| Каждый день я прихожу на пристань (продолжение 1)
III
Детство проходит, а вместе с ним проходят детские привязанности и детские влюбленности. Много еще чего интересного рассказывали и показывали мне Дмитрий Михайлович и Фаина Марковна, только одной темы они никогда не касались – о том, как они оказались во Франции и что там с ними происходило. Мими ничего не могла мне на этот счет сказать, а Жаннин тем более.
Став постарше, я уже реже посещал гостеприимную семью Смиренских, тем более что они переехали на другую квартиру, более благоустроенную, но расположенную подальше от моего дома.
А потом мы с мамой переехали в другой город, и лишь позже я узнал что-то о семье Смиренских. Мими, а следом и Жаннин выросли и закончили школу с золотой медалью. Они уехали учиться – Мими в Москву, Жаннин в Свердловск; родители получили две комнаты в престижном «доме ИТР», построенном в конце 30-х. Некоторое время комнату в одной коммунальной квартире с ними занимала моя тетя, мамина сестра. От нее я узнал, что у Дмитрия Михайловича и Фаины Марковны появился еще один ребенок, поздний сын Михаил. Дмитрий Михайлович был уже не простым рабочим, а переводчиком в заводоуправлении. Его дом был открыт для всех. Приходили, например, жены рабочих-алкоголиков. Дмитрий Михайлович как член профкома цеха по их просьбе отдавал им зарплату непутевых мужей. Вместе с Фаиной Марковной и другими учителями папа ходил заниматься с мальчиком-инвалидом, больным полиомиелитом. Обучал его французскому языку, а потом ездил в Свердловск, чтобы достать работу – технические переводы, которые этот юноша делал с его помощью. Появился у парня хоть какой-то смысл в жизни, да и подспорье семье какое-никакое.
По Бог весть откуда дошедшим до меня слухам, семейная жизнь Мими сложилась неудачно. Вроде бы Мими уезжала куда-то в Южную Америку (а, может быть, Жанна?), но за достоверность этого воспоминания я уж никак не ручаюсь. Жанна вроде бы защитила кандидатскую диссертацию, что-то насчет Бразилии. Наверное, изучила португальский язык. Я однажды мельком видел ее: она была очень похожа на свою маму; жаль, что тогда нам не удалось даже толком поговорить
Много лет спустя я совершенно случайно наткнулся в Интернете на коротенькую справку: «Смиренский Дмитрий Михайлович (1897 –?) – он же Марсель Роллэн. Русский эмигрант, участник Белого движения. Во Франции с 1922 г., работал на заводе Рено, член французской компартии, член парижского "Союза возвращения”. Завербован Эфроном в советскую разведку. Входил в оперативную группу, выслеживавшую Седова, а затем в ту, которая преследовала И. Рейсса. Был арестован и год провел в парижской тюрьме. Выпущен за недостатком улик. Вернулся в СССР весной 1939 года. Арестован в 1940 году. Дальнейшая судьба неизвестна».
«Вот те на! – подумал я. – Именно дальнейшая-то судьба известна, а вот что касается того, что предшествовало моему знакомству с этой милой семьей, мне – да не только мне – совершенно неизвестно!».
Но мне было трудно даже вообразить, что Дмитрий Михайлович, добрый отец подружек моего детства, был – советским разведчиком! Я стал искать в Интернете другие сведения о Смиренском; наткнулся на упоминание о том, что он был сыном священника. Предположил, что он и сам мог учиться в семинарии или духовном училище.
Обнаружил фамилию и имя Дмитрия Смиренского в списке окончивших в 1913 году Калужскую духовную семинарию по первому разряду и предположил, что это мог быть отец Мими и Жаннин. Впрочем, мои предположения насчет происхождения Дмитрия Михайловича из Калуги весьма произвольны – мало ли в России было Дмитриев с фамилией «Смиренский»! Эта фамилия, происходящая от старинного славянского корня «Смирена», была распространена в среде духовенства.
Ведь еще один Дмитрий Смиренский значится среди окончивших в 1912 году Екатеринодарское духовное училище. Может быть, сохранившееся в моей памяти из времен далекого детства смутное представление о том, что Дмитрий Михайлович был из донских казаков, не лишено оснований? Вполне естественно предположить, что он не афишировал свое происхождение как сына священника, что определение «донской» я сам домыслил («если казак, то, само собой, донской»); Екатеринодар – столица казачества, только не донского, а кубанского…
Дмитрий Михайлович и Фаина Марковна с дочерьми Жанной (слева) и Марьяной (справа), сыном Михаилом (позади) и внучками Даней и Диной, 1984 г.
