|
"Нарвская застава" времен Новоселова
Все, кто знал Горшкова той поры, отмечали прямоту его оценок, независимость суждений и задор:
Братишка не катал меня на санках,
Сестренка нос не утирала мне.
В моей лихой мальчишеской осанке
Видна самостоятельность вполне.
Война моих родных поразбросала,
Лицо мое ветрами обожгла,
Швыряя по теплушкам и вокзалам,
В далекую деревню занесла...
Мне запомнилось, как Валька Горшков, в клетчатой ковбойке, вихрастый и бесшабашный, выходил на сцену студенческого клуба и под восторженный гул собравшихся читал только что написанные лирические стихи:
Вот и дом твой
В четыре больших этажа,
Погруженный в ночное молчанье.
Ты хотела уйти,
Просто руку пожав,
Просто тихо сказав: «До свиданья»…
Трудно жить
Без большой и красивой любви,
Трудно ждать,
Если в парках и рощах
На рассвете
Хрустальной росой
Соловьи
Соловьиные горла полощут…
После окончания университета Горшков три года проработал по распределению в газете «Крымский комсомолец», где, по-видимому, чувствовал себя, как Пушкин в изгнании. после возвращения в Ленинград устроился слесарем на Кировский завод, чтобы стать, так сказать, «ближе к народу». Вскоре он ярко проявил себя как журналист, работая в заводской многотиражке.
Горшков помогал Новоселову в составлении сборника стихотворений поэтов-«путиловцев» «Первая плавка». В сборник вошла и дюжина стихотворений самого Валентина.
Потом профессия журналиста оттеснила поэтическое творчество. Валентин Сергеевич был приглашен на ленинградское радио, где он руководил редакцией еженедельного журнала «Рабочая жизнь» и другими программами. Написал документальную повесть о Юрии Гагарине; его стихотворения представлены в двух книгах − «Окраина», 1964 г., и «Белой ночью», 1996 г.
Валентин Горшков (в центре) с сотрудиками редакции ленинградского радио
После нападения хулиганов, от которых пожилой журналист еще пытался отбиваться, Валентин не смог оправиться и умер, не дожив до шестидесяти трех…
Пора подробнее сказать о усиленно внедрявшемся в те годы понятии, сыгравшем немалую роль и в творческой, да и в личной судьбе Николая Новоселова, и его учеников. Речь идет о чуть ли не официальном титуле «рабочий-поэт».
Александр Прокофьев, возглавлявший в те годы ленинградскую писательскую организацию, в предисловии к коллективному сборнику «Голоса над Невой», неоднократно подчеркивает, что в нем представлены стихи рабочих-поэтов, людей, работающих на производстве, «чья жизнь посвящена поэзии лишь частично». Это обстоятельство, по его словам, придает сборнику свой особый, хороший колорит. Вообще-то Александр Андреевич несколько покривил душой: многие из авторов стихотворений, включенных в сборник, лишь с большой натяжкой могут быть названы «рабочими-поэтами»: там и студенты, и сотрудники редакций многотиражных газет, и инженеры, и библиограф, и учительница… Впрочем, что прибавляет (или убавляет) указание на то, что автор стихотворения − расточник, слесарь, токарь, столяр?.. Что это, своего рода индульгенция − он, мол, не просто поэт, а поэт-рабочий?
Николай Дмитриевич, конечно, и сам довольно-таки активно поддерживал эту насаждаемую тенденцию, прежде всего, как составитель сборников «Голоса над Невой» и «Первая плавка». Но одно дело − отношение к труду как творчеству, а совсем другое − превращение литературного произведения в описание технологического процесса, чего, на первых порах, не избежал даже такой талантливый лирик, как Сергей Давыдов:
Сбрасывая стружки завитые,
Под резцом тихонько сталь звенит.
В этот день за жизнь свою впервые
Ученик нарезал сложный винт…
Еще хуже − когда титулом «рабочего-поэта» утверждалось противопоставление физического труда умственному, рабочего класса − интеллигенции. Наподобие этого:
Тех, чья к вузу дорога легка,
Жизнь нередко потом отметала.
Мы придем в институт от станка,
Слышишь, друг? От станка, от металла!
