| Стахновский 5-й
Профессор все лето проводил на даче. Там у него не было даже пишущей машинки: свои работы он писал от руки каллиграфическим почерком профессионала-гидрографа, а на кафедре их перепечатывала машинистка. Он думал, что приближается его семидесятилетие, а юбилей он встречает без радости. На даче он жил с женой, занимая примерно треть приземистого большого дома. Половину дома, с отдельным входом, занимала семья дальнего родственника, а оставшуюся часть («одну шестую», – с привычной математической точностью машинально подсчитал профессор) – жена покойного старшего брата, контр-адмирала. «Да, да, – думал профессор, – вот и остался я из всего нашего флотского рода один-единственный – Стахновский-5-й, как когда-то давным-давно числили меня в приказах по флоту».
Род Стахновских, обрусевших польских дворян, верно служил царю и отечеству на море. старший на флоте, Стахновский 1-й, был дедом профессора, Стахновский 2-й – дядей, а остальные – 3, 4 и 5-й – приходились друг другу родными братьями: Ксаверий Ксаверьевич, Владимир Ксаверьевич и он, Николай Ксаверьевич.
В это утро профессор встретил день с тяжелой головой. В последние годы он каждую ночь видел длинные, как ему поутру казалось, сны. Чаще всего во сне он читал лекции – то сегодняшним курсантам, то слушателям академии, в которой он преподавал много лет назад. Иногда во сне он заново писал свои книги – и эту, толстую, с которой в науке было прочно связано его имя, и две написанные одна за другой сравнительно недавно, «тоненькие», как он сам их называл. Но этой ночью к нему в сон приходил брат, Ксаверий Ксаверьевич, Ксюша, как его в семье ласково называли. Теперь уже никто не помнит этого домашнего имени, да и самого Ксюшу, пожалуй, уже никто не помнит. Опять машинально профессор высчитал: «Сколько лет я его не видел? Пятьдесят? Да, пятьдесят». Он и во сне был таким, как при последней встрече – старшим лейтенантом, прославившимся в последнем победном сражении русского флота накануне октябрьского переворота. «Нет, Великой Октябрьской социалистической революции, – поправил себя профессор. – Сколько ему тогда было? Тридцать один?» Он грустно отметил, что лицо Ксюши, которое снится ему так редко – может быть, раз в десять лет – стало каким-то расплывчатым, нечетким, лицом абстрактного старшего лейтенанта, а не любимого старшего брата, которому они с Володей во всем стремились подражать.
Да, тогда, после «Великой Октябрьской», круто разошлись дороги братьев. Ксюша с омерзением говорил о том, что во главе морских сил большевики поставили демагога, пьяницу и развратника Пашку Дыбенко, ничего не смыслящего в военном деле. А Володя вместе с контр-адмиралом Василием Михайловичем Альфатером, новым командующим морскими силами Республики, встал на сторону советской власти в глубоком убеждении, что своими делами он будет служить родине. Вскоре Ксюша исчез из Петрограда, и только смутные сведения доходили до родственников, и то с большим опозданием. Как будто бы Ксаверий командовал паровым катером где-то на КВЖД и в дерзких налетах бил плохо организованные красные отряды. Затем, совершенно неожиданно, появился на Севере, уже в полученном от Колчака звании капитана не то 2-го, не то 1-го ранга. он командовал бронепоездом, носившимся от станции к станции и наводившим ужас на красноармейские части. История его пленения оставалась загадочной; наверняка было известно только, что его расстреляли в 20-м году то ли в Холмогорах, то ли в Вологде. тогда же по особому постановлению президиума ВЧК был расстрелян адмирал, который командовал флотом в том самом победном сражении, где отличился Стахновский 3-й. Адмирал, уволенный от всяких дел, уже несколько раз арестовывался, однако наотрез отказался от предложения скрыться в Финляндии. Его расстреляли как заложника, взятого «на случай террористических актов со стороны агентов белогвардейцев».
Тоненькая брошюрка на рабочем столе профессора – автореферат диссертации – напомнила, что вчера приезжал странный аспирант-заочник. Странным он казался вовсе не тем, что пришел с электрички сразу после страшной грозы, когда рваные черные тучи непрерывно озарялись ярко-белыми вспышками ветвистых молний, а тем, что обратился он с необычной просьбой. Визиты аспирантов были не такой уж редкостью, но обычно они просили дать отзыв на диссертацию или выступить в поддержку на заседании ученого совета. Профессор так его и спросил: «Вы хотите, чтобы я выступил на вашей защите?» – «Нет, я прошу вас, по возможности, присутствовать на заседании совета. Мне сказали, что оно – последнее в этом учебном году, а кворум под угрозой. Я приехал с Сахалина, и если заседание не состоится, еще раз приезжать мне было бы очень не просто».
