Я – сэнсей

КВИМУ (7)

В этом году для прохождения штурманской практики места на учебно-производственных судах нашему училищу выделены не были, и практика была организована на обычных производственных судах. На мою долю выпал старенький дизель-электроход «Янтарный». Построенный как производственный рефрижератор, он был предназначен для приемки и переработки рыбопродукции, а когда его технологическое оборудование физически и морально устарело, он стал выполнять функции транспортного рефрижератора. Видимо, за свою жизнь он натерпелся всякого, и некоторые переборки в его внутренних помещениях настолько проржавели, что их можно было проткнуть пальцем.

На практику со мною пошла небольшая группа курсантов – менее двадцати человек, да еще был направлен стажером начинающий преподаватель, выпускник предыдущего года Александр Николаевич, так что работа предстояла полегче, чем на моих предыдущих практиках.

Никаких специальных помещений для учебных целей на «Янтарном» не было, но мы с курсантами, используя чертежную доску, соорудили в просторной штурманской рубке дополнительный стол, а также привезли большой рулон карт на предполагаемый район плавания и прочее имущество, необходимое для проведения практики.
В первый рейс «Янтарный» отправился, не завершив ремонт, который предполагалось закончить уже на ходу. Механики долго не могли разобраться со своим хозяйством. Система отопления в каютах бездействовала, а в северных водах уже было изрядно холодно. Зато из кранов умывальником то шел пар, то хлестала какая-то замазученная жидкость, что дало моему молодому помощнику повод провозгласить: «Три зла есть на флоте – женщины, водка и механики». Однако учебные вахты неслись исправно, курсанты даже с каким-то азартом делали штурманскую работу, даже когда нам пришлось штормовать, когда оставили позади Португалию.

Прием-передача рыбопродукции происходила за пределами режимных зон западно-африканских государств. В районе третьего трюма моряки под руководством старшего помощника капитана соорудили бассейн, в котором с удовольствием кувыркались после тяжелой физической работы члены сменившейся бригады. По ночам надсадно верещали цикады, мешая спать тем, у кого каютные иллюминаторы выходили на верхнюю палубу. Визжали блоки, через которые проходили тросы грузовых шкентелей, надсадно ревели грузовые лебедки, и все-таки в этом визге и грохоте было что-то свое, родное, чему, собственно говоря, и была посвящена жизнь. Капитан ошвартованного в левому борту рыбомучного траулера, недавний наш выпускник-«ускоренник» Савин приветливо машет рукой, и не скажешь же ему, что от запаха его продукции – рыбной муки – с души воротит, но ничего, через пару суток уже и к этому привыкаешь.

Однажды работали с небольшим траулером с местной командой под флагом Гвинеи-Бисау, капитаном на котором был тоже «ускоренник», бывший мой дипломник Олег Тимофеев. Он переправил нам большой пакет только что выловленных крупных креветок. Александр Николаевич раздобыл трехлитровую стеклянную банку и кипятильник, и мы с большим удовольствием расправились с неожиданным подарком.

В порту Дакара, куда зашел наш «Янтарный», бесцеремонные грузчики, которые любого русского называли «Саня», требовали у моряков на обмен меховые шапки и тут же щеголяли в них, весело скаля зубы. Я прошелся по сенегальской столице; второй раз идти на берег уже не захотелось.

Может быть, потому, что на судне у меня была отдельная каюта, а, может быть, еще и потому, что загрузка работой в этот раз была небольшая, я вольно или невольно обдумывал последние десять лет своей жизни – десять лет работы в училище. У меня было ощущение, что передо мной стоит какая-то стена, преодолеть которую я, как бы ни старался, не смогу. Мой заведующий кафедрой, мой декан, даже наши проректоры не превосходили меня ни в понимании учебного процесса, ни в научно-исследовательской работе, ни в организационных способностях, – это я знал наверняка, но по какому-то негласному закону каждый раз выбирали другого, но не меня. Ставший деканом Рамм даже вывел меня из состава совета факультета, созданного, кстати, в свое время по моей инициативе, – ну, это была его личная месть за его же провал в попытке соавторства. Нет, я не завидовал своим коллегам, которые, обгоняя меня, получали кто более высокую должность, кто новую квартиру. Но я не мог не понимать, что с моими знаниями и опытом я способен на куда большее, чем на руководство практикой на стареньком судне.

