Неохоцкое море (продолжение 1)

VIII

Японцев было всего двое. Старший, мой ровесник, господин Осака, специалист по промышленному рыболовству, чертами лица напоминал скорее европейца, чем представителя желтой расы, и чем-то сразу же располагал к себе – приветливостью ли без подобострастия, деловитостью ли без суетливости, эрудицией ли без заносчивости. Он легко сошелся с людьми самого разного характера – и с любившим подчеркнуть свое положение руководителем научной группы, начальником рейса Иваном Петровым, и с несобранным, увлекающимся частностями биологом Левой Файнштейном, и с «русским» переводчиком, корейцем, настоящего имени которого никто не запомнил, но который откликался на Мишу.

Младший, девятнадцатилетний господин Иосида, сопровождал Осаку в качестве переводчика «с японской стороны». Он был студентом какого-то колледжа, изучавшим русский язык, и довольно сносно владел разговорной речью, исключая, конечно, специфический морской жаргон, освоить который ему помогал Миша. Иосида-сан выглядел как типичный японец, как их обычно представляют русские, только без карикатурно выпяченных челюстей. Общался он больше с тем же Мишей, а остальных членов экипажа и научной группы, по-видимому, стеснялся, особенно в первое время.

До начала научно-поисковых работ члены научной группы практически все время проводили вместе, обсуждая свои специальные проблемы и согласовывая детали предстоящих исследований. В их компанию не вписывался Валя Мухин, молодой гидролог, который недавно закончил то же училище, что и я, только по другой специальности. У нас нашлось много общих знакомых по учебе, и он нередко приходил ко мне на вахту. Мы с удовольствием вспоминали те места, где нам приходилось бывать – мне раньше, а ему лет на пять позже, наших учителей – обаятельного профессора Максимова, требовательного доцента Слевича, энергичного Клепикова, руководившего его дипломным проектом. Не забывали и строгую, но справедливую кастеляншу Тамару, бойкую официантку Веру, величественную лаборантку военной кафедры Александру Андреевну, сестру знаменитого поэта. Было понятно, что Валентин тяготился одиночеством, и ему  было приятно общение со мною.

Вахту на мостике со мной нес матрос Вася Белкин. Он недавно вернулся из армии, где охранял склады боевых отравляющих веществ в Бурятии. Во время службы он убил человека. Произошло это так.

Ночью, в обильный снегопад при сильном ветре, Вася стоял на посту у склада. Видимость была – никуда, и в голову Васе лезли лишь обычные солдатские мысли о доме, о тепле, да о куреве всласть. За пеленой снега, лишь на несколько шагов освещенного лампой на столбе, показалось какое-то пятно. Сомнения не было – оно приближалось. «Стой, стрелять буду!» – как положено по Уставу караульной службы, заорал Вася, сорвав карабин с плеча и передергивая затвор. Пятно продолжало двигаться. Василий выстрелил в воздух – результат тот же. Приклад к плечу, пятно – на мушку, выстрел! Прибежавший начальник караула перевернул упавшее навзничь тело, рванув на нем лацканы солдатского бушлата, приложил ухо к груди – наповал! Зачем солдат забрел за запретную черту, почему он не остановился ни на окрик, ни на предупредительный выстрел, – кого теперь спросишь?

За отличное исполнение воинского долга Васе дали неделю отпуска. Васе, круглому сироте, детдомовцу, некуда было ехать, и он весь отпуск провел в своей воинской части, всё больше на кухне. Угрызений совести он не испытывал, и к убитому им солдату сохранял недоброе чувство: ну зачем он, дурак, на пулю нарывался, зачем он меня, тихого парня Васю Белкина, заставил кровь его пролить? Васе все виделось это пятно за снежной замятью, желтый ореол вокруг качающейся на столбе лампы и озабоченное выражение на лице старшего сержанта, начальника караула.

По утрам, перед началом судовых работ, ко мне на мостик поднимался боцман, чтобы согласовать план на предстоящий день. Боцман, тощий и нескладный мужик с нечесаной льняной шевелюрой, вообще-то не нуждался в моих указаниях. Всё, что он намечал на день, было дельно и кстати, и мне оставалось сказать ему несколько ничего не значащих фраз. Хоть боцмана и называли традиционной на флоте кличкой «Дракон», однако она как нельзя меньше шла к нему. Он никогда не повышал голос, отдавая распоряжения матросам, прибормотывал: «Ты… слышь… пойди-ко на ботдеке подправь грибки вентиляторные, да шкрябку прихвати, а где ржавчину обобьешь, пройдешься суриком… да загляни в малярку, возьмешь там флейчик неширокий, в котелок нальешь шаровой краски. Понял?» И тут же бежал сам показать, какие именно грибки надо «подправить» и где нужно пройтись суриком.