Название диссертации было тоже как-то очень странно сформулировано; впрочем, аспиранты вместе со своими руководителями нередко изощряются, чтобы хоть по названию их работы выглядели оригинальными, непохожими на другие, столь же, по правде говоря, пустопорожние. Но тут по названию хоть было видно, что аспирант копался в тех же отраслях науки, которыми профессор занимался всю жизнь. «Интересно, а на мои-то труды он ссылается? Как же, как же, вот и мою фамилию называет среди своих предшественников».
Первой была названа фамилия основоположника, английского ученого, который, собственно говоря, и создал ту науку, совершенствованию методов которой профессор посвятил большую часть своей жизни. Всеобъемлющему изложению теории и практических приложений этой науки посвящена главная книга профессора, которую в обиходе непочтительно называли «толстой книгой». Это как же не повезло, что «толстая книга», которая, к тому же должна была быть представленной как докторская диссертация, была завершена как раз в самый разгар «борьбы с космополитизмом». Уже полетели головы: был уволен из академии вице-адмирал, автор фундаментальных исследований, крупнейший авторитет в своей области знаний, за то, что он в своих работах упоминал и Ньютона, и Галилея, и более поздних зарубежных ученых. Легко еще отделался. Руководитель одного из научно-практических подразделений флота, контр-адмирал, был публично ошельмован за то, что допустил к печати руководство, в котором назывались имена Потенота, Эдисона и Морбли – все иностранцы. Адмирала арестовали, разжаловали в рядовые и отправили в совгаванский лагерь, где он оттрубил шесть лет – до реабилитации после смерти генералиссимуса.
Над шеей Николая Ксаверьевича повис топор обвинения в низкопоклонстве: уж столько было ссылок на труды иностранных ученых в подготовленной к сдаче в набор рукописи. Он немедленно забрал рукопись из издательства и тщательнейшим образом вычитывал страницу за страницей, намереваясь заменить все иноязычные фамилии. Иной раз это получалось ни селу ни к городу. Пришлось исхитриться, чтобы переименовать уравнения, преобразовав которые, основоположник-англичанин создал всю научную дисциплину. Имя какого-либо русского ученого при всей изворотливости дать им было невозможно, и будущий профессор придумал им некое безличное название, благодаря чему их авторство могло быть присвоено хоть Ломоносову, хоть Менделееву. Основоположник был вычеркнут безо всяких ухищрений. Нехорошо было еще и то, что русский ученый, внесший в эту науку немалый вклад, носил звучную иностранную фамилию. Пришлось Николаю Ксаверьевичу покопаться в архивах и запастись справкой, что три поколения предков этого ученого были российскими подданными.
Однако страх не проходил, заветная докторская степень, до которой, казалось, было рукой подать, удалялась на все возрастающее расстояние. и тогда Николай Ксаверьевич решился на самый, может быть, рискованный в своей жизни шаг: он подал заявление на вступление в партию. Одну рекомендацию написал лаборант из его академии, выпивоха-мичман, член ВКП(б) с дореволюционным стажем, когда-то, кажется, служивший на «Авроре». Другую рекомендацию дал капитан третьего ранга, Герой Советского Союза, фронтовик-подводник с изувеченной ногой, никого не боявшийся и даже однажды пославший по известному адресу заместителя секретаря парткома. В анкете Николай Ксаверьевич честно написал и о брате Владимире, контр-адмирале, и о брате Ксаверии, от родства с которым он отрекся еще в середине 20-х. Очереди на прием в партию пришлось ждать больше года: по-видимому, его кандидатура согласовывалась не только в обкоме, но и повыше, пока, наконец, ей не было дано «добро»: партия ценит настоящих, беспредельно преданных ей ученых, таких, как академик Лысенко или академик Вышинский.
Николай Ксаверьевич был исправным партийцем: выступая на партсобраниях, критиковал нерадивых курсантов, а однажды был даже избран ответственным за сбор членских взносов. Он удивлял коммунистов быстротой и точностью, с которой подсчитывал в уме проценты от заработка и называл сумму, подлежащую уплате. Да, были времена – были трудности, а теперь заурядный аспирант, да еще откуда-то с Сахалина, запросто ставит рядом и имя основоположника-англичанина, и его, профессора Стахновского, имя. И в первой главе диссертации небезуспешно развивает идеи профессора; чувствуется, что он основательно проштудировал «толстую книгу». Правда, выведенные им формулы чересчур громоздки, чтобы найти применение на практике, ну да это простительный грех молодости.
