Последнее воскресенье
Первое, что я запомнил в своем младенчестве, – это тяжелые темные шторы, почти всегда плотно закрывавшие окно в моей детской комнатке. Иногда, просыпаясь поутру, я кулачками тер веки, разглядывая с закрытыми глазами радужные круги, переливающиеся веселыми стеклышками, как в подаренной мне попозже игрушке – калейдоскопе. Когда, наконец, я открывал глаза, то иногда – наверное, в ясную погоду – видел пробивающийся через зазор в шторах четко очерченный яркий след света, упирающийся в дрожащий на противоположной стене солнечный зайчик. В самом луче плясали крохотные вспыхивающие, гаснущие и вновь вспыхивающие точки. Когда, став постарше, я догадался, это были пылинки, мне было трудно поверить, что такое множество пылинок живет в немецкой чистоте моей детской комнаты.
На другой стене моей комнаты висел портрет бородатого человека, которого отец почитал больше, чем кого бы то ни было, даже больше, чем его друга и соратника, еще более бородатого, чем он сам. В его честь я и был назван Фридрихом, в обиходе, для краткости, – Фредом. Кто-то из редких гостей нашей семьи однажды пошутил, что мои первые слова были не «мама» по-русски или «мутти» по-немецки, а «Фридрих Энгельс». Папа расхохотался, а гость добавил: «Хорошо еще, что ты не назвал его Анти-Дюрингом».
Мы жили в одном из центральных районов Берлина, в нашем доме и в соседних жили все больше солидные буржуа и удачливые чиновники. Когда я подрос, соседи, раньше закрывавшие двери на балконы при виде топавших прямо по проезжей части улицы штурмовиков в коричневых рубашках, уже сами стали носить повязку со свастикой на рукаве или значок с тем же крючковатым крестом в петлице. На площади, почти прямо под нашими окнами, стали проходить шумные митинги, на которых выступали ораторы в тех же коричневых рубашках, магнетизирующие толпу рублеными фразами зажигательных речей и какой-то колдовской жестикуляцией.
Я далеко не сразу осознал место нашей семьи в этом орущем и жестикулирующем мире. Мне наняли бонну, которая выводила меня гулять в близлежащий парк, читала мне сказки из детских книжек на немецком языке и вообще говорила со мною только по-немецки. По-немецки разговаривал со мною и папа, а мама, наоборот, оставаясь со мною наедине, говорила только по-русски, называя меня «Федя», «Федюшенька» и даже «Федюнчик». Со сверстниками я практически не общался до самой гимназии, и мне было строго-настрого запрещено хоть чем-нибудь показывать им, что я могу говорить по-русски.
Папа куда-то надолго исчезал, а, возвратившись, при мне никогда не говорил, куда и зачем он ездил, так что я долго оставался в неведении, чем он вообще занимался. Впрочем, однажды – мне было тогда, кажется, лет восемь или девять, я нечаянно подслушал его разговор с мамой, когда он возвратился из поездки в город Лейпциг, название которого промелькнуло в его громком шёпоте. Он, с трудом скрывая восторг, говорил, что задание выполнил на отлично, успел вовремя передать текст той самой, известной теперь всему миру речи, – «Ты же читала, конечно, в газетах?», и передал все три паспорта – да, да, и товарищи теперь в полной безопасности. Цепкая детская память сохранила на многие годы эти непонятые мною тогда обрывки разговора, и только через несколько лет, уже в совсем другом месте и при совсем других обстоятельствах, всё встало на свои места.
Мой отец, родившийся и выросший в Вене в благополучной еврейской семье, на мировой войне попал в русский плен, увлекся марксизмом, примкнул к большевикам, принял советское гражданство и теперь числился сотрудником советского торгпредства в Германии. Однако, работа в торгпредстве, по-видимому, была лишь прикрытием его другой, куда более важной деятельности – то ли в разведке ОГПУ-НКВД, то ли в Коминтерне, – впрочем, какая в этом была разница.
А поездка отца в Лейпциг, скорее всего, была связана со знаменитым Лейпцигским процессом, на котором национал-социалистические бонзы обвиняли трех болгарских коммунистов в поджоге рейхстага. Георгий Димитров произнес на процессе яркую – нет, не защитительную, а обвинительную речь, которую, говорят, написал для него один из руководителей Коминтерна. Немецкий суд был вынужден оправдать всех трех обвиняемых. Георгию Димитрову и его соратникам Благою Попову и Василу Таневу были переданы советские паспорта, и они на специально поданном самолете улетели в Москву.