Такое состояние известно в психологии как фрустрация – напряженность, которая возникает при столкновении человека с непреодолимыми препятствиями, реальными или воображаемыми, на его пути к достижению значимых целей. В частности, фрустрация возникает в том случае, когда не находит удовлетворения творческий потенциал человека, например, когда талантливый и высококвалифицированный человек вынужден выполнять несложную деятельность. Меня даже не возмущало поведение секретаря парткома Демиденко, который, проводя линию партии – «держать и не пущать» лиц с «пятым пунктом», возводил на моем пути препятствия, – он отрабатывал свою зарплату. Но я не мог принять молчаливое согласие с этим моих коллег Букатого, Лушникова и некоторых других, которые, числясь в моих товарищах или даже друзьях, как должное, принимали полученное в обход меня продвижение по службе.

Иной раз и вовсе мрачные мысли приходили в голову: а правильно ли я поступил тогда, уже много лет назад, дав согласие перейти на преподавательскую работу? Что с того, что многие десятки, а, скорее всего, и сотни моих учеников уже который год занимают высшие на морском флоте капитанские должности, – ведь я-то сам как был, так и остался простым преподавателем, «сухопутным моряком». Это ведь всего-навсего поэтический образ, что мы-де, учителя, уходим в море в своих учениках. Иные наши ученики, спустя не так уж много лет, как вышли из стен училища, свысока посматривают на нас: вот, дескать, засиделись вы тут, на суше, моря по-настоящему не нюхали… Но уже поздно начинать все сначала.

*

Следующий рейс «Янтарного» был на север, в Норвежское и Баренцево моря. Здесь почти все время осенний горизонт был скрыт туманом или дымкой, это заставило отрабатывать с курсантами определение местоположения судна с использованием секторных радиомаяков, расположенных на норвежском берегу, близ города Ставангер, и на безлюдных арктических островах Ян-Майен и Медвежий. Настроившись на волну радиомаяка, нужно было внимательно отсчитывать количество принимаемых точек и тире, по которым и определяется с помощью специальных карт или таблиц направление с маяка на судно. Позже, в Баренцевом море, уже использовались советские секторные радиомаяки, но на большом удалении от них точность определения места была невысока.

Осеннее Баренцево море напомнило мне события четвертьвековой давности, когда я молоденьким курсантом впервые попал в эти места. Наверное, так чувствуешь себя, возвратившись в родные места после длительной разлуки. Я давно уже стал другим, а море как будто бы не изменилось, все та же серая вода под серым небом, то же почти не различимое солнце редко-редко просвечивает сквозь верховой туман, та же суровая волна плавно раскачивает судно. Иллюзия неизменности успокаивает: в конце концов, не даром же прожита эта четверть века, и если где-то я ошибался, где-то покривил душой, то старое родное море простит мне мои прегрешения и даст силы для новых свершений.

Наш дизель-электроход принимал рыбопродукцию и от крупнотоннажных плавбаз, и от больших морозильных траулеров. За сутки выполнялось по несколько швартовок: к плавбазам мы швартовались сами, а траулеры швартовались к нам. Швартовка в открытом море – трудная и ответственная операция, требующая филигранного искусства в управлении судном, особенно при сильном ветре и на большой волне. Чтобы не повредить корпуса участвующих в швартовке судов, принимающее судно спускает на воду и закрепляет вдоль бортов кранцы – огромные накачанные воздухом резиновые баллоны, по форме напоминающие аэростаты заграждения, охранявшие небо Москвы в 41-м году. Надувные кранцы размером поменьше связками вывешивались по бортам наподобие большущих сарделек, а сверх того на такелажных цепях закреплялись гирлянды обычных автомобильных покрышек. Но, несмотря на все меры предосторожности, швартовка в открытом море каждый раз совершается на предельном напряжении капитанских нервов, и надо видеть счастливые лица капитанов, когда швартующееся судно плавно ложится бортом на кранцевую защиту судна принимающего и удерживается у него прочными стальными тросами с капроновыми вставками.

На одном из швартующихся траулеров я увидел на правом крыле его ходового мостика знакомое лицо курсанта Мамонтова, который был у меня на практике девять лет назад, – нет, уже не довольно-таки неисправного курсанта, а властного, уверенного в своих действиях капитана, которому беспрекословно подчинялась команда. Его траулер ошвартовался не просто удачно с первого же захода, но с каким-то особым изяществом, которое отмечает лучших капитанов.