Кто к металлу в работе привык,
Чью ладонь рычаги разогрели,
Тот сумеет шагнуть напрямик
С металлической твердостью к цели.
(О. Соколовский)
На Валентине Горшкове тяготение к роли «рабочего-поэта» судьба сыграло наиболее злую шутку. Природный интеллигент, превосходно образованный и эрудированный, он под влиянием сложившихся в то время предпочтений надевал на себя маску, которая так мало шла ему:
…Белая сталь живая
Рванулась в пролет окна, −
Искры высоко вздымая,
Хлынула в желоб, играя,
Огненная
волна!
Сразу жарой крутою
Обдало четыре лица,
Радостью молодою
Заполонило сердца!..
Подобные стихи, представляющие собой, по сути дела, рифмованный газетный репортаж, без препятствий проходили в редакциях Сциллу и Харибду внутренней цензуры… Но у Валентина встречались и настоящие, добротные стихотворения от лица «рабочего-поэта». Он не скрывал своей любви к Маяковскому:
…«Узнаю, − кричал, − молотобойца!
Дельный парень, хоть он и поэт!»
Николай Малышев никак не подходил под снисходительное похлопывание по плечу, про него не скажешь: «Землю попашет − попишет стихи». высокий, стройный, голубоглазый токарь с Кировского завода, придя в литобъединение, он сразу завоевал симпатии участников «Нарвской заставы» своей целеустремленностью, заостренной направленностью на достижение наивысших вершин в литературе, без скидок на принадлежность к рабочему классу. Он не терпел отношение к поэзии как к чему-то побочному, второстепенному. дерзкий и предприимчивый, он с первых шагов в поэзии заявил свою творческую позицию в стихотворении «Лыжня»:
…Но я пошел по целине,
Сквозь снег пошел вперед.
А меж лопаток по спине
Потек ручьями пот.
Пусть тяжело, но вслед за мной
Других пойдут пути.
Вот так бы мне своей лыжней
В поэзию войти.
Он, по многу раз переписывая и отделывая каждое стихотворение, радовался своим даже маленькому открытию, к примеру, такому, как разница между словами «броня» (с ударением на «я») и «броня» (с ударением на «о»):
…Мне брОни тыловой не надо,
Мне хватит танковой бронИ.
С годами творческая палитра Николая Малышева обогатилась новыми красками, на ней расцвели свободное дыхание стиха, юмор, метафоричность:
Дожди, дожди...
И нет конца дождям,
И вся до нитки вымокла рубаха...
Я с малых лет тянулся к лошадям
И трогал морды длинные
Без страха.
Доверчиво стоял у конских ног,
Как будто был лошадником с рожденья.
Знать, мне конек из сказки − Горбунок
Привил к своим собратьям уваженье!
И, как заправский возчик,
Без кнута
Я обходился с ломовой кобылой,
И мощность представлялась мне тогда
В буквальном смысле −
Лошадиной силой...
А где-то там,
Где в тучах отсвет гас
И пашня жалась к дальнему отрогу,
Крылатый конь
По имени Пегас
Уже копытом бил
И звал в дорогу!
 Творчеству Николая Малышева была совершенно чужда какая-либо рисовка, равно как и то качество, которое называли «романтикой дальних и трудных дорог». на Север, в тайгу, в геологические экспедиции, на золотые прииска он отправлялся не по вычитанным из книг представлениям и не по веянию «бардовской» моды, охватившей целое поколение. Скорее всего, зачисление в «романтики» с завлекательными картинами рекордных восхождений на горные вершины и экзотикой туристических пейзажей, он воспринимал бы как обидное и несправедливое. Романтика Малышева − земная, обильно сдобренная лукавым юмором:
На Котласском вокзале,
Кивая головами,
Два шустрых морячка
Архангельск описали
Всего тремя словами:
«Доска,
Треска,
Тоска!..»
Как настоящий мужчина, он выбирал дела, в которых в полной мере мог бы проявить свои незаурядные способности, и полностью этим делам отдавался. а поэзия шла от самой жизни, которую он выстраивал сам по велению своих духовных потребностей:
Север ищет людей −
не рвачей, не шальных летунов...
На ветру холодей,
уходи от пленительных снов.