В гимназии я учился ни хорошо, ни худо. Хотя учение давалось мне легко, папа велел мне не выделяться, быть где-нибудь посредине. Поэтому я иногда умышленно делал одну-две ошибки в контрольной работе, а в ответах на экзаменах спотыкался, чтобы не получать высший балл. Дружбы ни с кем не водил, к сверстникам я относился ровно, в общих школьных проказах умел вовремя остановиться, так что и камрады меня считали своим парнем, и наставники не числили в заводилах. А, в общем-то, я был обычным немецким учеником, и если бы не строгий запрет отца, возможно, я бы вступил в какую-нибудь из молодежных организаций – спортивную или любителей хорового пения.
Папа и мама строго-настрого запретили мне где бы то ни было упоминать о еврейском происхождении, хотя его, несомненно, выдавали мои вьющиеся волосы, оттопыренные уши и рано появившиеся мешки под глазами. Либеральная дирекция классической гимназии, конечно, знала, что я еврей, но не выказывала никаких признаков недоброжелательности.
Самая потеха была, когда на уроках биологии нам стали преподавать основы расовой теории. Новый наставник, несомненный национал-социалист, долго и нудно по бумажке объяснял, что люди как биологические существа делятся на представителей нордической расы и низших животных, или недочеловеков. Истинные представители нордической расы, настоящие арийцы имеют высокий рост, чаще всего светлые волосы и светлые глаза, розовую кожу и… (он заглянул в шпаргалку и с трудом выговорил) до-ли-го-це-фаль-ный череп… «Каждый ученик германской гимназии должен уметь определять свое арийское происхождение. Подойди сюда, мальчик», – подозвал меня учитель, поманив пальцем. Я с замиранием сердца оглянулся: может быть, он подзывал не меня, а моего соседа по парте? «Нет, ты, именно ты», – повторил учитель. Он вытащил линейку и стал измерять мой череп, что-то записывал на бумажке, а потом долго считал, шевеля губами. Закончив вычисление, взволнованно провозгласил: «Вот, дети, перед вами подлинный ариец! Ширина его черепа в три с лишним раза меньше длины! Истинный… (он снова заглянул в шпаргалку) до-ли-го-це-фал!».
Однажды нам велели назавтра одеться получше, потому что в нашу гимназию приедет очень важный руководитель есть общегерманский суп. Этот «общий суп» должен был символизировать единство германского народа и национал-социалистической верхушки третьего рейха. В назначенное время мы вместе со своими учителями и классными наставниками сидели за длинным столом, ожидая приезда высокого гостя. «Наверное, приедет какой-нибудь районный ляйтер», – шепнул мне сосед. У дверей зашевелились, вошли какие-то незнакомые люди в штатском, которые встали навытяжку, сцепив руки ниже живота. И совершенно неожиданно вошел Гитлер, ни с кем в отдельности не здороваясь, а обратившись ко всем сразу с нацистским приветствием – выкинутой вперед и полусогнутой в локте правой рукой. Он занял место во главе стола и, как мне показалось, с любопытством и даже некоторой доброжелательностью поглядывал то на произносившего приветственную речь директора, то на нас, учеников. Когда директор закончил, фюрер встал, как бы устало оперся руками о край стола и заговорил – сначала на низких тонах и почти шепотом: «Мы, те, кто стар, – отработанный материал. Только с вами я смогу создать новый мир! Вы – моя замечательная молодежь!». Голос его переходил на все более высокие ноты, и вот он уже кричал, воздевая руки к лицу: «Мы выбьем из вас слабость. Вы – героическое поколение, из которого выйдет творец, человек-бог! Вы должна быть равнодушны к боли, научиться преодолевать страх смерти благодаря суровым испытаниям… Я хочу увидеть в ваших глазах отблеск гордости и независимости хищного зверя».
В коротких паузах его речь прерывалась общим воплем: «Хайль!». Закончив, Гитлер сел, оглядел слушателей суровым взглядом, в котором уже не было и намека на доброжелательность, съел две ложки супа и, сопровождаемый тем же воплем, вышел вместе с охраной.