Все-таки Интернет – великая сила! Пытаясь найти следы Мими, я запустил поисковую систему на ее фамилию – Смиренская, и среди многих ответов обнаружился один подходящий: Хилкова Марьяна Дмитриевна, до замужества – Смиренская. Что она из Марианны превратилась в Марьяну, не было удивительно. Марьяна с мужем, потомком древнего княжеского рода, действительным членом Российского Дворянского Собрания, живет в ближнем Подмосковье, в Мытищах. Еще раз запустил поисковую систему на «Мытищи», и открылось объявление: Марьяна Дмитриевна Хилкова дает уроки французского языка, перечислены ее профессиональные заслуги и приводится номер телефона (по-видимому, домашнего) и адрес электронной почты (принадлежит ли он семье Хилковых, неясно). Отправил на этот адрес сообщение с просьбой об установлении контакта, но ответа не получил.
Я набрал номер телефона, и вот слышу чистый, милый голос подружки моего бесконечно далекого детства. Мы тут же вернулись к обращению на «ты» и детским именам – Мими, Володя…
Она поправила кое-что из того, что я почерпнул из разных источников или домыслил. Мими прислала мне большой пакет бесценных, никогда ранее не публиковавшихся материалов: страницы автобиографии Дмитрия Михайловича, объемные воспоминания Фаины Марковны и ее, Мими, собственные, фотографии, сохранившиеся от тех далеких времен. А потом три с лишним десятка страниц документов переслала мне по электронной почте Жанна. К этому еще надо добавить справку из архива русского зарубежья, которую по моей просьбе безотлагательно выслал научный сотрудник Дома-музея Марины Цветаевой Дмитрий Анатольевич Беляев, обратиться к которому порекомендовала та же Мими. Мое дальнейшее повествование в значительной степени на эти материалы опирается.
IV
Оказалось, что с Калугой была связана жизнь не Дмитрия Смиренского, а его отца; сам же Дмитрий Михайлович – с Кубани. То есть, действительно, детская память меня не обманула.
В автобиографии он писал, что родился в селе Сергиевском Ставропольской губернии. Потом семья переехала в станицу Медведовскую Кубанской области. Отец был из центральной России, а мать – кубанская казачка, считалась малограмотной, хотя писала хорошо, так как закончила церковно-приходскую школу. Ее брат, Петр Шевель, был видным на Кубани человеком: он окончил московскую консерваторию и руководил хором кубанских казаков.
Отец Дмитрия Михайловича рассказывал шутя: «Искал, искал хорошую жену, в России не нашел. Приехал жить и преподавать на Кавказ, устроился в станице Медведовской и познакомился со своей будущей женой, Раисой Павловной Шевель – казачкой». В молодости, до приезда на Кавказ, он учился в Калужской духовной семинарии, но не закончил ее и работал учителем. А так как он был духовного сословия (его отец, тоже Дмитрий Михайлович, был священником в Калужской губернии), то Михаил Дмитриевич решил стать священником. Разрешение мог дать только архиерей, отцу пришлось несколько раз съездить к архиерею, и тот посвятил его в священники. Михаил Дмитриевич получил бедный приход в какой-то станице, а потом уже разрешили служить в зажиточной станице Медведовской. В его семье было 12 детей и еще приемный сын. Четверо детей умерло от скарлатины. Все остальные учились и получили среднее и высшее образование.
Дмитрий после церковно-приходской школы окончил духовное училище. Он рассказывал, что в училище был шалуном, даже имел «тройку» по поведению за то, что одно время курил, а курить в училище было запрещено. После Екатеринодарского духовного училища, которое закончил по второму разряду в 1912 году, поехал в Ставрополь и поступил в духовную академию. Там можно было курить, но, как потом он сам рассказывал, только понемногу баловался, но не увлекался, как другие семинаристы, которые затягивались. Учился на тройки – признавался, что ленился, а увлекался, как всегда, охотой.
Когда Мите исполнилось 18 лет, он поступил на военную службу вольноопределяющимся первого разряда. Собирался поступить в военное училище, но потом раздумал. Пошел в армию добровольцем, и его послали в фельдшерскую школу.