В заполярной пурге
ты себя к испытаньям готовь:
отношенье к тайге −
ведь не с первого взгляда любовь!
Погружайся в дела,
и сомнений спадет пелена:
так любовь тяжела.
что приходит не сразу она…
Песни на стихи Николая Малышева, лауреата Всесоюзного конкурса песни, включали в свой репертуар Эдита Пьеха, Аида Ведищева, Майя Кристалинская и другие популярные исполнители. Наиболее известна была, пожалуй, вот эта:
Отзовись, отзовись хоть письмом,
Хоть звонком,
Где же ты, мой родной
Человек с рюкзаком?
Белым снегом замело, запуржило, замело,
Не дотянутся сюда провода...
Тихие прозаики кажутся незаметными среди шумливых поэтов. Алексей Данилович Леонов был человеком, который, в плохом переводе с английского, «сам себя сделал». Крестьянский парень из орловской деревни, он после службы в армии перебрался в Ленинград, где у него не было ни кола, ни двора, работал на стройке, жил в рабочем общежитии, учился в вечерней школе и все время тянулся к литературе. С самого первого своего появления в «Нарвской заставе» он был обозначен как автор «деревенской» прозы. Это было удивительно и непривычно, поскольку все − поголовно − участники объединения были горожанами и по месту жительства, и по кругу тем своих произведений. читая товарищам свои рассказы, Алексей открывал им иной мир, который он сам хорошо знал и меньше всего был склонен идеализировать или очернять. Он, выросший в сельской глубинке, смог осмыслить и воплотить в своих произведениях впечатления своего детства и юности: насильственную коллективизацию, разрушение святынь, немецкую оккупацию, послевоенную нищету и голодуху, распад уклада деревенской жизни в Нечерноземье.
Алексей Леонов - посредине
Критики называли его абсолютно самобытным писателем, показавшим причины ухода современного человека в город и трагическую невозможность вернуться обратно.
Будучи человеком скромным от природы, Алексей чаще помалкивал на сборищах литобъединения, но его редкие выступления по поводу представленных на обсуждение произведений всегда отличались разумной основательностью. узкому кругу друзей Леонов был известен и как поэт: свои стихотворения, то лирические, то резко язвительные, он никогда не читал перед аудиторией, а представлял их исключительно с глазу на глаз. в его пародиях моральная планка была поставлена так высоко, что обижаться на него было невозможно: оставалось только благодарить за дружеский урок.
Алексей отличался подлинно крестьянским трудолюбием; он начал с публикаций в журналах, альманахах, коллективных сборниках. После выхода первой книги он учился на Высшие литературные курсах, а потом его книги выходили одна за другой. Уже став признанным прозаиком, он вернулся к истокам: переселился в деревню, руководил литературным объединением в районном центре.
Он не дожил неделю до 76 лет. Книга стихотворений «Солнечный сторож» вышла уже посмертно. В 2010 году ему была присуждена премия Всероссийского литературного фонда «Дорога жизни» в номинации «Легенда». Диплом и премию получила его вдова.
Полной противоположностью Алексею Леонову и по темпераменту, и по тематике произведений был поэт Михаил Шпитальный. Перед поступлением в текстильный институт он служил в армии и писал стихотворения и песни, пригодные и для ротной стенгазеты, и для солдатского строя, и для выступлений на полковом смотре художественной самодеятельности:
…И вот запевала, чихнувши от пыли,
Веселую песню поет.
Солдаты припев подтянули нестройно
И ногу торопятся взять,
А песня летит и зовет за собою,
И трудно от песни отстать!..
В «Нарвскую заставу» Михаил вошел как «свой» поэт благодаря стихам совсем иного рода, представляющих собой, в сущности, вариации на одну и ту же излюбленную тему:
Когда беда нагрянет,
Когда несчастлив будешь,
Совет ты мой припомни,
Поверь, что он хорош, –
Закуришь – легче станет,
А выпьешь – все забудешь,
Забудешь все тревоги
И весело споешь,
Что жить довольно сносно
При дымке папиросной,
Что жить весьма красиво,
Что счастье здесь и там,
Как только кружкой пива
Запьешь неторопливо
Каких-то двести грамм...