Когда мы направлялись домой вдоль маячивших на горизонте норвежских берегов, погода была не то чтобы штормовая, но сильное попутное волнение вызывало неприятную смешанную качку – то судно зарывалось носом в воду, то переваливалось с борта на борт. Я был в своей каюте, когда почувствовал, что наш дизель-электроход как будто бы замер. Задержавшись в положении неустойчивого равновесия то ли на секунды, то ли на доли секунды, судно вдруг резко пошло носом вниз, одновременно сваливаясь на правый борт. Стоявший на подставке алюминиевый чайник взлетел, перевернулся в воздухе и шлепнулся дном на палубу; со стола съехало все, что лежало на нем. С разных сторон донеслись звуки бьющейся посуды. В голове непроизвольно возникла мысль: «Это море не хочет отпускать меня». Я прогнал это глупое суеверие и пошел разбираться в том, что произошло.

Судно, двигаясь практически с той же скоростью, с которой катились волны той же длины, что и длина судна, в какое-то мгновение оказалось своей серединой на высоком гребне волны, теряя остойчивость. Стотридцатиметровая махина накренилась и как бы нацелилась носом под воду, намереваясь нырнуть. Находившийся на мостике старший помощник капитана перевел ручку машинного телеграфа на «стоп»; роковая волна ушла вперед, и судно выпрямилось. Хотя старпом заранее предупредил экипаж о необходимости соблюдать осторожность, судовой токарь все же вышел на верхнюю палубу – подышать свежим воздухом. Обрушившаяся на кормовую часть судна волна перебросила его через люк четвертого трюма и бросила под трап, ведущий на кормовую надстройку, ударив спиной о переборку. Пострадал и мой курсант Абакумов. Он с боцманом крепил какое-то имущество, находившееся на палубе вблизи третьего трюма; когда обрушилась волна; боцман успел за что-то уцепиться, а Абакумов ударился предплечьем об ограждение трюма. Судовой врач, осмотрев его, сказал, что возможен перелом. К счастью, проведенное по приходу рентгеновское обследование показало, что перелома не было.

Я не очень-то надеялся, что в Калининградском порту нас кто-то встретит из училища, например, заведующий кафедрой или хотя бы начальник практики, но никто не пришел, и опять кольнуло горькое чувство своей ненужности.

*

Однажды меня срочно вызвали к телефону в деканат. Звонил Брандт, Роман Борисович. Я даже толком не помнил, когда и где с ним познакомился – то ли в Питере во время одного из совещаний по теме «Створ», то ли в Мурманске, где он тогда работал старшим преподавателем кафедры судовождения. Запомнилась лишь встреча в Москве, в аэропорту «Шереметьево-1». Я только зашел в зал ожидания, чтобы скоротать время до объявления своего рейса, как ко мне бросился и заключил меня в объятья невысокий мужичок в тулупчике. Я опознал его лишь после того как он обозначил свою личность, сказав, что возвращается из Ярославля, где отмечался юбилей его дяди, тоже Брандта, кажется, основателя тамошнего педагогического института.

Роман Борисович, знакомый с моими работами по исследованию структуры деятельности судоводителей, просил меня дать согласие быть официальным оппонентом на защите его кандидатской диссертации, посвященной проблемам эффективности и качества работы судоводителей. Не скрою, это предложение польстило мне: я еще никогда не оппонировал на защите кандидатской.

Мое радужное настроение рассеялось, когда я прочитал уже первые страницы пухлого тома, и чем дальше, тем больше оно сменялось досадой: ну зачем я ввязался в это предприятие!? В диссертации Брандта отсутствовало то, что называют культурой научного исследования. Без должного обоснования многие выводы представлялись неубедительными, а некоторые из них опирались на арифметические ошибки. Изобиловало цитирование не первоисточников, а упоминаний о них в реферативных журналах – по-видимому, для придания большей солидности списку использованной литературы. Исписав замечаниями толстый блокнот большого формата, я понял, что диссертацию надо спасать. Я сообщил ученому секретарю совета по защите диссертаций, что труд Брандта нуждается в доработке, а сам принялся разыскивать автора. Время было отпускное, из Мурманска мне ответили, что Роман Борисович выехал куда-то на юг, и лишь по цепочке, через каких-то третьих лиц, мне удалось узнать адрес его местопребывания в Краснодарском крае.

Я попросил Брандта возможно скорее приехать в Калининград, чтобы мы могли совместно поработать над доводкой его работы до должной кондиции. Роман Борисович прилетел через пару месяцев.