В обязанности старшего помощника капитана входило оказание необходимой медицинской помощи всем находящимся на судне. Неожиданно спрос на нее оказался довольно большим, и мне пришлось назначить специальное время приема больных, кроме, разумеется, экстренных случаев. Приходили больше с мелким травмами: кто-то порезал палец или ссадил плечо. иные просили дать таблетку от головной боли или вытащить соринку из глаза. Завсегдатаем была Нина Капитоновна, повар (язык не поворачивался называть ее «коком»), скромная пожилая женщина, отличный мастер своего дела. Болячки у нее бывали маленькие: то на руку попала брызнувшая с раскаленной сковороды капля масла, то корвалола просила накапать, то дать таблетку от простуды.

Лекарское дело было для меня не внове. Когда я пришел вторым помощником на СРТ «Альферас», старпом Саша Абрамов решительно перепоручил мне обязанности судового врача: «Ты с образованием, вот тебе и клизмы в руки». На складе нашей базы флота мне выдали две колхозных аптечки, в которых, однако, отсутствовали дефицитные градусники. Кроме того, в рундуке под койкой у старпома были запасы медикаментов, оставшиеся с прошлых рейсов. Кроме бинтов и резиновых жгутов, были ихтиоловая мазь и мазь Вишневского, несколько скальпелей и несчетное число коробок с ампулами новокаина. Почему именно новокаин оказался на «Альферасе» в таком количестве – неразрешимая загадка, тем более что ни одного шприца ни в старых запасах, ни в колхозных аптечках не было.

Поскольку высшее образование не дало мне никакой медицинской подготовки, перед выходом рейс я обстоятельно проконсультировался на этот счет у своей жены: она все-таки гуманитарий. Главное, что я запомнил, - что от головы надо давать пирамидон, а от живота – фталазол. Или бесалол. Этих познаний, с которыми я отправился в рейс, на первых порах вполне хватало.

Но вот пришел ко мне в каюту «на прием» моторист Саня. Он одновременно со мною нес в машине утреннюю вахту, на которой начиналась выборка сетей. Чтобы облегчить выборку, приходилось подрабатывать машиной очень короткими толчками, чрезвычайно раздражавшими механиков. Саня же безропотно выполнял мои команды, в том числе и такие, которые я не подавал машинным телеграфом, а просил через переговорную трубу: «Саня, дай, пожалуйста, чуть-чуть вперед, ну на пол-оборота винта». Стармех за такую команду навсегда бы стал моим врагом, а Саня ничего, выполнял.

«Вениаминыч, – взмолился Саня, – больше не могу, режь!» Он протянул мне могучую, с въевшимся под ногти машинным маслом руку. На запястье набух лиловый карбункул, с детский кулак размером. Отказываться было бесполезно – больше никто на десятки, а, может быть, и на сотни миль вокруг не мог оказать помощь. Мы с Саней стали обсуждать детали предстоящей операции.

Я зажег таблетку сухого спирта и подержал в пламени нож скальпеля, затем протер его новокаином. Облил новокаином и санину руку, потом сказал: «Терпи» и, стиснув зубы, стал резать живую ткань посредине вздувшегося нарыва. Несколько секунд ничего не происходило, а затем брызнул грязно-желтый фонтан, обдав каплями гноя  и мою руку со скальпелем, и салфетку на столе, на которой Саня держал руку, и залив кисть моего несчастного пациента. Саня разжал зубы и глубоко вдохнул воздух, его серое лицо начало розоветь.

Снова протерев новокаином место разреза, я обильно намазал ихтиолкой марлевую салфетку, приложил ее к ране, соорудил прокладку из ваты, прикрыл ее пергаментной бумагой и забинтовал.

Несколько дней Саня приходил ко мне на перевязку. Рана вскоре очистилась, и теперь я накладывал на нее повязку с мазью Вишневского, запах которой стойко удерживался в каюте, несмотря на раскрытый настежь иллюминатор  и приоткрытую дверь в коридор.