С ним хорошо было зайти в какую-нибудь точку общепита, скинувшись по рублю и взяв на закуску по килечке на брата. После второй стопки с Михаила сходила задумчивость, и он читал свои стихотворения, чаще всего посвященные любимым женщинам:
Автобусы приходят и уходят.
Ноябрь хмур и зол на целый свет.
Но дело тут не в слякотной погоде:
Тебя все нет, а значит, счастья нет.
Проходят мимо пасмурные люди,
Им наплевать, что кто-то что-то ждет.
Они не знают, глупые, о чуде,
Которое сейчас произойдет.
Что подойдет автобус непременно,
Любой: зеленый, красный, голубой…
И все вокруг изменится мгновенно.
И все исчезнет, кроме нас с тобой.
Милые детские стихотворения, короткие и длинные, Михаил посвящал своим дочерям:
Нитки в лампочке потухли…
Баю-баюшки-баю.
Ты поешь любимой кукле
Колыбельную свою.
Тихо сон прокрался в темень,
Заглянул в твою кровать.
Только спать еще не время,
Надо куклу укачать.
 Стихи «позднего» Шпитального были трагическими, как и сама его судьба. Он не принял ни перестройку, ни последующие сдвиги в жизни общества и страны, уехал с женой в деревню, оставив питерскую квартиру семье своей дочери. Поэт, потерявший почти всех своих родственников, в одном из последних своих стихотворений словно пророчествует:
…Настанут когда-нибудь мирные дни,
Забудутся разные кары.
И только они не погаснут одни –
Пожары, пожары, пожары!..
Михаил Шпитальный
Михаил Шпитальный погиб при пожаре, в котором его сельская изба сгорела дотла.
И снова вернемся на годы назад. Помните, с чего началось мое знакомство с ленинградскими поэтами? Правильно − со встречи с Новоселовым и Ринком. По законам зеркального отражения, моя ленинградская жизнь должна была этим и закончиться. Круг должен был замкнуться. Так и случилось.
Буквально за несколько дней до отъезда из Ленинграда по месту распределения, я был приглашен на день рождения к Николаю Дмитриевичу − ему исполнялось тридцать шесть лет. Гостей было всего двое − я и Игорь Ринк.
Не знаю до сих пор, чем я, единственный из участников объединения, заслужил такое исключительное внимание. Я чувствовал себя крайне неловко, в особенности в мешковато сидящем на мне дешевом болгарском костюме. Николай Дмитриевич и Игорь Августович, как бы не замечая моего смущения, заинтересованно расспрашивали меня об плавании в Южном океане, об айсбергах и пингвинах, о зимовщиках и моряках. Я собирался написать об этом маленькую поэму − строк на сто; Николай Дмитриевич мое намерение одобрил, заметив, что в такой маленький объем уложиться будет трудно… Потребовался не один год, чтобы я осуществил свое намерение, − конечно же, не уложившись в необдуманно мною названный объем.
На Дальний Восток, куда я отправился по направлению после окончания морского училища, Николай Дмитриевич какое-то время присылал мне маленькие записочки с просьбой прислать что-нибудь для очередной публикации от «Нарвской заставы». Я навсегда запомнил его четкий, разборчивый почерк − буковка от буковки отдельно.
С задержкой в несколько лет мне стало известно, что Новоселов оставил «Нарвскую заставу» и после этого руководил литобъединением родного Кировского завода.
Тогда в литературных объединениях, руководимых Николаем Дмитриевичем, появился самый известный из их участников − Николай Рубцов. он подружился с Валентином Горшковым, которого считал своим самым близким другом в Питере. Но Рубцов пришел если не мастером, то уже опытным и амбициозным подмастерьем, стремительно растущим в поэтическом мастерстве. звание «рабочего-поэта», которое тут же поспешили прилепить ему, его не только не радовало, но, скорее, раздражало, как признание неполноценности, второсортности поэтического творчества. Публикация стихотворений Рубцова в собранном Новоселовым коллективном сборнике поэтов Кировского завода «Первая плавка», подверстанном под встречу очередного съезда КПСС, не только не вызвала у ершистого поэта радостного чувства, но, напротив, так обозлила, что он даже вырвал из авторского экземпляра страницу со своей фотографией и биографической справкой.