Неделю, не разгибая спины, мы сидели с ним над текстом диссертации, перелистывая одну страницу моего блокнота за другой. Я меньше всего пытался оспаривать отстаиваемые диссертантом положения – пусть они останутся на совести автора – но все явные огрехи были выправлены.

Защита состоялась примерно через полгода и прошла успешно. На том же заседании совета защищал свою кандидатскую диссертацию и Аркадий Николаевич Солодянкин, кстати, указавший в списке публикаций и совместно написанную нами статью.

А в Мурманском училище распространился слух о том, как я препятствовал Брандту в защите его диссертации. Роман Борисович, по меньшей мере, этот слух не опровергал.

В связи с ростом контингента наша кафедра была разделена на две. Одну – новую кафедру технических средств судовождения – возглавил прежний заведующий Букатый, на должность заведующего второй кафедрой – судовождения – был объявлен конкурс. По своей специализации Лушников должен был бы оказаться на кафедре Букатого, но, по-видимому, с подачи того же Демиденко, было решено – не столько выдвинуть Лушникова, сколько не допускать моего выдвижения. Осуществить этот сценарий было несложно: «черные полковники» всегда голосовали так, как им скажут.

Когда декан Рамм пустил в ход то, что он называл «машиной голосования», сомнений в исходе выборов не было. Лушников, не проронивший ни слова перед голосованием, счастливо и смущенно улыбался, почему-то покраснев; он словно хотел сказать: «Вот видите, я такой, вы правильно меня выбрали, и теперь мы с вами будем счастливо работать». «Черные полковники» образовали очередь пожимать руку новому заведующему кафедрой; я, единственный воздержавшийся при голосовании, колебался, надо мне пожимать руку новому начальнику или не надо, но и здесь решил воздержаться и вышел из помещения.

Всё, надо было подыскивать новое место работы. Парадокс ситуации заключался в том, что, чем больше опыта и чем выше научная квалификация, тем меньше возможность выбора. В городе было лишь одно место, где я мог рассчитывать на подходящую работу – институт повышения квалификации работников рыбной промышленности. Маточкин, директор института, кстати, в прошлом – старпом, а потом капитан того самого «Янтарного», на котором я был в последнем рейсе, уклонился от прямого ответа; по интонации его якобы доброжелательной речи я понял, что он хочет справиться у ректора Клетнова, да и еще кое у кого.

Написал я и в другие города; из полученных ответов наиболее подходящим был, конечно, содержавшийся в письме Солодянкина из Владивостока. Он сообщил, что в Камчатском филиале Дальрыбвтуза объявлен конкурс на замещение вакантной должности доцента по специальности «Судовождение». Аркадий Николаевич показал мое письмо Лукьянову, директору филиала, который, конечно, знал меня по прежней работе в Дальрыбвтузе. Лукьянов не только просил передать мне предложение прислать документы на конкурс, но и пообещал мне должность заведующего кафедрой и декана факультета, тем более что нынешние руководители на этих должностях его, как директора филиала, не устраивали.

Конкурс в филиале прошел быстро, но его результаты подлежали утверждению советом головного института, которое по неведомым мне причинам затянулось на несколько месяцев. Наконец-то пришел вызов.

По традиции я пригласил попрощаться со мною всю кафедру. Тот же Рамм произнес речь, в которой добросовестно отметил мои многочисленные заслуги перед училищем. После такой речи впору было и остаться, если бы я не понимал, что ее подтекстом было «Ну и уезжай поскорее, без тебя тут будут все свои люди, с которыми жить можно спокойно». Мои – теперь уже бывшие – коллеги и случайно забредший на огонек давний выпускник безудержно хвалили меня. Был зачитан приказ ректора, в котором он отмечал мою многолетнюю отличную работу и на прощанье награждал меня грамотой. Правда, в текст грамоты секретарь парткома Демиденко не преминул внести исправление: «активное участие в общественной жизни училища» он исправил на «участие в общественной жизни кафедры». Уж он-то отлично знал, что даже в последние годы я дважды избирался секретарем партбюро факультета. Возражать было поздно, да и не хотелось.

Торжественная часть стихийно перетекла в неофициальную. Дмитрий Александрович, преподаватель гидрометеорологии, старейший из «черных полковников», и его лаборант, о котором я, в сущности, не знал ничего, кроме похожего на кличку прозвища «Карла», молча хватили по граненому стакану водки и тут же налили по второму.

К продолжению