Саня отбыл срок на Колыме, но разговоров на эту тему не любил. на вопрос  «За что сидел?» он уклончиво отвечал: «За непочтение родителей». Когда мы работали в северной части Охотского моря, он иногда задумчиво вглядывался в далекий берег на горизонте, будто вспоминал что-то ему одному ведомое из той, прошлой зэковской жизни.

О чем он думал, когда смотрел туда, в сторону Магадана, в сторону бухты Нагаева?..

 

IX

 

 Мороз стоял в Магадане градусов под сорок, бухту Нагаева уже покрыл лед, и «Феликсу Дзержинскому» вместе с буксиром «Тайга» приходилось взламывать его, чтобы проделать проход прибывающим в порт судам. Вместе с «Феликсом» еще дней пять назад прибыли «Выборг», «Старый большевик», «Минск», доставившие технику, продовольствие, промтовары.

Неподалеку, у нефтебазы, сливал дизельное топливо танкер «Советская нефть» и ожидала бункеровки дальстроевская «Советская латвия».

Пароход "Генерал Ватутин"

Последним, утром 19 ноября 1947 года, к причалу приблизился пароход «Генерал Ватутин». Это было одно из судов типа «Либерти», полученных в Соединенных Штатах Америки по ленд-лизу. В годы войны строительство этих большегрузных судов было поставлено на поток, и благодаря применению современных технологий время постройки одного судна составляло около двух месяцев, а рекордный срок был менее пяти суток. Все пять трюмов «Ватутина» были заполнены до отказа; в них находилось 8593 тонны различных грузов, из которых  3313 тонн составляли взрывчатые вещества, погруженные в носовые трюмы. С тяжелым сердцем вел свой любовно содержащийся в идеальном порядке пароход капитан Сергей Васильевич Куницкий: не прошло и пяти месяцев после взрыва в Находке «Дальстроя», и вот теперь тот же смертоносный груз поручено доставлять судам Дальневосточного пароходства – «Ватутину» и «Выборгу». Не нравилась капитану Куницкому и теснота у причалов порта. «Ну, прямо кошачья свадьба, - раздраженно пробормотал он, глядя на скучившиеся суда. – Случись что – всем мало не покажется…» Он даже в уме суеверно избегал назвать то, что может случиться.

В носовых трюмах  «Выборга», остававшегося до вчерашнего дня на дальнем рейде, находилось около двухсот тонн взрывчатых веществ, в том числе таких, которые представляют наибольшую опасность: капсюли-детонаторы, бикфордов шнур. Сейчас «Выборг» подошел к причалам метров на пятьсот и ожидал, когда освободят место для выгрузки стоящие там суда Минморфлота, включая закончивший выгрузку пароход «КИМ», а также пароход «Немирович-Данченко», принадлежащий рыбному ведомству.

Пароход "Выборг"

Около десяти утра «Генерал Ватутин» приблизился к причалам, когда с палубы раздались крики: «Пожар в первом трюме!» Решение созрело в сознании Куницкого мгновенно: «Полный назад!» Нужно было как можно скорее уйти подальше от других судов, на разворот стотридцатипятиметровой махины времени не было. Не имея инерции, судно плохо управлялось, еле удалось избежать столкновения с «Советской нефтью». До кромки льда расстояние тоже небольшое, метров триста, там придется развернуться, на заднем ходу через лед не пройдешь. «Только успеть бы! – беззвучно шептал капитан. – Стоп машина, потом малый вперед, руль право на борт…» Судно начало разворот, задело носом о кромку льда, еще бы чуть-чуть… Из первого трюма повалил густой черный дым, потом раздался как будто негромкий хлопок – взрыв в первом трюме, который взметнул лючины и выбросил столб пламени. Носовую часть судна мгновенно охватил огненный вихрь. Со стоящих в порту судов было видно, как черные фигурки людей по сброшенному с кормы штормтрапу спускались на лед и отбегали от пылавшего «Ватутина» в сторону стоявшего неподалеку «Выборга». Другие прыгали с высокого борта и оставались лежать на льду.

Вахтенный штурман на «Немировиче-Данченко» заметил время – 10 часов 25 минут. Два мощных взрыва, прозвучавших один за другим, потрясли бухту и город. На месте горевшего «Генерала Ватутина» зияла черная полынья, на сотни метров окруженная обломками горелого металла. Там, где только что стоял «Выборг», на котором сдетонировала взрывчатка, торчали верхушки мачт. «Минск», «Старый большевик» и другие суда, стоявшие в порту, получили серьезные повреждения надстроек, корпусов и механизмов.

