Наташей. Хоть боль и продолжала сдавливать сердце, я не мог не заметить, что врач относится ко мне как-то уж очень внимательно, неформально, что ли, и объяснить это особенным статусом поликлиники вряд ли было можно. Закончив обследования, моя докторша вдруг сказала: «А я ведь вас давно знаю, хоть и никогда с вами раньше не встречалась». – «Как же это так, Наташа?» – удивился я. «Моя фамилия – Зеленер». – «Вот как?» – удивился я еще больше. Саша Зеленер – это тот мой курсант, который в бесконечно далеком отсюда порту Котону передразнивал обезьянку с итальянского траулера! «Нет, я вышла замуж за старшего Зеленера – Володю. Он у вас тоже учился, помните?».

Владимира Зеленера я знал меньше, чем Александра. Помнил лишь, что учился он плохо и, в конце концов, был отчислен за неуспеваемость. Значит, уехал на Камчатку искать удачи и женился на такой милой женщине.

Выздоравливал я медленно. За время болезни с кафедры посетил меня только всегда погруженный в свои неспешные мысли завлаб Юрий Иванович. Он рассказал, что, пока я болею, уволился и уехал заведующий кафедрой Кадников. Со слов Юрия Ивановича, перед отъездом Кадников отправился на западное побережье Камчатки, где приобрел у браконьеров мешок свежевыловленного лосося – на подарки в Москве. Но, когда он возвращался в Петропавловск, машину остановила милиция, и так как Лев Борисович ничего вразумительного о происхождении рыбы сказать не мог, его препроводили в участок. Он бурно сопротивлялся, а на вопрос: «Кто ты такой?» заявил, что он кандидат наук. Милиционеры отреагировали по-своему: «Ах, ты еще и кандидат наук!» и добавили ему за самозванство. Мало того, что рыбу у него забрали, но в результате пребывания в участке он еще и потерял слуховой аппарат.

А кафедра осталась без заведующего.

*

Хотя должность заведующего кафедрой – выборная, но фактически заведующих назначал ректор (в нашем случае – директор филиала). Не помню случая, чтобы совет вуза, состав которого подбирался руководством учебного заведения, проголосовал против предложенной ректором кандидатуры.

Собравшись к началу нового учебного года, мы, само собой, обсуждали, кого же назначат новым заведующим кафедрой. Моя кандидатура после стычки с Лукьяновым по поводу квартиры, конечно, отпадала. Степанов, бывший в оппозиции ко всем, прежде всего к Лукьянову с Бестужевым, тоже не рассматривался как кандидат на назначение. Чиженков еще до моего приезда попал в штрафники. Может быть, Байгунусов, хотя он и работает на отшибе, в своем деканате?

В первых числах сентября мне предстояло направиться с первокурсниками «помогать сельскому хозяйству» в уборке урожая. Обзавелся соответствующей экипировкой: купил неуклюжую куртку-«оленеводку», большие резиновые сапоги. Команду преподавателей – сплошь кандидатов наук, направленных руководить работой студентов, возглавил Николай с кафедры марксизма-ленинизма. Впрочем, пока мы работали в совхозах, Николай то и дело отлучался в Петропавловск по своим партийно-комсомольским делам. Типичный комсомольский функционер, он отличался полным отсутствием комплексов, любил прихвастнуть о своих связях в ЦК комсомола и знакомствах с партийными вождями областного масштаба. Каждый раз, когда в общежитии я заходил к Николаю в комнату, я заставал его лежащим на койке, всегда без рубашки, в джинсах и босиком. Как будто бы дома он ничем, кроме как лежанием без носков, не занимался.

Первоначально мы работали неподалеку от областного центра. Места здесь чудесные. К северо-западу, кажется, совсем рядом, высится хребет крутыми скалами – Ганальскими Востряками, которые на фоне прозрачного неба вырисовываются, как башни гигантского рыцарского замка. С востока – плоские вершины невысоких, давно погасших вулканов, напоминающие утюги – в народе их так и называют «Утюгами». По утрам на поле видны отпечатавшиеся ночью медвежьи следы.
Капуста в том году обильно уродилась. Мы, преподаватели-надзиратели, вместе с пожилой бригадиршей с усталыми глазами, носившейся по полям на разбитом «газике», не слишком успешно убеждали студентов не бросаться сочными кочанами, не устраивать часовые перекуры.

Базу отдыха, на которую нас поселили, сторожила вечно пьяная корячка Люда. Студенты повадились дразнить ее, выкрикивая разные глупости. Разъяренная Люда бежала в свой домик за ружьем и, загнав на глазах гогочущей публики заряды в оба ствола, грозила застрелить первого, кто еще посмеет ее обидеть. Мне пришлось и отгонять дурачащихся первокурсников, и увещевать Люду, уговаривая ее убрать ружье.

К продолжению