Отец все чаще надолго задерживался на своей таинственной работе, приходил весь измотанный, с незнакомым мне раньше выражением какой-то неуверенности в усталых глазах. В последний день августа – помню, это был четверг, – он чуть ли не с порога велел мне немедленно собираться, взяв только самые необходимые вещи. «Ты должен немедленно уехать в Советский Союз. Тем, кто тебя там встретит, скажешь вот эту условную фразу. Заучи наизусть! Запомнил? А если что случится – ну, мало ли что – помни, что у тебя в Америке есть дядя, мой младший брат Отто. Он недавно эмигрировал из Вены, он прекрасный пианист и дирижер, о его концертах там пишут в газетах. Ты его без труда найдешь…»
Было бесполезно спрашивать, что может случиться, и как я попаду в Америку, отправляясь в Советский Союз.
До станции пересадки оставалось ехать еще несколько часов, когда со страшным ревом над нашим поездом низко-низко промчался самолет со знакомыми крестами на крыльях, и тут же раздался оглушающий грохот взрывов. Поезд остановился. Люди высыпали из вагонов, я вышел тоже. Ни паровоз, ни вагоны не пострадали, но путь впереди был разворочен, рельсы вместе со шпалами отброшены в сторону. «Война, война», – пронеслось среди поляков, составлявших большую часть пассажиров. Кто-то из них повернул назад, к предыдущей станции, а я зашагал вперед, помня наказ отца – назад мне ходу нет.
И вот уже который день я иду на восток и на восток, то по шпалам железнодорожного пути, то по гравию неухоженных дорог, и попутчиков день ото дня становится все больше и больше, и все большую часть их составляют польские евреи, уходящие от гитлеровского нашествия. Но куда от него уйдешь, когда немецкие солдаты обгоняют беженцев то на автомашинах, то на быстроходных танкетках, а то даже пешим строем, над которым несется удалая песня:
«Венн ди золдатен
Дурьх ди штадт марширен,
Ёффен ди медхен
Ди фенстер унд ди тюрен…»
Что тут непонятного? Когда солдаты проходят через город, девушки распахивают окна и двери…
«Ай варум? Ай дарум!
Шиндерасса,
Бумдерассаса!»
Польские старики и старухи запахивали окна и двери, когда солдаты проходили через их города и села.
Деньги у меня давно закончились, а есть хотелось все время. Вместе с другими беженцами я выкапывал картошку с придорожных полей. Мы пекли ее на костре, и, кажется, не было в мире ничего вкуснее этих клубней, парящих на изломе и еще дымящихся снаружи. Хоть и не было соли, но я на всю жизнь полюбил эту бесхитростную пищу.
Сентябрьские ночи становились все холоднее, ночуя, чаще всего, на обочине дороги, я дрожал под своим потерявшим всякий лоск пиджачком.
Однажды в воскресенье – да, это было воскресенье, 17 сентября 1939 года – я проснулся от неожиданных в чистом поле звуков музыки. Я раскрыл глаза. Неподалеку босоногий мальчишка то и дело подкручивал ручку стоявшего прямо на земле патефона; должно быть, кто-то из беженцев бросил эту бесполезную ношу. У мальчишки была только одна пластинка, и он прокручивал ее снова и снова:
«То остатня неделя,
Дисяй ше розтаеми,
Дисяй ше розейджеми
На вечни час.
То остатня неделя,
Мое сни вимазоне…»
Владевший немецким попутчик – польский еврей – перевел мне слова этого щемящего душу танго:
«Это последнее воскресенье,
Сегодня мы расстанемся,
Сегодня мы разойдемся
На вечные времена…
Это последнее воскресенье,
А что со мною будет,
Кто знает?..»
«Это последнее воскресенье, – думал я. – Может быть, последнее в моей жизни. Не видать мне ни Советского Союза, ни моего дяди Отто, и упаду я, мальчишечка, где-нибудь под кустом, в чистом поле, и останусь тут лежать навсегда».
Я не знал, что именно в этот день, в это воскресенье Красная Армия пересекла польскую границу и, почти не встречая сопротивления, вышла навстречу двигавшейся с запада германской армии.