С теплохода «КИМ» после первого взрыва спустили шлюпку, чтобы оказать помощь «Ватутину», но не успела она отойти от борта, как последующими взрывами ее разбило вдребезги, и ее экипаж оказался в воде. но всех удалось спасти.

Погибли все люди,  находившиеся на  «Ватутине» – 36 членов экипажа и 14 пассажиров.  На «Выборге», когда при взрыве отвалилась носовая часть парохода, часть экипажа сумела спрыгнуть на плот. Эти люди были подобраны «Феликсом Дзержинским». Но взрыв унес жизнь капитана Плотникова и с ним еще двенадцати моряков. Погибло еще семь моряков с других судов. О погибших в порту заключенных сведения темны: погибло не менее двадцати человек… Получили ранения разной степени тяжести более пятисот человек.

были разрушены здание управления порта, склады, навесы на территории порта, возникли торфяные пожары на близлежащей сопке. При подсчете ущерба учли и повреждения зданий и строений в самом городе Магадане. Там пострадали сберкасса, автобаза, гостиница. Особой сообразительностью отличился комендант здания Главного управления Дальстроя, который включил в акт на списание из-за произошедшего взрыва не только стекла, вылетевшие из рам и форточек, но и 28 графинов, 3 блюдца, 2 тарелки, 17 стаканов, 6 настольных ламп, а заодно и бюсты вождей. По какому еще поводу можно было бы безбоязненно списать эти бюсты?

 Самые высокие комиссии так и не смогли выяснить первопричину трагедии. Версия о том, что взрыв был подготовлен заключенными из бывших военнопленных – офицеров-подрывников не была ни подтверждена, ни опровергнута. «Крайним» остался капитан порта, допустивший расстановку судов в порту на опасном расстоянии друг от друга. А кто его спрашивал?

 

X

 

«Дрифтерный» – от английского «дрифт», то есть дрейф. Дрифтерные сети, скрепленные друг с другом, образуют так называемый «порядок», длина которого может достигать нескольких километров. К верхнему краю дрифтерной сети – к ее верхней подборе крепятся пенопластовые наплава и кухтыли – наполненные воздухом пузыри из прорезиненной ткани, которые удерживают сеть на плаву, на некотором углублении от поверхности воды, определяемом длиной поводцов – веревочек, соединяющих сети с кухтылями. Выставленный рыболовным судном порядок дрейфует, перегораживая путь движущимся в толще воды рыбам. Продолжительность дрейфа составляет несколько часов; обычно вечером порядок выставляют, а поутру сети выбирают. Рыбины, идущие поперек направления дрейфующего порядка, запутываются в сети – объячеиваются. Сети, выбранные на палубу, трясут, так, чтобы рыбины высвобождались из ячей. Такова, в общих чертах, схема дрифтерного лова рыбы.

Суть научной работы нашей экспедиции как раз и заключалась в выставлении дрифтерных порядков с определенным размером ячеи в заданных точках моря. По виду и величине улова предоставлялась возможность судить о наличии в районе дрейфа рыбы тех или иных размеров и, соответственно, возраста, что, в конечном счете, должно было позволить прогнозировать динамику изменения рыбных ресурсов и вырабатывать рекомендации по их рациональному изъятию.

В отличие от промышленного лова рыбы, «Альгениб» не вел целенаправленный поиск выгодных для облова рыбных скоплений, а просто выставлял сети в той точке, которую заранее указал начальник рейса. Иван Петров с господином Осака сортировали улов, взвешивали и измеряли каждый экземпляр, что-то оживленно обсуждали с участием переводчиков.  Биолог Лева с двумя лаборантами потрошил рыб, рассматривал в микроскоп содержимое их желудочков, а в конце концов выбрасывал эту гадость за борт.