Во второй главе описывается длинный и скучный эксперимент, который аспирант поставил, чтобы доказать преимущество некоторых новых методов перед старыми. Что же, и это верно, успех в науке – это не только (а, может быть, и не столько) талант, сколько терпение, работа, как иногда говаривал профессор собственным аспирантам, не столько головой, сколько задом.
«Кажется, в методике эксперимента есть некоторые огрехи, но они вряд ли повлияли на конечный результат, – отметил для себя профессор. – Впрочем, это нужно будет отметить в отзыве (если, конечно, я соберусь его написать). Да, кажется, соискатель не хватает звезд с неба, работа вполне заурядная и даже несколько скучноватая». Профессор отложил вдруг ставшую ему неинтересной брошюрку и пододвинул лежавшую чуть поотдаль книжку – старую, с вылинявшей от времени обложкой. Он никогда не убирал со стола эту книжку, давным-давно подаренную соседкой по даче. Ее стихи всякий раз властно вытесняли тусклую обыденность, вели в мир необыкновенного согласия слов и звуков, как будто бы оторванных от действительности, но на самом деле они и были подлинной действительностью, и перед глубинным трагизмом ее стихов и ее судьбы ему казался мелким трагизм его собственной судьбы, в чем-то с нею схожей. С этой пожилой женщиной он, военный моряк, не раз обсуждал, какой именно сорт картофеля лучше посадить на маленькой грядке, которую он вскопал во дворе своей дачи; она угощала его зелеными перьями молодого лука, выращенного на грядке ее дачи. Уже год, как соседка скончалась, и было жалко, что он так ни разу не поговорил с нею ни о ее стихах, ни о своей судьбе.
Пробегая глазами первые строчки третьей главы, профессор поймал себя на том, что чувство раздражения не дает ему уловить смысл прочитанного. Легко все дается этим, нынешним. У него же все сложилось по-другому. Длительная стажировка в удаленной от мирских тревог астрономической обсерватории в бурные годы гражданской войны. Неустроенная жизнь в геодезических экспедициях. Секретная проводка военных кораблей неизведанным дальним путем, за которую получил первый орден. И только после этого – кандидатская диссертация, в которой обобщил опыт обеспечения этой проводки. Впрочем, нет, наверное, он несправедлив к этому соискателю – он ведь тоже не из ближних краев, с Сахалина. для него даже проезд к месту защиты диссертации – проблема. Нуте-с, так о чем же он пишет?
Начало – традиционно спокойное. Да, эта задача рассматривается во всех учебниках, известно, что она в зависимости от внешних условий решается либо так, либо иначе. Это как дождь: либо он есть, либо его нет. Но логика рассуждений автора диссертации была неумолима: изложенное в учебниках – лишь частные случаи, и сравнение с дождем было тут совершенно неуместно. Профессор почувствовал себя неуютно: ведь совсем по-иному решали эту задачу его учители, и сам он учил по-иному уже много лет. Этот молодой человек, кажется, наивно думает, что он нашел новое, нетрадиционное решение известной задачи. Он, похоже, не подозревает, что не просто взорвал фундамент, на котором базируется решение целого класса задач, а создал предпосылки для пересмотра привычных представлений в прикладных науках. Если он прав – а, скорее всего, он прав, – то сколько вокруг предложенного им решения родится новых методов, сколько будет написано пухлых диссертаций, сколько появится невежественных спекуляций полузнаек!
Профессор понял, что он непременно выступит на защите этой диссертации, он, конечно, отметит явные ошибки диссертанта – впрочем, несущественные, а вот на этом его утверждении остановится особо: посмотрим, сможет ли соискатель достойно отстоять свою точку зрения. Именно от этого будет зависеть, какой шар он положит в урну для голосования – белый или черный. Впрочем, насчет шаров, это – фигурально; будет просто бумажка с надписью «согласен – не согласен, ненужное зачеркнуть».
Четвертая глава читалась легко и спокойно. В ней остроумные решения как новых, так и давно известных задач чередовались с поверхностными школярскими упражнениями, которые и включать-то в диссертацию не следовало.
Ну вот, кажется, и все. Снова собиралась гроза. Где-то далеко погромыхивало. Надо поговорить с женой насчет покупки участка земли на кладбище, не рядом, но недалеко от могилы поэтессы. там они и будут похоронены, когда завершится их жизненный путь. Профессор думал об этом без надрыва и страха; он понимал, что ждать осталось недолго. Он только хотел умереть позже своей жены, чтобы ей не достались хлопоты его похорон и тоска одинокого существования.
| |