На полях некоторых стихотворений других авторов Николай черными чернилами написал резкие замечания: «Как вам не стыдно?», «Чем не доклад?» и просто «Дурак!!!». Особенно не понравились ему стихи одного «рабочего-поэта» о подъемном кране:
Мы гордиться вправе,
Прямо скажем,
Слава здесь о нас идет не зря.
Это наша марка.
В цехе нашем
Сделали его, богатыря!
Как ни странно, Новоселов, постоянно публиковавшийся и много лет руководивший литературными объединениями, не был членом Союза писателей. Его приняли в Союз только тогда, когда он написал маленькую книжечку рассказов с названием «Домик в Выборге», посвященную кратковременному пребыванию Ленина в этом городе в 1917 году. Ленинская тема – это же было наверняка!
О последних годах жизни Николая Дмитриевича я узнавал по доносившимся до меня скудным обрывкам сведений. Кроме литературных проблем − двадцать лет ждал Новоселов выхода своей тоненькой книжки стихотворений! − его постигло горе неизмеримо большего масштаба. до меня дошел слух, что погибла его горячо любимая дочь. Этого горя он не выдержал. милиция то подобрала его заснувшим на перроне дачной станции, то доставила в вытрезвитель, и дважды партбюро писательской организации собиралось обсудить его поведение, а он на обсуждение так и не явился.
Его короткая жизнь уложилась в черточку между датами «1921 − 1969»…
Поэты − как звезды. Одни украшают небосвод своим великолепным сиянием; корабли сверяют по ним курс, юноши дарят их свет своим возлюбленным, по их появлению над горизонтом определяют начало разлива рек или времени уборки урожая. Даже самая далекая от астрономии публика знает их звучные имена: Сириус, Вега, Капелла… А другие звезды − маленькие и скромные; их названий никто не помнит, да и не все они их имеют. Но как обеднело бы звездное небо, если бы эти небольшие светила не появлялись по ночам, образуя россыпь Млечного Пути и наполняя пространства созвездий.
В «Нарвской заставе» мне посчастливилось соприкоснуться с судьбами моих сверстников или старших товарищей, не все из которых оставили прочный след в антологиях русской словесности, но без имен которых картина творческой жизни моего поколения была бы неполной.
Пусть кто-то, поморщившись, числит их под общим наименованием «малые поэты». Думаю, что ничего обидного в этом прозвании нет. Каждый из них внес в сокровищницу отечественной поэзии свой посильный вклад, сообразный его таланту, уровню мастерства и духовной наполненности, которыми отмечено его индивидуальное место среди собратьев по перу.
Настоящая литература обладает роковым свойством, о котором писал тот же Пастернак: «…строчки с кровью – убивают, Нахлынут горлом и убьют!». Не потому ли так рано ушли из жизни, при всей несоизмеримости их талантов с теми, чьи имена были на слуху в ту пору, и Вадим Пархоменко, и Валентин Горшков, и Николай Малышев…
Теперь, когда пришла пора подводить итоги, невольно думается о том, что же дала нам, мне и моим товарищам, «Нарвская застава»? Конечно, она привила нам начальные навыки писательского ремесла, заметно расширила творческий кругозор каждого из нас, независимо от того, стал ли кто профессиональным литератором или остался скромным дилетантом-любителем, сочиняющим трогательные рифмованные поздравления любимой супруге. Но, наверное, не менее важно то, что в литературном объединении царила атмосфера товарищества, в которой воспитывалось внутренняя потребность радоваться успехам друга, огорчаться его неудачам, желание подать другу руку и помочь в трудную для него минуту.
В «Нарвской заставе» с той давней поры сменилось много руководителей. Что же, меняются времена − меняются люди. Новоселову не был присущ жесткий стиль управления литобъединением, он, будучи человеком мягким и интеллигентным по натуре, нередко гнулся, как тростник под ветром. Но «Нарвская застава» пятидесятых годов в моей памяти навсегда связана с именами моих друзей и нашего заботливого наставника, негромкого поэта, не всегда удачливого человека Николая Дмитриевича Новоселова.
| |