Уловы у нас были небольшие, что называется, штучные, и всё, что оставалось после препарирования выловленных экземпляров, шло на камбуз в общий котел. Нина Капитоновна была большая мастерица по части приготовления блюд из лосося. В каком только виде его мы не поели: и в ухе, и запеченного в кляре, и маринованного, и слабосоленого, и в котлетах, и в пирожках. Но вкуснее всего были, конечно, пельмени из лосося. Приготовление пельменей напоминало священнодействие, участие в котором принимали все свободные от вахты и работы члены экипажа и экспедиционного состава. Из раскатанного в тонкий пласт теста стаканчиком вырезались кружки, на которые каждый по своему аппетиту накладывал свежий нежно-розовый рыбий фарш с луком и перцем, а затем соединял и защипывал края кружочка. У одних пельмени получались ровные, аккуратные, а у тех, кто больше привык орудовать шкрябкой или гаечным ключом, – разлапистые и кособокие. Но все равно вкусные.

Иосида-сан однажды передал просьбу свою и своего товарища приготовить любимые японцами «русские пиросики», то есть жареные пирожки с мясом. Конечно, Нина Капитоновна  уважила их просьбу, и после ужина они специально пришли на камбуз, чтобы низкими поклонами поблагодарить Капитновну-сан.

А вообще-то с кормлением японцев была морока. Они были практически непьющими, а ведь я получил для подачи на стол к обеду и водку, и коньяк, и даже эту отвратительную жидкость, которая почему-то называлась портвейном. Иван-сан и Лева-сан, которые обедали вместе с японцами, при всем старании не могли поглотить имеющиеся запасы спиртного. А уж с чем я вовсе влип, так это с черной икрой. Собираясь в рейс, я пришел на базу рыбного кооператива, чтобы взять каких-нибудь деликатесов на отпущенную для этого сумму. Никаких деликатесов на базе не было, кроме паюсной икры в пятикилограммовых запаянных банках. Пришлось взять две банки, что и поглотило все предназначенные на деликатесы средства. И вот оказалось, что черную икру японцы не едят! Капитан впервые на меня рассердился: «Ну, чиф, ты и удружил со своей икрой!» Однако он же нашел и выход из положения, решив получить где-нибудь на береговом рыбокомбинате красную, лососевую икру, предварительно выяснив, что ее-то наши японские гости кушают с удовольствием. Ближайшим местом, где можно было получить икру лососевую в баночках, оказался Северо-Курильск. Туда и решено было зайти.

 

XI

 

О Северо-Курильске я впервые услышал на практических занятиях по навигации. Пока мы, курсанты, склонившись над штурманскими столами, выполняли навигационную прокладку, по периметру класса, заглядывая в наши графические построения на морских картах, двигались навстречу друг другу два проводивших занятия молодых преподавателя: Михаил Иванович Гаврюк и Анатолий Григорьевич Гамов. Встречаясь при завершении очередного круга, они обменивались новостями или анекдотами. один раз Михаил иванович рассказывал анекдот  Анатолию Григорьевичу, а другой – Анатолий Григорьевич Михаилу Ивановичу. Ученики, корпевшие над картами поблизости от места пересечения встречных курсов своих учителей, со скрываемым из вежливости любопытством вслушивались в их острые словечки и интригующие морские байки, чтобы потом разнести их по всему курсу.

Один раз Анатолий Григорьевич рассказал, что от капитана какого-то судна, стоявшего на якоре во Втором Курильском проливе, была получена странная радиограмма: «Только что на моих глазах город Северо-Курильск скрылся под водой».

Потребовались годы, чтобы узнать, какое трагическое событие, по обыкновению тех лет тщательно скрываемое властями, стояло за этим сообщением.

XII

 Тогда еще семи лет не прошло, как на Курильских островах - «на самых дальних наших островах» из песни Марка бернеса – вновь зазвучала русская речь. На северных Курилах, на островах Шумшу и Парамушир, жизнь налаживалась трудно. Люди приезжали сюда за заработками, не очень-то стараясь обустраиваться.  Северо-Курильск, районный центр, расположенный на гористом Парамушире, на берегу Второго Курильского пролива, соединяющего Охотское море с Тихим океаном, был захолустным городишком, сползшим с сопок на полосу прибрежного пляжа. И в самом Северо-Курильске, и других местах на островах у прибрежной черты были разбросаны рыбокомбинаты, на которых, используя нехитрые технологии, обрабатывали добытые тяжелым трудом уловы ценного дальневосточного лосося: чавычи, кижуча, горбуши, кеты, нерки.