О своей службе а армии Дмитрий Смиренский рассказывал больше в юмористических тонах: «Стояли мы в какой-то деревне в Минской губернии. Мы были "хозяевами” одной избушки. Я взялся предсказывать будущее. Мне стало известно, что было демобилизовано какое-то ополчение, и я "предсказал” хозяйке, что муж должен вот-вот вернуться. А ночью кто-то постучал: приехал муж. Всё, как я предсказал; карты мне показали, и вот он уже дома. И тогда стали ходить ко мне как к предсказателю, а я говорил то правду, то неправду».
Скоро их запасный батальон оставил эту деревню, продолжая отступление. Митя был легко ранен, лечился. Потом снова вернулся к своим обязанностям фельдшера.
Дмитрий Михайлович уже в пожилые свои годы однажды сказал: « Я даже на войне не убил ни одного человека. Сколько спас как фельдшер, – нет, никогда не считал».
Война для Дмитрия Смиренского закончилась быстро и внезапно. Однажды в августе 1915-го его послали с двумя солдатами за медикаментами, и они все втроем попали в плен к немцам. Это я узнал уже позже, а вначале предполагал, что он попал во Францию, пройдя тернистый путь эвакуации Белой армии: Крым, Стамбул-Константинополь, лагерь на полуострове Галлиполи… А потом – кто в Болгарию, кто в Сербию, кто – в Чехословакию. И, наконец, столица белой эмиграции – Париж. Ознакомившись с этой версией, Мими, хотя и не очень решительно, ее отвергла: папа никогда не говорил, что он эвакуировался с Белой армией. Дмитрий Михайлович не любил говорить о своем пребывании в плену, и даже дети смутно представляли себе, как он оказался во Франции. Жанна, младшая дочь Дмитрия Михайловича, высказалась более определенно: мне: «Мы с Мими всегда были уверены, что в 1915 году папа попал в плен к немцам и бежал из Германии через швейцарскую границу. Но в конце своей жизни папа рассказал сыну Мише, что дело было иначе. Он был насильно мобилизован одной из банд под угрозой расстрела, а потом эмигрировал». Но чтобы быть «мобилизованным одной из банд», ему нужно было попасть из германского плена в Россию, а об этом нет никаких свидетельств.
Дмитрий Анатольевич Беляев на основании архивных источников сообщил мне:
«Д.М. Смиренский в 1915 г. добровольцем ушел в действующую армию, по окончании фельдшерских курсов был направлен на фронт, в начале 1918 г. (?) (знак вопроса поставлен Беляевым. – В.В.) попал в плен к немцам. Бежал в Швейцарию, скитался по Европе. В 1919 г. приехал во Францию…»
В военном билете Дмитрия Смиренского, выданном ему в 1943 году, указаны данные о его службе в «старой» армии: «Служил вольноопределяющимся в 33 пехотном полку с июня 1915 по август 1915 г.». Никаких упоминаний о службе в Белой армии и вообще о возвращении в Россию после плена нет ни в военном билете, ни в других документах, достоверность сведений, содержащихся в которых, несомненно, тщательно проверялась. Можно предположить, что, попав в плен в августе 1915 года, Смиренский в 1918 году бежал из плена. Версия об эвакуации с Белой армией решительно отпадает: армия Врангеля эвакуировалась в ноябре 1920 года, а Дмитрий Михайлович оказался во Франции еще в 1919-м.
Так что ссылка на то, что отец якобы говорил о своей «мобилизации одной из банд» и последующей эмиграции, скорее всего, следует считать семейной легендой.
Я подробно останавливаюсь на этих фактах биографии Смиренского особенно потому, что они полностью опровергают распространенное заблуждение, в соответствии с которым его называли «бывшим офицером Белой армии» (например, в очерке В. Абаринова «Охота на Вальтера», газета «Совершенно секретно», январь 2007).
В скитаниях по Европе Дмитрий Смиренский полной мерой хлебнул «прелестей» эмигрантской жизни. Шахта в Бельгии, конвейеры заводов Рено и Ситроен, где он к своему русскому имени добавил французское – Марсель Роллэн. На Корсике он работал на уборке винограда и инжира, поднял бунт против хозяина, недоплачивавшего наемным рабочим, добившись, в конечном счете, чтобы им уплатили все заработанное и за счет хозяина отвезли на континент. Георгий Эфрон, он же Мур, сын Сергея Эфрона и Марины Цветаевой, в дневнике пишет о нем: «Marcel (фамилии не знаю). Видел его только во Франции, иногда заходил к отцу. Веселый и симпатичный (по моему впечатлению). Был (насколько помню) на Корсике».