Расположенные в зоне высокой сейсмической опасности, северные Курилы часто подвергаются землетрясениям различной интенсивности. Жители Курил, непродолжительное время населяющие острова, успели привыкнуть к трясению земли под ногами, к тому, что стены их домов частенько качаются, в шкафах звенит и съезжает с места посуда, а ночью как бы подпрыгивают кровати. Небольшие разрушения перестали кого-либо пугать, и только наиболее осторожные  женщины и мужчины продолжали выбегать из домишек и бараков на улицу при первых толчках колеблющейся тверди.

Однако стихия предъявляет к оплате жестокий счет тем, кто недооценивает ее могущество и коварство. Там, глубоко в недрах океанского дна, титаническое давление материковой Азиатской плиты, съезжающей с запада на восток, преодолело сопротивление океанической Тихоокеанской плиты, которая подверглась деформации с выделением колоссальной сейсмической энергии.

 

XIII

Это Петрович мне потом рассказал:

«Мы с Серегой с вечера хорошо посидели. Это он из Эстонии, из Таллина это словечко привез – «посидели». Мы с ним там на Балтфлоте, в бригаде эсминцев служили: Сергей – по минно-торпедной части, а я – штурманским электриком. Любили зайти в одно маленькое кафе на Виру, конечно, по гражданке, но все равно видно, что мы флотские. Официантка, эстоночка в наколке, подходила и всегда одно и то же спрашивала, выговаривая «о» протяжно так, нараспев: «Вам по-о-кушать или по-о-сидеть?» А после службы мы с Серегой вместе завербовались сюда, на Курилы. Серега – он начитанный был, всегда у него под подушкой книжка, и не какая-нибудь. Особенно он Стендаля ценил, да и меня к нему приохотил. Перечитывал не раз не то чтобы «Пармскую обитель» или «Красное и черное», а даже мало кем читанные «Прогулки по Риму» или «Жизнь Гайдна, Моцарта и Чимарозы». Я так до сих пор не знаю, кто это был такой – Чимароза.

Еще Сергей любил некоторые кинофильмы. Тогда все больше трофейные шли – разные там «Индийские гробницы» да «Тарзаны». Но любимый фильм Сергея был «Капитан Армии Свободы» - говорят, он у американцев назывался «Вива, Вилья!» Он каждый раз смотрел эту картину, когда ее привозили в здешний клуб. И всегда восхищался тем, как Санчо Вилья взял штурмом город, чтобы спасти репутацию дружка-корреспонента, по пьянке пославшего в свою газету репортаж о падении этого еще не занятого города. Еще Сергею нравился довоенный фильм «Остров сокровищ». Сергей вообще-то выпить умел, но только до определенного градуса. Когда он этого градуса достигал, он начинал цитировать сцену пиратского разгула: «Когда я служил под знаменами герцога Кумберленского…» И еще: «Я был в местах, где люди сотнями умирали от желтой лихорадки, а землетрясения качали сушу, как морскую волну!..»

Вот эти серегины слова немедленно всплыли в моем полупроснувшемся сознании, когда наша с женой кровать подпрыгнула и куда-то поехала, из стороны в сторону раскачиваясь, поплыл от стенки посудный шкаф, роняя чашки и тарелки, и легко так, почти без стука, свалилось с комода последнее наше приобретение, любовно выставленный на самое видное место рижский радиоприемник.

Жена чуть замешкалась, заревела, села на кровати, а не встает. Никогда в жизни я не сказал ей крепкого слова, а тут выпалил всю обойму на виртуозном боцманском жаргоне. Конечно, она вскочила, схватила дочку нашу семимесячную в одеяльце и, как есть, в одной ночной рубашке, выбежала на улицу: дверь, к счастью, не заклинилась. Я еще успел на часы взглянуть: было три часа пятьдесят пять минут.

Ночь была лунная-лунная. Погода в том, 1952-м году, для этого времени, для 5 ноября, стояла теплая. Не Сочи, конечно, но выпавший пару дней назад снежок уже почти полностью стаял, лишь в ложбинках при ярком лунном свете видны были белые пятна. Смотрю – жена моя как-то не так ребеночка держит. А это там, где положено быть голове, из-под одеяльца высовывается маленькая пяточка. И, главное, дочка, перевернутая вниз головой, молчит, как будто так и надо. «Переверни Маринку-то», - говорю, а в мозгу, как заезженная патефонная пластинка, крутится одно и то же: «…как морскую волну».

Минут сорок так простояли, толчки наконец, утихли, но в потрепанные дома боялись заходить. Наконец, пошли все-таки: на холоду босиком и, извиняюсь, без штанов, долго не выдержишь. Стали подбирать с полу то, что свалилось, затыкать окна, в которых стекла полопались. у кого печная труба рухнула, почесывали затылки: надо же, такая незадача перед ноябрьским праздником.

А, в общем-то, все рады были: попугало изрядно, но все же пронесло.

У меня же на душе было неспокойно. Такая тут напасть – то землетрясение, то пурга, то извержение вулкана. Занесло же нас на край света. Как это Серега поет: «Йо-хо-хо, веселись, как черт!» Тут повеселишься. Жена взяла к нам в постель Маринку, а я пошел на улицу покурить.

Стою, смолю беломорину, а на душе вдруг стало как-то совсем мерзопакостно, тоска меня взяла, и тоска эта не от мыслей, а такое ощущение, что ее словно в меня кто-то вкладывает и от этого где-то внутри все содрогается.

Я читал книжку Роберта вуда, американского физика, он любил над людьми подшутить: то на маскараде изображал самолет, делающий мертвую петлю, то в театре для возбуждения  у зрителей чувства ужаса использовал установку, создающую неслышимые ухом инфразвуковые волны. Вот и сейчас, когда мне так не по себе стало, я вспомнил эту книжку, а еще вспомнил, что Серега – недоучившийся океанолог – рассказывал мне, что инфразвук является предвестником цунами – «высокой воды в бухте», как буквально переводится это слово с японского.

А ведь наш Второй Курильский пролив представляет собой подобие воронки, широкая часть которой обращена к Тихому океану, а узкая – к Охотскому морю. Значит, если волна пойдет с океана, ее высота по мере продвижения в пролив будет возрастать, и неизвестно, до каких пределов.

Я сказал жене, чтобы она прихватила одежду и немедленно шла с Маринкой вверх, на сопку, куда уже бежали местные корейцы, наученные угадывать приближение беды по поведению своих собак и кошек, вроде бы беспричинно мечущихся и заливающихся гавканьем и мяуканьем. Сам же я начал спускаться вниз, к бараку, в котором жил Сергей. Я опасался, что после вчерашнего он так крепко уснул, что и землетрясение его не разбудило.

Едва я проделал десяток шагов, как услышал гул все возрастающей мощи, превратившийся в рев на низких тонах. С океана  шла на пролив поперечная полоска пены, на глазах превращающаяся в водяной вал, по мере приближения  сопровождаемый треском и грохотом. Огни судов, стоящих в проливе, закачались, когда вал проходил через место их якорной стоянки, а берег словно поглощался черной водой. Часть города, расположенная на прибрежном пляже и вблизи него, скрылась под водой, а когда вал прошел, там, где стояли строения порта и дома, было совсем пусто. А море стало отступать, обнажая дно. береговая черта словно попятилась, как будто бы вода, захватив своим набегом большую часть суши, теперь решила с избытком возвратить захваченное пространство.

От того же Сергея я знал, что отступление воды после прохождения волны цунами предвещает еще большую волну.

Она не заставила себя долго ждать. Прошло минут пятнадцать-двадцать, и оттуда, с океана, вырос неправдоподобной высоты вал, накатившийся на город и поглотивший его весь, целиком, как прилив поглощает мелкие ракушки, сохнущие на прибрежном песке.

Города больше не было. На его месте в гигантском водовороте крутились крыши, стены деревянных домов, сорванные  со своих мест столбы, бревна, унесенные от причалов катера… Людей издалека не было видно, но  было понятно, что все, кого вода накрыла и вынесла в пролив, имеют ничтожные шансы выжить.

А с океана катился еще один, третий вал, меньший предыдущего, но столь же безжалостно довершающий его черное дело.

И вот что меня больше всего придавило, – заканчивал свой рассказ петрович, – так это не только чувство своего бессилия, но и осознание бессмысленности свершившейся несправедливости. Там, где я жил, волна прошла на уровне десяти метров, и вот все те, кто находился ниже этого уровня – трудяги и бичи подзаборные, взрослые и младенцы, милиционеры и воры – без разбора, в том числе и дружок мой верный, Серега, – все вычеркнуты из жизни. А кто выше оказался, как я, – оставлены жить и до деревянного бушлата помнить этот ужас. А чем я лучше Сереги?».

К продолжению