Рабочие завода "Ситроен", 1925 г. Марсель Роллэн - в центре (в белой рубашке и кашне)
V
Я представляю себе, как Марсель Роллэн с приятелем-французом сидит за столиком кафе, потягивая перно – анисовую настойку, в сильно разбавленном виде беловатую, как молоко.
«Марсель, ну зачем ты рвешься в свою большевистскую Россию? Там безбожники закрывают храмы, преследуют верующих. Неужели тебя, сына священника, не пугают зверские расправы над ни в чем не виновными священнослужителями и их семьями?»
«Понимаешь, Этьен, для меня Советский Союз – это Россия, в которой я вырос, в которой живут мои братья и на погостах которой спят мои предки. А какая это красивая страна! Где еще найдешь такую охоту на перепелов, как у нас в Ставрополье!»
«Ставрополье? А что это такое?»
«Это такая область, ну, провинция, что ли, вроде вашего Прованса. Там в конце сентября жирных перепелов – невероятное количество, особенно вблизи сжатых полей проса или гречихи. А то и неподалеку от лесной опушки, возле редкого кустарника.
Представляешь, снаряжаю патроны мелкой дробью и пораньше с утра отправляюсь на охоту со спаниелем. Собака посматривает на меня нетерпеливо и, стоит только сказать «Ищи!», как она с радостью бросается в поиск. Заметь, что в поиск собаку надо направлять против ветра, чтобы на нее запах перепелов наносило. Сам двигаюсь за ней. Собака, как челнок, прошивает луг из стороны в сторону: туда-сюда, туда-сюда. Луг почти весь скошен, и перепела наверняка кормятся в узкой полоске не скошенной травы. Обленившийся перепел очень неохотно расстается с землей, собаку подпускает близко, взлетает чуть ли не из-под самой ее морды, и, поднявшись, летит быстро, но, однако, совершенно прямо.
И вот, на мгновенье приостановившись, собака в два прыжка подняла первого за сегодняшнее утро перепела, и вот он каким шумом взлетает! Я командую собаке «Сидеть!», вскидываю ружье и …» Марсель остановился, затрудняясь перевести на французский слово «выцеливаю». «Ну, что ли, беру птицу на прицел. Собака, заметь, должна быть приучена после взлета перепела оставаться на месте и ложиться: перепел летит низко над землей, а если спаниель бросится вперед, то можно его задеть выстрелом. Отпускаю перепелку шагов на двадцать и стреляю. Спаниель бежит за упавшей птицей, приносит ее мне и садится, ожидая похвалы. Что ж, заслужил!
А я быстро перезаряжаю ружье: перепела – они обычно держатся выводками или большими группами, и после стрельбы по взлетевшим птицам вслед за первыми обычно подымаются и другие. А если сразу не поднялись и затаились, то подбираю убитых перепелов и заставляю спаниеля тщательно обыскать соседние места. Бывает, что спаниель как-то странно ведет себя – после выстрела не обращает внимания на упавшую добычу, а, хотя и остался на месте, но смотрит в другую сторону от того места, где только что сидел перепел. Понятно: где-то рядом еще одна перепелка – перепела очень часто сидят парами. «Ищи!». Два прыжка – и новая птица взлетела, а я не успел перезарядить ружье. К таким встречам надо быть готовым, ружье перезаряжать быстро.
...А время летит и летит, так, что не замечаешь. Солнце все выше, стебли травы пообсохли, под ногами сухо. Иду с собакой в места, где еще влажно, где высокая трава и бурьян. Найти-то перепелов в бурьяне спаниель найдет, но выйдет из него весь в репейниках. Расчесывать его – мучение для охотника, а еще больше для собаки.
Зато удачливый охотник за зорю (Марсель опять затруднился с переводом словосочетания «за зорю») добывает до полусотни перепелов. Я, конечно, таких результатов не достигал, но удовольствие от охоты получал полной мерой.
Вот так-то, Этьен, а ты говоришь – зачем возвращаться…»
«Ты вот мне про этих, про перепелов, а не будет ли там ГПУ охотиться на тебя самого? Что там говорить о тех, кого там называют «классово чуждыми элементами», но ведь там одни большевики преследуют других, с которыми вместе делали революцию! А то еще хуже: тебя самого заставят служить в ГПУ и там убивать своих соплеменников! А ведь охота на людей – это тебе не охота на перепелов, ты это знаешь не хуже меня, ведь ты воевал».
«Этьен, я был на войне, но никого там не убивал, я фельдшер, я помогал раненым. Я все-таки добьюсь возращения на родину, чего бы это ни стоило».
| |
